• 2017-3 (17)

Пару — пару — рам, пару — пару –рам,

Пару рам, па — па — ру — рару — рам…

 

Я привык петь громко. Год уже, как громко пою: пусть думают, что сумасшедший. К сумасшедшему меньше пристают. Хотя… кто его знает. Никто не знает. Но этот путь я проделываю каждый день, и каждый день пою.

 

Пару рам…

 

 Ранним утром от дома, где я снимаю у родственников даже не комнату, а диван и часть холодильника, — четыре «блока» по Хазелтин авеню.

 

 Папарурарурам.

 

 Потом ожидание автобуса. Одного и того же. С одними и теми же водителем и пассажирами. На остановке, название которой я никогда не знал.

 

 Папару — рарурам.

 

 Рядом с остановкой — на противоположной стороне тротуара — зоомагазинчик. Название «Bird+» В окне клетка с попугаем. Магазин, конечно, закрыт. Всегда хотел в него попасть. И никак не удавалось: ни в шесть утра, ни в десять вечера. Там в такое время царит мир животных. Людей не пускают. Еще или уже. А в выходные я тоже работаю. В другом месте. Маршрут другой. Так что для меня «Bird+» — затерянный мир.

 Зато мир автобуса слишком хорошо знаком. Пассажиров мало. И знаем мы друг о друге больше, чем хотелось бы. Вот китаянка Ирен. Она бебиситор. Нянечка. Озабоченно качает головой и рассказывает, какие разбалованные дети у хозяев. Алекс — клинер в религиозной школе. Уборщик. Он из Гватемалы. Каждый раз объясняет, сколько на один доллар можно наменять кецалисов на его родине. Это у них деньги такие. Там, в Гватемале, у него жена и две дочки. Старушка в инвалидном кресле — Джейн. У нее громкий и какой-то слишком бодрый голос. Все пассажиры — ее друзья. О водителе и говорить нечего. Учтивый черный Пит Робертсон — просто сын ей родной. Но это излишнее дружелюбие ко всем «inside» порождает почему-то необъяснимую враждебность ко всем, кто «outside».

— Сука! — шипит Джейн обгоняющей нас на минивене тетке, — Сука! — миссис Джейн радостно смотрит на Робертсона. Водитель в форменной фуражке, белой рубашке с бейджиком трусливо улыбается. Он с Джейн заодно, но «при исполнении». К тому же работает камера, пишется звук…

 — Вашу мать! — орет Джейн на каких-то подростков, стоящих на углу, — Геи!

 Куда она едет каждое утро? Куда ей ехать? На какой остановке ей выходить, а точнее — выкатываться? Этого я никогда не узнаю, потому что моя остановка раньше. Я еду час! Вместе с филиппинцем Майком мы выходим на Ферфакс. Здесь прощаемся. Ему на Голливуд бульвар. Там он работает охранником в магазине одежды в ста метрах от знаменитого Воксмузеума (это, где стоят восковые фигуры Монро, Престли и Битлов), а я пересаживаюсь на другой автобус, который привезет меня на Пико-бульвар.

 Я опять один, поэтому опять пою.

 

 Папарурарурам.

 

 На остановке народу побольше. Знакомых лиц поменьше. Попрошаек нет. Точнее, они есть (куда без них в самом центре Лос-Анджелеса?!), но с утра они вялые. Пассивные. Сидят там, где проснулись, выставили перед собой коробочки и заняты своим делом: чешутся, скребутся. Час до жары. Сорок минут до работы. Подъезжает мой второй автобус. Лица знакомы, но здесь уже приятелей нет. Сажусь и еду. Билборды и полное отсутствие архитектуры. Одинаковый пейзаж каждого квартала. Я читаю книгу.

 Книга — мой мост к случайным соотечественникам в автобусе. Конечно, с трудом, но я мог бы почитать «Los Angeles Times». Не хочется. И я читаю Булгакова. Сколько книг молдавского издания «Лумина» было вывезено нашими эмигрантами, чтобы их детям и внукам было чем разжигать в выходные барбекю! Я — последний потребитель нематериального содержимого. Впитываю, «так-са-зать».

 Моя остановка напротив входа на работу.

 

 Па-ру-ра …. И я уже пробиваю «тайм-кард». Пошли денежки!

 

 О работе как-нибудь поговорим. Не сейчас. Сейчас про путь домой. Про длинный путь с окраины Западного Голливуда до городка Шерман Оукс, где меня ждет диван и сектор старого холодильника «Дженерал Электрик».

 Лос-Анджелес — это ведь не город. Это «каунти». Он состоит из двух десятков каких-то странных образований, которых и районами не назовешь, и городками язык не повернется. Ни границ, ни местного патриотизма. Ехать почти два часа. Как и утром, только в обратном направлении. Но настроение совсем другое. И у меня, и у этого самого некрасивого города на свете.

 Полупустой автобус с Пико до Ферфакс. На заднем сидении ублюдок нюхает порошок через свернутый в трубочку доллар. На переднем придурок в ярко-зеленом костюме жрет из разовой посуды фастфуд — конечно же, роняет что-то на соседа. Тот на него орет, а придурок повторяет: Ай сэй сорри! Я, типа ж, извинился! Что тебе еще!

 Буквально на каждой остановке водитель разбирается с каким-то вонючкой, который хочет ехать, а денег у него нет. Напротив меня — смуглый парень с наушниками. Я его возненавидел сразу, как вошел. Его ноги лежали на пустом сидении. Никогда не привыкну к этой американской манере: так расположиться на трех сиденьях, чтоб тебя просили что-то освободить. Я попросил. Он освободил. Восточная музыка из его маленьких наушников лупит так громко, что мешает мне сосредоточиться на книге. Как он-то выдерживает? А он выдерживает и подпевает. На весь автобус воет! Не выдерживаю я, и толкаю его в плечо:

 — Что ты поешь?

 Он растерян. Вероятно домедитировал до того, что просто не контролирует себя.

 — Это урду, — отвечает он.

 — Пой тише. Мне не нравится. Всем не нравится, — оглядываюсь, и чувствую молчаливую поддержку двух черных старушек.

Парень неагрессивный. Он стушевался, но звук в наушниках тише не сделал. Просто тише загудел.

Пересадка. Вот он Голливуд-бульвар за углом. Сначала было интересно. Но сколько можно! «Чайнис театр», Аллея Звезд, японские туристы, кинотеатр «Эль Капитан» и «Гиннес-музеум». Тут же тяжелые наркотики, пивные банки «Миллерз» в руках неопрятных байкеров и толпы здоровенных афроамериканцев, собирающих мелочь со всех, кто попался на их пути.

Я мелочь не даю. Вначале было очень страшно. Они ходят по трое-пятеро. У каждого — три шара — так я определил. В центре — шар-голова. По бокам — шары-плечи. Когда-то тетка-парторг нашего факультета под любую студенческую шалость подводила политический базис. «Шила» нам идеологическую диверсию, неблагонадежность. Негры-попрошайки очень похожи этим на нашу факультетскую партдаму. Они «шьют» расизм: «Ты мне потому не даешь, что я африканец». Я нашел стандартный ответ:

 — Ты афроамериканец? Я так плохо вижу — почти слепой. Даже не заметил. Нет, я не даю, потому что тяжело работаю, и денег не хватает моим детям.

 Получается! Все белые пытаются оправдываться — рука сама тянется к «коинс». А я «плохо вижу». То есть отказал, как настоящий интернационалист.

 Пересадка. Почти девять вечера. Через час — закрытый магазин «Bird+» с попугаем в окне. И 15 минут пешком к дому.

 — Что читаем?

 Надо мной — пожилой мужчина. В глазах — радость: он сейчас поговорит! Его зовут Миша. Он жил в Одессе. Как он жил! «Ты знаешь слово «цеховик»? Я был цеховиком!» Рестораны, отдых, дача на Каролине Бугаз. Девочки. Две квартиры. Жена в мехах. Машины, какие только можно было! Многое было нельзя, но чего мне не сиделось! Врачи. Репетиторы для дочки…

 Он шил туфли. Не он — его цех. Мужские «казачки» с острым носком и металлической набойкой. Сорок человек работали в подвале! Приезжали подпольщики из Баку, Ростова, Харькова, Москвы и оптом забирали!

 Он не верил, что ему могут разрешить выезд. А ему разрешили! Три месяца на сборы!

 — Тебя как зовут? — спрашивает он.

 — Олег.

 — Олежек, что ты знаешь! Я мотался по Советскому Союзу, как в попу раненная рысь! Я оставлял людям деньги! Наши советские с Лениным деньги. Под честное слово, что мне там вернут американские. Какие-то родственники хотели помочь своим в Жмеринке машиной, и я отдавал пять тысяч рублей; какие-то лекарствами или просто на жизнь, и я ехал в Смелу или Балту, чтоб оставить три сотни. А курс! Мировые банки не знали такого гибкого и плавающего курса! Я соглашался на самые ничтожные предложения, потому что шансов вывезти — никаких. Я переправил в Америку контейнер с мебелью. Туда засунули рояль. Такого путешественника-рояля больше нет на свете. Мне везли его в Одессу моряки. Это им стоило здоровья, но они-таки на мне заработали. Они выкупили его в Марселе якобы для своей кают-компании. А вообще рояль американский. «Стейнвей и сыновья» — может, слышал? Дочка играла гаммы и какие-то пьески — что она там могла? Но когда-то в дом ко мне попал дирижер нашего одесского филармонического оркестра. Его чуть не вытошнило на ковер перед этим роялем. С ним удар был — он не верил, что такой рояль стоит в одесской квартире! И этот рояль в контейнере поехал на свою историческую родину — Америку! Мы выезжали с цепочками, кулончиками, бриллиантами. Откуда нам было знать, что все это до жопы?!

 Тут, в Америке, я начал собирать с людей деньги. Мне отдали все до копейки, как договаривались! Это удивительно, но на составленном мной списке оказались все фамилии вычеркнуты. Это на круг получилось семьсот тысяч долларов. Как тебе: похож я на богача в этом автобусе?

 А потом началось! Снять квартиру в Лос-Анджелесе — это 800 в месяц. Зачем платить дяде, когда можно приобрести себе? Но в рассрочку мне не давали: не работаю, живу на вэлфер. Тогда мы решили купить за наличку. Роскошные апартаменты в кондоминиуме — на это сразу ушло 450 тысяч, и с меня сняли вэлфер. Дочь пошла сразу в университет. Отдали за ее учебу. Деньги тают на глазах! Надо идти работать! Обиваю пороги — нигде не берут: сорок пять лет! Друзья говорят: «Купи какой-нибудь бизнес и работай на себя…» Что купить, если я здесь ничего не знаю, и, главное, правил здешних не знаю?

 И что, ты думаешь, я покупаю? Я покупаю сапожную будку в иранском квартале. Это мне обходится в тридцать тысяч! Скажи мне: кто в Америке будет чинить ботинки? Только иранцы! Приходят иранские женщины, приносят стоптанную дрянь. Когда я им говорю «двадцать долларов» — они начинают торговаться так, что я затыкаю уши. Мы сходимся на десяти. И таких женщин — три в день. Когда четыре — так это праздник! Когда я отобью свой бизнес?

 Я тебе скажу: бог — таки-да шутник! У меня был подпольный обувной цех, но я даже не знал, из чего состоят туфли. А сейчас я ковыряюсь в этой параше, воняю клеем, забиваю гвоздики, и думаю: что мне было плохо в Одессе? Жена мне говорит: «мы это сделали ради дочки». А я так думаю: дома я для дочки больше мог сделать.

 Я слушаю Мишу. Его голос не отсюда. Его голос из самого красивого города в мире. Из города, где на Соборной площади возле плохо выкрашенной беседки матерятся болельщики «Черноморца» и играют «блицы» самые быстросоображающие шахматисты на Земле. Я слушаю Мишу, и понимаю, что он похож на того попугая в магазине «Bird+»: вот она страна за окном! Но только за окном…

 Мы прощаемся. Обмениваемся номерами телефонов. Я здесь год, он -20 лет. Я молодой — он старый. Что у нас впереди? Зато он может похвастаться прошлым.

 — Поезжай в Одессу, — говорю я ему.

 — Мне там не понравится…

 Я выхожу на своей остановке. На зоомагазин стараюсь не смотреть. Поужинаю — и спать. До сна остается меньше двух часов.

 Пару — пару — рам, пару — пару –рам,

 

 Пару рам, па — па — ру — рару — рам…