• 2018-3 (21)

Рассказывает Алена Галич: «У нас на первый экзамен надо было подготовить небольшой этюд. Причем сделать его без слов — так, чтобы все было понятно лишь по действию. У Ники был интересный этюд, и она очень хорошо его работала, все это отметили. В театральных вузах говорят: “На первом курсе — это народные артисты, на втором — заслуженные, на третьем — артисты, на четвертом — просто студенты”. Так что она у меня еще была народной артисткой, поэтому экзамен прошел хорошо. А потом она уехала на каникулы в Ялту. И когда вернулась в Москву, я уже поняла, что начинается. Меня предупреждали, что у нее были срывы и нужно что-то делать, чтобы она не пила. Я ей сказала: “Пиши, что ты даешь мне слово, что больше пить не будешь, иначе я тебя не пущу на занятия”. Она сидела на скамейке, рыдала, а потом пошла писать. Потом таких записок у меня накопилась целая куча. Время от времени она срывалась, и все начиналось сначала.

А во втором семестре у нас начались истории с клеем. Помню, у себя дома я всех знакомых одаривала клеем “Момент”. Как-то ко мне вместе с Никой пришли несколько студентов заниматься. Я прихожу домой и вижу: полиэтиленовая сумка, а в ней полно этого “Момента”. Спрашиваю: “Это что такое?” А Ника говорит: “О, Алена, такие глюки можно поймать!” Я сказала: “Так, все эти глюки остаются у меня, я буду знакомым дарить, и чтобы этого больше не было, хватит мне уже других твоих глюков”.

А дальше все начало развиваться, алкоголь уже давал свои проявления. Мне было ее безумно жалко, потому что она как человек была удивительная, очень добрая, не завистливая абсолютно. Притом, еще такая деталь: на нашем курсе было мало москвичек, в основном девочки из Подмосковья и разных городов. И все они, я была просто в ужасе, в начале первого курса ходили в Никушиных вещах. Она раздавала их направо и налево. Потом приходила и говорила: “Мне одеть нечего”. Я в ответ: “Замечательно, бери мой свитер и давай твой черный — он мне идет”, — или спрашиваю: “Никуш, а где там то или это?” — “Нету, кто-то забрал и не вернул”. Но одеваться она любила. Были такие вспышки, когда куда-то надо было пойти. Ника могла замечательно одеться и превосходно выглядеть.

Но Ника была полна оптимизма: «Я на самом деле счастлива, что я там, — говорила она об университете культуры в интервью «Комсомольской правде»[1]. — У меня изумительные преподаватели, такие, как Алена Александровна Галич. Я целый день в институте, с восьми утра до одиннадцати вечера. Там настоящая работа, настоящая профессиональная работа. Нет бездарностей, но есть люди, которые хотят играть. И я верю в себя на сцене».

Хочу привести очень искреннюю и доброжелательную характеристику, которую дает Нике ее подруга Алеся Минина, обучавшаяся в Московском педагогическом институте им. Н.К. Крупской на филологическом факультете. Она как никто близко знала Нику в тот период времени. «Ника была настолько живым человеком, — рассказывает Минина, — что нельзя передать. Очень любила читать, засунув в рот мизинец и грызть его. Любила смеяться. Смеялась всегда от души, запрокидывая голову назад. Она была очень веселой, эпатажной, дерзкой, хулиганистой. Обожала писать. Любила поэзию. Была очень начитанной. Вспоминаю такой случай. Однажды я спросила: “У тебя есть чего почитать?” Она в ответ: “Да вон книг немерено”. Говорю ей: “Пушкина не хочу”. Она очень любила Пушкина. Тогда Ника спрашивает: “А ты читала Франсуазу Саган?” Я отвечаю: “Нет, а кто это?” — “Эх, деревня, как же так? У вас же была зарубежная литература”. — “Да, была”. — “И ты никогда не читала Франсуазу Саган?” — “Никогда”. — “Прочти, Лесь, тебе очень понравится”. Я, конечно, прочитала с большим удовольствием.

Если недолго с ней общаешься, ни за что на свете не скажешь, что этот человек начитанный, образованный, умеющий хорошо и правильно разговаривать. Она была хулиганкой такой, свой человек везде. Не в падлу по общаге походить в какой-нибудь тельняшке и драных штанах. Ника вообще была максималисткой. Как бы это странно ни звучало, но человек был справедлив до невозможности. И ее нельзя было обижать ни на столечко.

Если вдруг ее друга обидели, то подраться, как не фиг делать. За друга, подругу она шла и заступалась. Ника, например, считала, что женской дружбы не существуют. Я так и не услышала от нее эту печальную историю, которая когда-то случилась: она долго дружила с какой-то девочкой, которая потом ее предала. Это было уже в переходном возрасте. После этого она начала отрицать женскую дружбу и утратила веру в нее.

Она научила меня очень важной вещи. Гордыня — это понятно, есть у всех. У Нюры она отсутствовала напрочь. Вообще не было. Если вдруг оказывалось, что она виновата, Нюра могла в любом месте упасть на колени и просить прощения. Для меня это каждый раз было откровением. Она очень боялась, что ее обманут или сделают ей больно. Душа у нее была очень открытая, до самого последнего момента. Не глядя на то, что у Ники практически не было денег и не было на что жить, если кто-то приходил и просил о помощи, она могла последнюю вещь снять и отдать. Тут вопроса не возникало. Если кто-то в два часа ночи звонил и говорил, что негде ночевать, у меня все плохо, я умираю — всегда, пожалуйста.

Если в обычной ситуации от нее ни слова мата не услышишь, то когда приходили какие-то чужие люди, посторонние, на которых она хотела произвести сильное впечатление, у нас в ход шли острые словечки и матернуться мы любили. В общем, показать то, чего от нее никто не ждал. Однажды к ней приехал режиссер из Владимира. Она его называла “господин режиссер”. Молодой человек, пьющий и какой-то потасканный. Они долго решали, будут снимать фильм и делать передачу о ней или нет. В результате она его выперла, но меня поразило то, как она с ним разговаривала: общение велось исключительно матом. Если Ника видела, что человек, ничего из себя не представляющий, пытается себя как-то преподнести, она сразу ставила его на место.

Помню, у нее было плохое настроение, и она постриглась налысо, а потом несколько месяцев ходила в платочке. Самое удивительное: если никто не говорил: “Нюр, пойдем, выпьем”, или в доме не было алкоголя, то человек не шел и не тратил на это деньги. У нее, например, никогда не было похмелья — похмельный синдром отсутствовал как данность (в этом Ника повторяла свою маму Майю Никаноркину, в дальнейшем Майю. — А.Р.).

Мужчин вокруг нее всегда крутилось море, но Ника к ним относилась своеобразно. Она меня однажды спрашивает: “Лесь, за что ты любишь мужчин? Они такие козлы”. Для меня было очень странным, что она мужчин всерьез не воспринимала. Майя не любила. И Ника не любила. Никого. Но была очень влюбчивым человеком, и, если кто-то понравился, ей не составляло труда подойти и сказать: “Я тебя люблю” или “А ты мне

 нравишься, давай дружить, общаться”.

Какая-то детскость в ней была, она так и осталась. Возможно, потому что детство у нее не было полноценным. Вот эти все рыбалки, “а пойдем туда, покатаемся, подурачимся” — это было завсегда и пожалуйста. Наверно, поэтому. Ей досталось ужасно. Сколько она жила, столько и доставалось, причем с самого детства. Это что-то невообразимое. Может, поэтому она и была такой сильной девочкой.

Ника не то чтобы хотела быть актрисой, она ею была по жизни и постоянно играла саму себя или кого-то еще. Такая вот актриса без роли. Ника была очень яркой, очень сильной, очень прикольной и очень смешливой. Из нее получилась бы грандиозная, гениальная актриса. Стоило ей что-то рассказать — какой-то анекдот, историю из жизни — все покатывались со смеху. У нее была чудесная, потрясающая мимика, очень выразительные глаза. И вообще она была очень веселым человеком, тем еще клоуном». Как тут не вспомнить стихотворение Ники: «Я — клоун. / Хожу по обручальному кольцу. / А с кем я обручен? / Разве только / С разноцветными шарами».

«Был очень прикольный момент, — продолжает Минина. — Как-то Ника сказала, что ей нужно куда-то пойти и прочитать письма Полины Виардо. Вечером договорились встретиться. Я приезжаю к ней, говорю: “Ник, ну что?” — а она: “Леська, я все провалила”. — “Почему?” — “Алена меня теперь съест!” — “Что такое? Что не так?” — “Я позвонила Алене и сказала, что писем Полины Пиардо я не нашла”. Я говорю: “Мать, ну ты чего вообще думала, какая Пиардо?” Она в ответ: “Ну, высказалась я так”.

Конечно, не обходились без чудачеств. Доходило до того, что такой взрослый ребенок, статный, мощный, красивый, мог залезть на стол и с выражением читать стихи (по словам Майи, однажды, когда в институте что-то отмечали, Ника, якобы чтобы развеять скуку, станцевала на столе ректора. — А.Р.). Веселая ситуация была. У нас в общежитии жил мальчик Дима Чернов, и Ника мечтала его соблазнить, потому что он был очень красивый. Она мне все это рассказывала сама: “Леська, ты представляешь, такая ситуация чудесная: комната, мы одни, все отлично, он начинает меня раздевать… И как ты думаешь, что я делаю?” — “Ну?” — “Я, как дура, залезла на стол и стала читать Пушкина!” Я спрашиваю: “Ну, и что?” — “И все!” Говорю: “Мои поздравления!”

Еще она с одним другом Пашкой Меняевым, который учился с ней вместе, сочинили песню про муху. Я периодически ее вспоминаю, когда настроение фиговое: “Муха — быстрокрылая птица. Муха — боевой самолет”. У нее было очень много имен: Нюра, Ника, Николина, Никуша. И все к ней относились очень тепло.

В отношении учебы она была, конечно, разгильдяйкой, и Алена периодически ей вваливала нагоняи, потому что у Нюры жуткая история была с русским языком. Человек не умел писать вообще. То есть каракули, которыми стихи были написаны и исписаны блокноты, реально нужно было разбирать, не знаю, с кем — с переводчиком или с человеком, который расшифровывает какие-то письмена. И русский язык в институте за нее сдавала одна наша близкая подружка».

У Ники были планы закончить институт — об этом она говорила Мининой, которая ей все время твердила: «Нюр, ты была бы потрясающей актрисой, тебе надо обязательно играть. Все равно ты больше ничего не умеешь, а это у тебя получается мастерски. Просто на раз». К сожалению, планы Ники, как и все предыдущие, оказались всего лишь пустым звоном.

Рассказывает Алена Галич: «Во втором семестре у нас начались постановки по Чехову, отрывки из его пьес, маленьких рассказов, в частности его рассказа “Размазня”. Я говорю Нике: “У вас с героем близкие отношения, и твое задание: он тебя боится, начинает говорить, а ты медленно и без слов на него просто идешь”. Надо было видеть, как она шла! У нее была такая сексуальность заложена в фактуре, то, что она делала, пересказать трудно. Это было замечательно! У нее был такой женский шарм, обаяние и роковое лицо. Потом я пробовала на эту роль всех своих студенток, но такого никто не мог сделать. Вообще, такой неожиданный был отрывок. У нас сбегалось несколько курсов его смотреть, даже на репетиции. И вдруг перед самым экзаменом Ника мне заявляет: “Я должна на несколько дней слетать в Ялту”. Я так и села: “Ну, привет, только этого мне не хватало. Ты понимаешь, что если ты не приедешь, то не перейдешь на второй курс?”. Она не приехала. Она там запила, приехала поздно, и, как я ни билась, ее не допустили к экзаменам. В общем, это было очень тяжелое время, начались разные романтические истории». Точнее не истории, а история: тогда, весной 1995 года, Ника уехала в Ялту к Константину Постникову, своему любимому парню.

«Когда Ника сорвалась в Ялту перед летней сессией, — рассказывает Постников, — она знала, что я буду ругаться и инсценировала ограбление: порезала ножом кожаную сумку, которую я же ей, кстати, подарил, и сказала, что у нее в поезде украли деньги. Но у меня был друг, который работал начальником уголовного розыска, и он определил, что это она сама все сделала». В отличие от мамы и бабушки фантазировать Ника не умела. Приведу еще одну историю, рассказанную Постниковым: «Когда Ника училась в Москве, она вдруг позвонила и сказала: “Меня изнасиловали!” Я беру своего друга Дунаева-Бреста (поэта и художника. — А.Р.), и мы едем в Москву разбираться. Приезжаем к Нике домой, а она там не живет — как раз был тот момент, когда она жила в общежитии. Мы тогда с Дунаевым поехали к Галич, рассказали ей о причине приезда, а она и говорит: “Занимайся своей жизнью и не порть себе нервы”. После этого я понял, что никакого изнасилования не было, и мы с Дунаевым уехали домой». Видать, у Ники не на что было есть и ехать в Ялту к любимому, по которому скучала. Поэтому она придумала такой ход, которым надеялась решить обе проблемы сразу, а чтобы Константин приехал поскорее, сообщила, что ее изнасиловали.

«Костя пытался ее спасать, вытаскивать, — рассказывает Алеся Минина, — он один из немногих людей, которые действительно интересовались ее жизнью. Но надо просто знать Никин характер. С ней, мне кажется, ни один мужчина не смог бы долго жить. Потому что она их не любила. В принципе. Как данность. Вообще. “У меня был Костя”, — говорила она. Когда мы с ней встретилась, у нее как раз был переломный момент. Она поехала к друзьям и обещала ему вернуться в этот день. И не вернулась — осталась там ночевать. И он уехал. На этом все закончилось. Мне жаль, что он ушел из ее жизни. Она просто поздно поняла, что это единственный человек, которому она по-настоящему была нужна».

Нике было тесно в существующих рамках, душа рвалась на волю, а она сама — на сцену, о чем не раз говорила Алене Александровне, которая понимала, что внешних данных и таланта для этого недостаточно. «Мне очень жаль, — сокрушается Галич, — что Нику потом не снимали в кино: у нее замечательное, выразительное лицо для кинематографа. В театре, конечно, Ника работать не могла. Театр — очень тяжелый, упорный труд, нужно не только хорошо запоминать текст, но и постоянно работать над собой. Кино — тоже упорный труд, но в кино возможны паузы, выборка удачных моментов, можно снимать кадрами, сценами. Продолжительность спектакля Ника бы не выдержала. Сама она рассчитывала на театральную карьеру, но я сказала ей: “Не получится. У тебя нет терпения, ты не умеешь трудиться”. Именно это мешало ей во всем: она ничего не могла довести до конца».

Злоупотребление алкоголем у Ники обострялось, когда она оказывалась в Ялте. Причиной этого, в первую очередь, были конфликты с Майей. Летом 1994 года, после зачисления Ники в институт, ее родные пригласили Галич в Ялту. «Тогда, — вспоминает Алена Александровна, — я все увидела сама. Для Майи Ника была, как для собаки кость, ей-богу! Она бросалась на нее по каждому поводу, была просто невозможная. И это притом, что Ника жила у Кости, а я в ее отдельной комнате. И хотя Ника дома не ночевала, Майя успевала поскандалить с ней, когда она заходила за мной. Все ей было не так, все не то. Увидела на Нике платье: “Это мое любимое платье. Как ты посмела его надеть?” Платью этому сто лет, ты его все равно не носишь, какое тебе дело, она же его не испортила, оно ей очень идет».

Однажды Ника, находясь в состоянии аффекта, громила в квартире все подряд — била окна, срывала шторы, творила нечто невообразимое. Закончилось это тем, что ее отвезли в психушку в Симферополь, что подтверждает рассказ Постникова: «В то время, когда Ника не могла выйти из своего неадекватного состояния, я поехал к начальнику наркологической службы в Ялте, и он дал ей направление в Строгановку (психиатрическая больница в Симферополе. — А.Р.). Я это все согласовал с бабушкой, которая была двумя руками “за”. Когда мы ее привезли в больницу, врачи произвели осмотр и собирались ее отводить в палату, тут только она поняла, что это все не шутки, и сразу же пришла в себя. Мы ее оставили там, а на следующий день я к ней приехал. Нику было не узнать: она вышла совершенно нормальная, можно сказать, кристальная и взмолилась: “Котя, забери меня отсюда, нас в палате десять человек, одна тетка бутылкой раскатывает кал по полу”. До нее, наконец, дошло, чем может обернуться ее эксцентричность. Кстати, когда я возвращался после очередного посещения Ники в Ялту, то попал в страшную аварию. А когда Ника узнала об этом, то сбежала из психушки и приехала ко мне».

Но и в Москве Ника давала прикурить Постникову. «Когда я в очередной раз приехал к ней, — рассказывает Константин, — мы оба хорошо выпили, и она схватилась за нож со словами: “Я тебя сейчас, Котя, убью”. Я говорю: “Ну, давай, убивай, у тебя же не хватит духа меня убить”. Когда она приставила к моему сердцу нож, я ей сказал: “Ну, что дальше, не можешь? Давай, убивай!” Она, конечно, не смогла. Тогда я говорю: “Что ж ты ничего не делаешь, значит, за свои слова не отвечаешь? Все, я ухожу от тебя”. Ника пошла в ванную. Я оделся и уже стоял возле входной двери, когда дверь в ванную открывается, выходит Ника с ведром воды и — раз, это ведро вылила на меня со словами: “Котя, ну куда ты пойдешь такой мокрый?” Я ей ответил: “Ты меня не остановишь” — и уехал к другу”. А она потом, дня через два, приехала за мной к нему, хотя не знала, где он живет. Оказалось, что жена моего друга гуляет с собакой, а мы когда-то с Никой проезжали тот район. И она, как следопыт, добралась до этого района, и у всех, кто гулял с собаками, спрашивала, не знают ли они женщину, которая выгуливает боксера. Как правило, все собаководы друг друга знают. Таким образом Ника нашла меня и уговорила к ней поехать».

«Сколько раз я пыталась вырвать девочку из запоев, — сокрушалась Галич, — но женский алкоголизм — страшная вещь. Он практически неизлечим... Что поделать, видимо, талантливые люди сильно подвержены этой пагубной привычке. У них очень тонкая душа, которая, соприкасаясь с нашим грубым миром, болезненно на него реагирует. И тогда они защищаются алкоголем». Такое объяснение можно принять с большой натяжкой, потому что, если следовать этой логике, то непонятно, почему не спился затравленный советской системой гениальный Борис Пастернак, у которого душа была не менее тонкой. «Может быть, если б с нею рядом был человек, за которого можно было бы уцепиться, — рассуждает Ольга Мозговая, — верный и надежный, который заставил бы ее бросить пить… Если бы, если бы! Что толку в сослагательных наклонениях? И кто бы вытерпел, кто бы нянчился уже не с маленькой девочкой-вундеркиндом, котенком, на кого только и можно что умиляться, а сложной, изломанной, капризной, вздорной молодой женщиной? Есть такие мужчины, чтобы все это терпеть?! Сомнительно. Ну что: вспомнили обо мне? Поклонники (а то и собутыльники, чего уж!) бросали и женились на других. Она оставалась одна»1[2].

Интересно по этому поводу высказывание Ники в ее дневниковых записках: «…я много пила. Самое страшное — то, что эта дурная слава останется до конца. Вот будет мне девяносто лет, и буду я великой драматической киноактрисой, из грязи в князи, как говорится, или напишу великую поэму — не важно что, все равно все будут вспоминать те моменты, когда пьяная Турбина валялась под столом». Она снова написала стихи о клоуне, но совсем другие: «Бегу по обручальному / Кольцу. / Я люд смешу. / Наживка — нос, / Колпак из слез / И обручем — кольцо / Из льда, / Поблекла маска, / Как и я».

Поделиться