• 2017-3 (17)

Я уехала двадцать лет назад и никогда больше не возвращалась ни в этот район, ни в этот дом.

Бывала наездами в столице, бывала. Но в те края — ни ногой.

А тут всего один день командировка: беготня, суета, встречи.

И под вечер неожиданно нахлынуло. И я отправилась.

Туда, в конец красной ветки.

Дошла по Ивантеевской до поворота. Вот и двор.

Фонари, машины, огни, яркая детская площадка.

А раньше — темнота, гаражи, помойка, сумку из рук вырвал какой-то гопник в девяносто четвертом.

Дом. "Сталинка". Мой подъезд. Закрыт.

Домофон сторожит покой жильцов.

А раньше — дверь настежь, камнем подпертая, заходи, кто хочет.

Второй этаж. Три окна справа.

Первое — кухня, второе — соседка баба Маша.

Горят тусклым светом.

Третье — мое.

М-о-е. Нежилое, черное, пустое.

Рамы те же, деревянные, крашеные, старые.

Каждую весну и осень мыла их, краска слезала, мелкие занозы впивались в ладонь.

Желтые шторы сняты. Кто снял, когда? И сколько их было после меня? Красных, синих, разных.

Форточка закрыта. Я-то раньше держала открытой, выдувала в нее дым от Пэлл Мэлл.

Соседка баба Маша не переносила табачный запах. Померла, наверное, давным-давно, восемьдесят лет уж тогда было.

Она померла, я не курю, для кого форточку открывать? И кому?

Что там, в темноте комнаты? Души живших в ней когда-то? Ко мне ночами несколько раз приходила женщина из прошлых. Я знала, что она не из нашего мира, и онемела поначалу —  ни крикнуть, ни пошевелиться. Но она была добра: обнимала меня, успокаивала, и я перестала бояться.

Вы не поверите, скажете — сон, но я-то знаю, что нет.

Когда шла, то думала, увижу в окне свет и жизнь, тени новых людей.

А оказалось —  тьма и пустота.

Хочется зайти, осветить, наполнить  — вещами, звуками, счастьем.

Шуметь, радоваться, включить на всю громкость мою громоздкую Ригонду и танцевать, танцевать, танцевать!..

Взахлеб рассказывать новым соседям, что двадцать лет назад вот тут стоял холодильник, а тут  — диван и кресло, а тут — стол и шкаф. А в ванной — газовая горелка, я боялась ее включать, а потом привыкла, а вы ею еще пользуетесь? А в кухне кран рычал и брызгал, а полка с посудой бабМашиной однажды свалилась со стены, прогнили крючки, а Маша-то старая и без детей, кто ж ей крючки новые прикрутит. И еще, и еще.

Говорить, говорить, говорить!..

Из подъезда выходит парень.

— Ой, а придержите дверь, пожалуйста, мне в…  — кричу и понимаю, что не помню номер квартиры,  — мне надо!

Придержал. Открыла. Вошла.

Зачем?

Внутри всё то же. Только стены теперь не синие, а зеленые.

Вот и моя квартира. Тридцать первая.

Робко стучу. Тишина.

Смелею и жму изо всех сил на звонок. Немой.

Тарабаню в дверь минут десять. Никого.

Бегу вниз, к домофону. Цифра "три", цифра "один". Вызов!

— Да, —  шелестит голос.

— Простите, — сбивчиво бормочу, — я тут жила, много лет назад, хотела узнать про жильцов…

— Они переехали, —  перебивает,  — уже год как.

— А комната, крайняя комната, свободная?

— У нас нет свободных комнат. До свидания.

— До свидания.

Не пустили меня в прошлое. Не пустили.

Постояла рядом, посмотрела краешком глаза и иди себе, иди.

Не тревожь.

 

О любви.

 

В феврале девяносто седьмого я бежала по улицам Москвы на день рождения приятеля.

Спешила, радостно подпрыгивала, фантазируя, как вручу ему мой диковинный хрустальный подарок.

Зима, скользко, я грохнулась, расшибла коленку, пакет звякнул об асфальт.

Мгновенье! — и вместо подарка — жалкие осколки.

Я была точь-в-точь как Пятачок, который несся, весело хрюкая, на праздник к Иа, да так и лопнул свой сюрприз по пути.

Морщась от боли, я выбросила обломки в урну и, доковыляв до ближайшего магазина, купила что-то практичное, и, по тем временам, дорогое.

 

Друг мой милый и через годы утверждал, что с того дня рождения из всех подарков он помнит только мой набор «жилетткручедлямужчинынет», но я-то знала, что лучшее так и не смогла донести.

 

Его не стало шесть лет назад. Все это случилось внезапно, и я долго не могла опомниться.

А потом уговорила себя забыть.

Не так уж долго мы дружили.

И жили в разных городах.

 

Коленка иногда ноет, напоминая о феврале, да кто ж ей поверит?

Я ведь взрослый человек, и знаю, что это просто давний ушиб.

 

 

 

 

Другая история

В разговоре случайно назвала Пушкина и Дантеса — Душкиным и Пантесом.

Ну, ляпнула, ну посмеялись.

А фантазия-то у меня нездоровая, сразу рисует этих, новых.

И, знаете, что? Душкин-то совсем не поэт. Разве можно писать с такой фамилией?

Не. Он — мелкий чиновник. Из тех, у которых ни денег, ни власти.

И волосы у него редкие, белёсые. И говорит он, подхихикивая, и плечами еще так пожимает, суетливо.

Живет недалеко от Варфоломеевской улицы в Петербурге.

Разминает сигарету пальцами и курит на лестничной площадке.

Кормит своего кота овсянкой, и тот благодарно трется о его колени.

Читает журнал «Аврора», и правая дужка домашних очков перевязана веревочкой.

И краснеет, нет, бордовеет при случайной встрече с Л.

Смотрит на ее пушистую косу, на синий короткий плащ: хлястик болтается туда-сюда. На ноги в прозрачных колготках  — тонкие вены просвечивают сквозь капрон.

И потом долго не может уснуть.

А для Л. он кажется смешным. Она теребит свою рыжую прядь, заправляет ее за ухо, водит пальцем по оконному стеклу и вспоминает своего бывшего. Который Пантес.

Вспоминает, какая у него гладкая спина, как она выводила на ней «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд запоздалый», обходила разве что только выпуклую родинку на лопатке.

Потом набирает его имя в поисковике, а в ответ выплывают ссылки на магазин электроники. И ни одной — на человека.

Вроде и не было, и нет ничего. Только килобайты памяти.

Тогда она включает музыку и танцует в комнате — от дивана к столу, от стола — к дивану, как будто ей совсем не грустно.

А Пантес живет себе своей жизнью.

Все женщины рисовали на его спине примерно одинаковые картины, разве каждую упомнишь. Да и зачем?

Он путешествует в собственном трейлере со своей русской борзой Ёлкой.

Грациозная, спокойная, с длинной шерстью — вот уже пять лет она его лучший друг.

Однажды на Новый год Ёлка сидела неподвижно, задрав голову вверх. Он осторожно навесил на нее мерцающую гирлянду, сфотографировал, выложил в Инстаграм и подписал «Ёлка новогодняя, в огнях». Собрал все лайки сети.

Сейчас они едут к морю, а когда останавливаются на заправках — он покупает ей сардельки с кетчупом. Она съедает, капли кетчупа остаются на длинной морде, он смывает, Ёлка тычется в ладони мокрым носом.

Он и не знает, что через полгода ее собьет машина, и она умрет у него на руках по пути в ветлечебницу. А он будет еще неделю выть, сидя в своем трейлере.

Всего ведь одна буква. И такая разница.

Совсем другие люди.

И другая история. Совсем.