• 2020-2 (28)

Вадим Месяц — литератор, деятель культуры, основатель и продолжатель литературного проекта «Русский Гулливер». «Мы не боимся негра с красной бородой» — девиз «Русского Гулливера» — дураковатей не придумаешь. Вообще, когда беседуешь с Месяцем, всегда делаешь это с полуулыбкой, дескать: вот ведь заливает и не пунцовеет. Но через время выясняется — все сказанное в проброс — правда. И даже всего-то небольшая ее часть. Правда Месяца, гораздо больше произнесенного им. Месяц человек скромный, трепетный и пугливый. Он как Джек Воробей поймал трех морских черепах (добрался на них из Сибири, до Америки), защитил кандидатскую по физике (за что был вольноотпущен родителем-академиком в литературу). Нынче литератор Месяц написал роман «Дядя Джо. Роман с Бродским» (роман вошел в длинный список премии «Большая книга»), по этому поводу беседовали с ним. Ниже, часть нашей беседы (свои вопросы и реплики я опускаю).

Смерть не жесточе жизни — литература делает жизнь сносной — более сносной

(фрагмент беседы)

— Я всегда начинаю авантюрой, ввязываюсь в драку, а там видно будет. Женился в таком же жанре: девушка приехала в гости на Рождество, осталась на 16 лет. Мы в разводе, но трое детей, которые не считают меня взрослым, а скорее веселым другом, это неплохой результат предновогодней пьянки. С последней книжкой то же самое. Ты предложил — я написал. Уже не помню, как я это сделал. В России, в Беларуси, в Америке. В голове появлялись картинки — я их фиксировал, монтировал в соответствии с сюжетом. Неважно откуда они брались — из памяти или из фантазии. Я писал о том, что было или могло бы быть. Бродский (за исключением нескольких вымышленных сцен) вполне реальный. Бенджамен Крюгер, который при помощи своих приборов знает всю русскую поэзию на год вперёд, и может получить на неё авторские права, главная находка книги. Если бы я не придумал бы этого Дантеса, роман мы развалился на мемуарные куски.

— Для меня это книжка про мою молодость в Нью-Йорке. Про вживание в чужую цивилизацию и литературу, и печальное возвращение обратно. Роман про поэзию, к которой поначалу относишься как к несерьезной игре, а потом понимаешь, что она сильнее тебя. У меня там множество героев, которые с литературой никак не связаны. Персонажи, далекие от культуры, всегда были мне ближе. Какой-нибудь чернорабочий или дальнобойщик имеет за душой больше историй, чем средней руки интеллигент. В «Дяде Джо» процент людей культуры на единицу текста зашкаливает. Для меня это был новый опыт, эксперимент. Имена перечислять бессмысленно, они есть в аннотации к книге. Книжка получилась густонаселенной. Но поэзия для меня все равно жила не на полках библиотек, а на улицах городов, на побережьях океанов, в лесах, где выжившие индейцы до сих пор охотятся за скальпами бледнолицых. Прекрасные дамы, магнаты военно-промышленного комплекса, ученые физики, которые помогали мне, и даже тамплиеры — равноправные герои этого романа. В них было больше поэзии, чем, собственно, в поэтах. История про перемещения священных почв, когда я перевозил камни с горы Моисея в Гималаи Будды или известняк от Стоунхенджа Мерлина в Фивы Египетские к фараонам — тоже вполне себе поэзия.

— Про счастье с Бродским мы никогда не говорили. Разный опыт, возраст, мировосприятие. Ему сподручнее было рассказывать про литературу, но мы могли переключиться на работу водопровода в Екатеринбурге, рыбалку на Великих озерах, очередную нелепую любовь или мою автомобильную аварию в Южной Каролине. Ему нравилось учить жизни с высоты своих лет. Интересовался, чем я буду зарабатывать себе на хлеб, сочиняя стишки. Расспрашивал про личную жизнь.

— Я был с ним на Вы, какие там конфиденты. Старший товарищ, важная персона. Я скажем не знал, что он женился в 93-м. И про инфаркт в 94-м ничего он не говорил. Он называл все это частными обстоятельствами. Я только потом узнал. В основном мы общались по телефону, виделись несколько раз в Нью-Йорке и Вашингтоне. Он преподавал в новой Англии, я жил поначалу в южной Каролине, потом в Нью Джерси. Его лекций никогда не посещал чисто по географическим причинам. Лекции он мне по телефону читал: как минимум — кто хороший, кто плохой. Эзра Паунд (Эзра Уэстон Лумис Паунд — американский поэт, переводчик, литературный критик. Один из основоположников англоязычной модернистской литературы — прим. Ю.К.) понятно кто, Элиот (Томас Стернз Элиот — американо-британский поэт, драматург, представитель модернизма. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1948-го года — прим. Ю.К.) — религиозный перебежчик… Американцы недолюбливали Паунда в те времена, Дилана Томаса (Дилан Марлайс Томас — валлийский поэт, прозаик, драматург, публицист — прим. Ю.К.) многие местные поэты считали дураком. И вообще мне приходилось балансировать между двумя точками энергии: между американскими авангардистами круга Сейнт Маркс Плейс и консервативной русской поэзией, в лице Бродского в том числе. Я проработал с американским поэтом и издателем Эдом Фостером в одном колледже десять лет. Пришлось выслушать самые разные мнения и о том, и о сем.

— Мне нравилось, что у меня есть влиятельные друзья, но за помощью к Бродскому я не обращался. Не было необходимости. В случае чего могли помочь другие люди. Он был рад помочь кстати. Я знаю, нескольких поэтов, которых он пристраивал на роаботу в США, звонил в Госдеп, чтобы Тимуру Кибирову (Тимур Юрьевич Кибиров — русский поэт-концептуалист, переводчик. Лауреат премии «Поэт», Премии Правительства РФ — прим. Ю.К.) дали визу. Я его помню, как компанейского человека. Другие стороны своего характера он передо мною не раскрывал.

— Я рассказывал ему про свои поездки в Комарово. Я там белку поймал на могиле Ахматовой. Он посмеялся. Я, будучи юным дурнем ляпнул что-то про ее стихи и больше мы к этой теме не возвращались. Про отсидку отзывался как про недоразумение. Не удобно мне было об этом говорить. Ты книжку читал вообще? Там Бродский вдалеке на облаке, а внизу происходит самая разная жизнь.

— Возможно, для большинства он был замкнутым человеком, но говорить по телефону ему нравилось. Курил он много. Матерился как нормальный мужчина. Я, кажется, стеснялся. Ты понимаешь какая штука. Он был. И к нему всегда было можно обратиться.

— Поэзия как частное дело — занятие скучное. Писать для филологов или поэтов я не хочу. Это вынужденное заточение в литературном мире должно закончится либо гибелью поэзии (не велика потеря) или переходом ее на совершенно другой уровень.

— Речь сегодня меняется очень быстро. В прозе она сжимается, требует лаконизма, точной передачи мысли и чувства. Сейчас ты не можешь писать так, как писал пять лет назад. Поэзия меньше связана с временной системой отсчёта, она может быть современной или наоборот, но там изменения на уровне десятков слов. Бродский присягнул именно речи. Он считал поэзию высшим ее достижением. И время он чувствовал лучше, чем я и люди моего поколения. Мы получились инфантильней, благодаря чему, вероятно, живем дольше, чем положено жить поэтам.

«Век кончается, но раньше кончусь я». Для Бродского это было очевидно. Я даже не знал, что моя книжка выйдет к 80-летию поэта. По привычке действовал наугад. У меня вся жизнь состоит из таких случайностей. Только не спрашивай из каких — боюсь сглазить.

— В поэзии есть головокружительность, возможность быстрого перемещения, перерождения. Зачем грешить? Я занимался этим всю жизнь.

Поделиться