• 2017-1

На улице вовсю владычествует май. По деревьям и дорожкам мини-парка, примыкающего к кардиохирургическому центру областной клинической больницы, хозяйски снуют наглые привередливые белки. Раньше четырехэтажное здание считалось окраиной мегаполиса, в котором вот уже почти четверть века проживаем мы с женой и двое взрослых, пока «непристроенных» детей. Но за последние годы по соседству с лечебным учреждением выросли типовые многоквартирные дома и крутые дачи новых русских.

Нередкий случай: на втором этаже «центра сердца» имеется так называемая домовая церковь со встроенной звонницей и молельной комнатой, открытой для больных и медперсонала. Здесь приходской священник раз в неделю совершает молебен о здравии.

Сам я недавно уже помолился дома перед иконой Богородицы — по совету моего друга, батюшки, он мне этот образ и подарил. Неординарный у нас сложился тандем: отставной майор, четверть века отдавший госслужбе в армии и милиции, и церковный служитель, надолго задержавшийся на низшей степени священства, в диаконах, но недавно-таки рукоположенный в иереи. Нет, никаких канонических молитв я не знаю; просто, как мог, просил Всевышнего не разрывать навсегда наш с женой семейный союз.

Останавливаюсь перед крохотной церковью и, взирая на ее скромный купол, не очень привычно осеняю себя крестным знамением. Не очень, поскольку таинство крещения принял лишь год назад, в возрасте за пятьдесят, — но к вере пришел именно сам, — и пока не совсем сжился с нательным крестиком. Хотя батюшка и просветил, что его вовеки не должно снимать — при рентгене помещать в рот, а перед операцией, чтобы не мешал анестезиологу, обмотать шнурок вокруг запястья или даже лодыжки: в конце концов, крест-то, он нательный, а не нашейный. Я же регулярно грешу по мелочи, расставаясь со средством благодатной защиты на время ванных процедур, что есть отступление от веры и настоящего церковного сознания. Господи, Ты только помоги нынче, а уж я обещаю к крестонесниманию побыстрее приладиться…

Вот она, входная дверь в здание, где нынче я уже побывал около полудня — пообщался с кардиохирургом и решившейся на кардинальную меру женой, на прощанье поцеловав ее особым трепетным поцелуем. Выглядела она ужасно: одышка, осунувшееся лицо с нездоровым румянцем, тонкие руки с отчетливыми синюшными венами, а в приметно запавших глазах читался страх надвигающейся неизвестности. Мои шаги всё неувереннее. Что ждет меня сейчас? А вдруг уже?..

Гоню от себя паническую гнетущую мысль. Увы, это не фильм и не сон, а реальность безжалостной жизни… Нет, нет, не хочу, не может быть, только не сегодня!

В небольшом вестибюле, за вахтерским столиком, уверенно восседает пожилая белохалатная толстуха с рыбьими глазами и заедами в уголках рта. А в полдень тут дежурила молоденькая худышка.

— Вы к кому?

— К жене. Точнее — к оперирующему ее хирургу. Он мне велел к семи вечера подходить. Сейчас без пятнадцати, так что прибыл с ефрейторским зазором.

— Фамилия и инициалы супруги?.. — Нацепив очки, толстуха блюстительно сверяется со списками больных, исполненными от руки на стандартных листах. И вроде бы даже удивляется: — Хм. Действительно, есть… Ваш паспорт! — Поданный документ изучается постранично, особенно запись о регистрации брака, и лишь только затем фото в нем придирчиво сличается с оригиналом. — Заберите документ! Бахилы предъявите… Без них не пропущу!

Из кармана брюк достаю пакет с одноразовой обувью.

— Не дырявые? — сурово интересуется вахтерша. И, по всему судя, далеко не впервые, привычно-повелительно требует: — А ну-ка, растяните одну.

Вот он, момент триумфа, позволяющий ничтожности, мыльному пузырю почувствовать себя значимой личностью, принудив другого человека исполнить совершенно бесполезное дело. И чем бессмысленнее оно, чем пустячнее, тем милее и обостреннее испытываемое при этом чувство всевластия.

Толстуха критично взирает на распяленный кончиками пальцев тонкий голубой чехол на резинке, изображая из себя эксперта.

— Обычные, гладкие, скользкие, — недобро итожат блеклые расплывшиеся губы. — Вот уж нашли на чем сэкономить! Чай, не разорились бы, купив текстурированные. — Последнее слово произносится тщательно, с удовольствием. — Они из специальной плотной пленки с шероховатостью, за счет чего и возникает антискользящий, — вновь усердие в произношении, — эффект. И вообще гораздо удобнее, особенно при ходьбе по мокрому полу. Ну да радуйтесь, вам повезло: сейчас укажу, где они всегда в наличии. Записывайте!

— Уважаемая ответственная за пропускной режим, — возвращаю я толстуху в ипостась вахтерши, — благодарю, конечно, за заботу, но ведь и в гладких бахилах вход тоже не возбраняется? Так и закроем вопрос. Мне сейчас не до текстурирования и прочих эффектов — жена под хирургическим ножом не первый час распанаханная лежит.

Присаживаюсь на один из стоящих в вестибюле жестких стульев, натягиваю бахилы на кроссовки, а толстуха брюзжит:

— Я ему… от всего сердца… а он… Бывают же люди! Хоть бы спасибо сказал!

— Так поблагодарил же! — возражаю, поднявшись со стула.

Ёшки-матрёшки! «От всего сердца», обросшего каменным панцирем! Да этой мегере на рабочем месте просто скучно, она поразвлечься желает, поумничать, поменторствовать. Трудится-то в особом медучреждении, для стен которого смерть — увы — явление заурядное, так чего уж там обращать внимание на чьи-то душевные переживания. Подумаешь, распанаханная! Да все больные

сюда как раз для этого-то и припожалуют.

И словесная атака продолжается:

— Не услышала!

Мне очень хочется сыронизировать, посоветовать атакующей мадам сходить к ЛОР-врачу... Тьфу ты! В такую минуту — и ввязываться в дурацкую склоку?! Плюс ведь ничего и не докажешь. Спокойствие, только спокойствие…

Не произнеся больше ни слова, скрываюсь за дверью, ведущей на лестницу. Пусть вахтерша почувствует себя победительницей: ведь последнее слово осталось за ней, а с меня, грешного, от того не убудет.

Мой путь — на самый верхний этаж, где в правом крыле находится операционный блок с шестью (простите за тавтологию) операционными. В левом же — отделение реанимации, но в него пациенты попадают уже после операции на сердце. Та, которую проводят сейчас моей жене, относится к категории наиболее сложных, выполняемых под общим наркозом, с отключением сердечной и легочной деятельности. При этом хирург вскрывает кожу и мягкие ткани на грудной клетке, а потом и ее саму, распиливая ребра и рассекая грудину, чтобы добраться до главной мышцы животрепещущего под ножом организма.

 Разумеется, одно дело, когда про всё это хладнодушно читаешь в сети. И совсем иное, когда любимую женщину представляешь именно распластанной, бездыханной, с «сухим», отграниченным от системы искусственного кровообращения сердцем, которое режут, кромсают — и с непредсказуемым исходом! Мною вновь овладевает безотчетный, подстрекающий бессильно завыть и бежать непонятно куда, животный страх неизбежности смерти. Пусть пока не своей, но самого родного мне человека. Пытаюсь успокоиться, уповая на то, что у меня сильный ангел-хранитель, — не раз в том убеждался. Поможет ли он сегодня? Нет, не лги себе! Жена — не ты, и твой ангел нынче не при делах!

 Сразу за входными на этаж дверями пост медицинской сестры. Здороваюсь с круглолицей блондинкой с выбивающимися из-под накрахмаленного колпака кучеряшками, называюсь, поясняю суть прихода.

— Как фамилия вашего кардиохирурга? — уточняет она. — Ага… Значит, оперировать вашу супругу начали не в четырнадцать часов, а в пятнадцать — первая смена затянулась. Так что советую спуститься на второй этаж; там, в холле, телевизор есть. А около меня сидеть бессмысленно. Сюда вернетесь не раньше чем через час. — И, упредив готовый сорваться у меня с языка вопрос, добавляет: — Сведений, что по ходу операции возникли проблемы, нет, а больше мне пока вам сказать нечего. Всё, извините, тут еще кучу бумаг нужно оформлять.

Ничего не попишешь: бросив тоскливый взгляд в сторону дверей с окнами— иллюминаторами в коридор операционного блока, в сумбурных чувствах топаю вниз. В сумбурных — поскольку не ясно ничего: как именно протекает операция, когда, хотя бы предположительно, она закончится, насколько окажется удачной и самое страшное — окажется ли удачной вообще… Дай-то Бог врачебного успеха!

На втором этаже аналогичный сестринский пост, здесь владения кукольной брюнетки с элегантной прической объемная коса набок. Излагаю ситуацию и получаю разрешение присесть на свободное кресло перед телевизором. Рядом расположились несколько прооперированных больных. У иных в районе левой ключицы в грудную клетку вставлены и зафиксированы лейкопластырем по три дренажные трубки. Любопытствую, что за хитрая конструкция. Меня просвещают: «гроздь» — так здесь именуют эти трубки — для установки капельницы и удаления избытка крови и прочих жидкостей из околосердечных тканей.

На телеэкране как раз закончились вступительные титры какого-то фильма. Интересуюсь у соседа — жердяистого, с благородной седой шевелюрой, –названием ленты. Оказалось, «Идеальный шторм» производства США.

Пробую отвлечься от отрицательных эмоций. Итак, два рыболовецких бота причаливают к пристани. У одной команды — большой улов меч-рыбы, вторая в прогаре. Владелец судна распекает не оправдавшего надежд капитана — его играет Джордж Клуни. Тот решается выйти в море повторно уже через день. Далее идет ряд сцен в незавидном баре, где тусуются киногерои. У стойки усатый матрос-живчик пытается склеить пышную разведенку — впрочем, безуспешно. Однако перед отплытием судна сдобная несговорщица неожиданно появляется на пристани, зародив в моряке надежду на будущие серьезные отношения...

Меня же память ассоциативно возвращает к моменту знакомства с суженой.

Ёлочным вечером 1979-го я, лейтенант-«пиджак» — необстрелянный, призванный под армейские знамена сразу после гражданского вуза, — прибыл на празднество по приглашению женщины, с которой вместе посещал молодежное литобъединение. Она же с моей будущей спутницей жизни работала на одном заводе. Поприветствовав хозяйку-разведенку, Светлану, и сняв шинель с шапкой, быстренько нанес визит на кухню: чем нынче бог закусить послал? Многим…

На столе терла морковь для салата с сыром и чесноком высокая стройняшка. С миниатюрной грудью под струящимся платьем цвета кофе с молоком, создающем нестрогий и нескучный образ. В бусах из желтого янтаря овальной формы. С распущенными волосами насыщенного черного цвета, чуть ниже плеч. С четко обрисованным ртом и почти эталонным носиком: он будто бы свойственен замечательным мамам, любящим чистоту и уют. Кареглазая и с большими зрачками. Доказано, что перво-наперво не крупные глаза, а именно зрачки приманивают мужчин.

А неплохо было бы и познакомиться. Назвался, спросил имя у стройняшки.

— Надя, — с улыбкой мягко ответила она, а во взгляде, которым девушка окинула мой темно-синий летный парадный китель с золотистыми погонами — пока без наград, но со значком классности и вузовским ромбиком, — с внутренней гордостью прочел явный интерес.

Надя, Надюша, Надежда… Красивое имя. Вера, Надежда, Любовь — три христианских добродетели. На память сразу пришло: «Надежда — мой компас земной…»

 А еще имя это ассоциируется с действием: шагом марш, и всем смертям назло! Веди меня по жизни, компас земной! Но ведь пока он еще не был моим…

 Вскорости я из кухни вышел, и Надя сразу полюбопытствовала у Светланы, где моя жена. На что услышала: ошибочка, ожидающаяся супружеская пара пока не подошла, а я — экземпляр холостой. Когда же, много позднее, узнал от жены про этот спрос, пошутил: мол, следовало тогда в ответ просто подвести интересующуюся к настенному зеркалу: «Вот она, любуйся сполна».

Хозяйка — она была постарше гостей — постаралась усадить меня за столом рядом со своей племянницей-студенткой. Но на нее я вообще внимания не обратил, а вот с Надей друг на друга мы запали разом и конкретно. Скажу больше: уверенность в своей мужской привлекательности в тот вечер почувствовал, как никогда. Хотя вообще-то особым успехом у слабого пола не пользовался: женщины нередко улавливают подсознательный мужской страх «не понравиться» и враз отвергают поклонника. А тут девушка пригласила меня на танец сама! После этого мы с ней уже не отходили друг от друга, за что даже получили упрек от Светланы. Да по фигу, когда тебя переполняет та самая любовь с первого взгляда!

От общей знакомой мы ушли на пару около пяти утра. Надя жила неподалеку, в заводском общежитии. В новогоднюю ночь, в виде исключения, гостей туда дозволялось привести в любой час. Оставив меня в коридоре, дама предупредила двух уже заснувших соседок по комнате, что пожаловала с кавалером. Те нехотя оделись, выставили на стол бутылку водки, закуску. Мы познакомились, быстренько хлопнули по паре рюмашек очищенной и сыграли отбой.

На узкой железной койке наша пара умостилась спинами друг к другу. Нет, близости тогда не случилось, да, собственно и не могло произойти. В то позднебрежневское время люди даже в возрасте двадцати пяти лет — а почти по столько исполнилось нам обоим — были куда целомудреннее. Да еще и при двух соседках…

Проснулись часов в десять, покормились, малость употребили. Навестили Светлану, немного посидели за столом и у нее. Затем поехали с окраины города в центр. Побывали в моей съемной комнате в «двушке», там я представил мою кареглазку квартирной хозяйке. Сходили в кино, в кафе… К общежитию возвратились около девяти вечера, попрощались, договорившись о новой встрече. И назавтра вновь не расставались целый день. Третьего числа оба уже работали — в советские времена взрослых новогодних каникул не имелось. Но после службы я опять навестил Надю в общежитии, где мы досыта наобнимались за шторой у окна в коридоре и где она постепенно позволила мне и более смелую ласку.

А следующим вечером, поскольку в комнате общаги, при посторонних взорах, особо не намилуешься, мы вынужденно ушли гулять. Быстро промерзли, на полчасика заскочили к Светлане, выпили по чашке чаю.

— Я смотрю, у вас всё по-серьезному, — сделала она вывод.

Мы только молча улыбнулись. И вновь подались на морозец…

Сколько раз в книгах и фильмах изображался момент предложения руки и сердца. Классические варианты: во время романтического ужина в ресторане, на лунной прогулке по набережной либо по тенистому парку, а также при встрече восхода солнца. В театре, кинотеатре или под окном любимой — в окружении друзей, с серенадой под гитару и транспарантом: «Выходи за меня замуж!» Предложения делаются и под водой, и при купании с дельфинами, и на конной прогулке. А если позволяют финансы, для благородной цели нанимается воздушный шар, а то и самолет. Суровой зимой для романтического сватовства вполне подходит одинокий уютный домик с пылающим камином и приглушенным светом, мягким диваном с обилием подушек и пушистым ковром. Ну а у нас важнейшее жизненное событие оказалось банально-приземленным. От обильного снегопада мы тогда спрятались в подъезде пятиэтажки — в глубинке еще не знали домофонов. Вот там, по холоду, в темноте, оторвавшись после очередного поцелуя от чувственных губ желанной и не выпуская ее из объятий, переполненный окрыляющим чувством и, по сути, проигнорировав конфетно-букетный период, я и спросил-предложил:

— Пойдешь за меня замуж?

И замер в томительном ожидании. Избранница четко выдержала небольшую паузу и коротко, без щенячьих восторгов, ответила:

— Пойду… — И с крестьянской рассудительностью решительно открылась — она вообще не умела шифроваться за тысячей улыбок, хлопаньем ресничек, многозначительными жестами. — Только сразу предупреждаю: у меня порок сердца. То ли врожденный, то ли в раннем детстве приобретенный. Но надеюсь, что одного-то ребенка родить точно смогу.

Много ли тогда я знал о делах сердечных-врачебных? Да, у отца уже была мерцательная аритмия на фоне гипертонии. Однако его болезнь протекала в щадящем режиме. А тут молодая девушка… Может, это проверка на вшивость?..

Заявление на регистрацию брака мы подали седьмого января. Месяц в ожидании свадьбы пролетел на редкость стремительно. Я написал рапорт на десятидневный отпуск по семейным обстоятельствам — после бракосочетания собирались слетать ко мне на родину. Комбат дал лишь неделю: мол, и то еще жирно будет для добычи, которую изловили и теперь под уздцы ведут в ЗАГС. Неброскую свадьбу играли в поселке, в доме родителей Нади, куда из областного центра добирались нанятым автобусом. В числе гостей был и отряженный руководством воинской части «для обеспечения порядка» замполит нашей роты. Из самого празднества почему-то наиболее запомнилась постоянно хныкающая на застолье от переизбытка чувств престарелая тетка моей матери Мария Ивановна. И еще всплыл в памяти быстро наквасившийся замполит. Он тогда усердно пытался склеить свидетельницу Светлану, прилагая всё свое солдафонское обаяние, а в итоге отрубился прямо по ходу неуклюжих ухаживаний и лихо подхрапывал, сраженный водкой и сном прямо за столом.

Ну а когда я с молодой женой, которую еще во время первой близости стал ласково называть Надюшей, прибыл в городок моего детства, мать на следующий же день повела ее на прием к кардиологу. А вернувшись от него, втихую выбранила меня: что же ты, сын, додумался связать жизнь с сердечницей?

— Запомни: лет до пятидесяти она как-то доживет — если, конечно, будет постоянно беречься. А вот дальше точно пойдут проблемы. И серьезные. Хотя они вас гораздо раньше ожидают: рожать-то ей нужно будет в специализированном роддоме для сердечников, не иначе… — подытожила родительница.

Забегая вперед, отмечу, что во всех предсказаниях мать оказалась права. Что ж, специалист она была исключительный. Начинала гинекологом, а доросла до замглавврача по лечебной части райбольницы. И именно благодаря ее стараниям Надюша — пусть и с трудностями, но смогла подарить мне дочь и сына.

…В телевизоре драка двух киногероев, начавших выяснять отношения еще до выхода в море, в том самом непрезентабельном баре. Затем конфликт продолжился уже на борту, во время рыбной ловли. А у меня увиденное вызвало неприятное, зазорное воспоминание. Увы, из песни слов не выкинешь.

К тому времени мы были женаты три года, жили пока на съемной квартире, у нас росла двухлетняя дочь. Заботы о воспитании ее в основном ложились на Надюшу — ведь когда я уходил на службу, малышка еще спала, а возвращался порой, когда она уже спала. Даже воскресный день и то далеко не всегда мог посвятить семье, за что избранница — и точно оказавшаяся очень заботливой

мамой — шутливо, а изредка с ноткой недовольства именовала меня «приходящим

папой». И не зря.

— Рабочий день офицера не нормирован! — без устали и на все лады повторял ротный. — Служба превыше всего, а всякие вшивые семейные проблемы меня ни на волос не интересуют! Для их решения как раз жена и имеется! А если ее нет, значит, и никаких проблем нет! И вообще: у тебя в этом месяце выходной уже был? Был! Так какого лешего наглеешь?! Ты офицер молодой, училища не заканчивал, тебе самому еще до хрена чему учиться надо! Проникаться жизнью подразделения! Короче: в воскресенье выходишь ответственным по роте — и бдеть, бдеть, бдеть от подъема до отбоя! Только посмей в канцелярии втихую отсиживаться! В течение дня проверишь во взводе состояние оружия, внешний вид, заправку коек, порядок в тумбочках. И чем дышит личный состав... А в понедельник я тебя сам до упора проверю! Смотри у меня, жеребец стоялый!

Уж что-что, а залезть на шеи всех взводных одновременно и нещадно погонять и погонять подчиненных — это ротный умел. Впрочем, комбат тоже…

И вот однажды, в наконец-то состоявшийся выходной, позавтракав, я уселся за письменный стол с пишущей машинкой, пытаясь сотворить очередной рассказ: постепенно осваивал армейскую тему. Почему занятий литературой так-таки не бросал — они, как и семейная жизнь, помогали не озлобиться и не очерстветь в серо-зеленом мире уставов, ненормативной лексики и сапог. На сей раз муза нежданно и благосклонно спустилась ко мне, и я уверенно выпечатывал на старенькой «Башкирии» с огромной кареткой строки очередной «нетленки». Порой указательный палец соскальзывал с клавиши, застревая меж литерными рычагами, и, вытаскивая его из мышеловки, я про себя матерился, награждая пишмаш неординарными эпитетами. А что? По ходу работы могли и пригодиться.

Но вдруг…

— Любимый и родной, давай-ка быстренько переселяйся со своим агрегатом за кухонный стол. А здесь я сейчас гладить буду, — потребовала жена.

Прицепилась она тогда ко мне вовсе не из-за стервозности характера, а по элементарной неопытности в супружеских отношениях. Большинству женщин ведь свойственно изначально желать всецело править мыслями и чувствами, поступками и финансами любимого, да хоть бы и прошедшего Крым и Рим.

— Уйди, не мешай! Тут только-только дело на лад пошло! С тем же успехом и на кухонном разутюжишь! — отмахнулся я и вновь забарабанил по клавишам.

— Он маленький! А тебе — без разницы! Всё одно, ерундой занимаешься, только время убиваешь. Лучше бы пыль с обожаемых книжных полок вытер! Давай, освобождай территорию! — И рядом с машинкой был водружен утюг.

Супруга на первых порах совместной жизни была скептически настроена по поводу моих литературных опытов. Тот наш диалог достаточно быстро перерос в ссору. И в итоге я зримо почувствовал, как капризная «крылатая стерва» игриво помахала мне изящной ручкой: «Прощай, бумагомарака! Не сумел, как должно оценить мой приход, так и нетушки тебе, а не источник вдохновения!»

С тупым бешенством я вскочил и хрястнул об пол утюг. А потом залепил

пощечину жене. Она непритворно испугалась и зарыдала, закрыв лицо ладонями. Кляня себя, тут же бросился ее успокаивать. Делать это пришлось долго. Хорошо еще, что маленькая дочь сам момент рукоприкладства не видела. Но притопала на

крики из кухни и, завидев плачущую маму, немедля разревелась сама. Абзац…

Разумеется, в тот день я больше не написал ни слова. Да еще пришлось идти срочно покупать новый утюг. С тех пор я на Надюшу никогда руку не поднимал…

За нашу продолжительную брачную жизнь — а в этом году мы отметили жемчужную свадьбу, где, за неимением средств на изделия из натурального жемчуга, я подарил жене букет благородных калл и зеркало в перламутровой раме, — словесно на ней срывался, и не счесть, сколько раз. И всё по молодости, по дури, по пьяни и разновариантно. Случалось, в гневе посуду бил, дверное стекло. Чего ни попадя на пол швырял. Новогоднюю елку раз в куски изрубил. Холерик, ёж твою клёшь! Было, было, было…

А ведь сегодня, в пожилом возрасте, когда уже тихо отошли в мир иной родители, именно жена является самым близким человеком. «Который, — как сформулировал Ницше, — знает твое прошлое, верит в твое будущее, а сейчас принимает тебя таким, какой ты есть».

Так точно, принимает. И по полной программе. Ведь теперь, когда сижу за компьютером, моя половина может лишь осторожно поинтересоваться, нельзя ли оторвать меня на минуту. А услышав в ответ: «Потом, потом!» или «не раньше чем через полчаса!» — тут же, без дальнейших разговоров, ретируется.

Сколько же прошло времени, пока я здесь тупо пялюсь в зомбоящик, а мою жену продолжают разрезать, распиливать и рассекать? Непредставимо, ужасно… Полчаса? Это и много, и мало… Успешны ли действия врачей? Нет ли осложнений? Эх, Надюша-Надюшенька… Может, ты сейчас способна с границы бытия и небытия прочесть мои мысли, любимая и родная? Тогда прости за всё…

«Любимая и родная», «любимый и родной». Так с легкой руки жены мы стали называть друг друга, пересмотрев однажды «строительную» серию «Ну, погоди!» В начале ее Волк приманивает Зайца в ломаемое шар-бабой здание, где патефон крутит пластинку с песней «Любимый мой, родной» в исполнении Шульженко. Правда, фразу эту мы на свой лад чуть переиначили… А много лет спустя — поди ж ты! — еще и сиамца Тома тоже эдак стали обозначать. Кот, достойно прожив пятнадцать лет и наплодив огромное количество породистого и несортового потомства, год назад умер во сне — уже отощавший, беззубый, с больными глазами, которые по нескольку раз на дню протирали марлей, смоченной теплой водой. Куча капельниц продлила ему жизнь ненадолго.

Прощались с животным всей семьей, как с человеком. Тельце уложили в корзиночку, поставили на столе меж двух свечей, посидели с полчаса… Мой друг батюшка сказал потом, что нельзя было так поступать, у животных души нет, но это действо — грех небольшой, по незнанию. Тома мы упокоили невдалеке от дома, за гаражами, установив в головах могилки крупный треугольный камень. Время от времени наведываемся к захоронению любимца.

Но неужели мне вот-вот предстоит безмерное испытание-потеря иного, несравнимого порядка? И ведь нет у нас другого пути, исключительно операция...

Сегодня, в половине десятого утра, жена позвонила мне на мобильник:

— Послушай, ты можешь подъехать ко мне в кардиоцентр к одиннадцати?

— Без проблем. Кому я, пенсионер, нынче нужен? Тебе и только тебе. Ну, еще чуть-чуть детям. А что вообще-то произошло? Не отменяют же операцию?

— Тоже, сморозил. Я еще вчера все бумаги подписала. Ну, что согласна на

риск и всё такое прочее… — Через трубу услышал отчетливый всхлип. — Просто хирург, который будет меня оперировать, с ближайшим родственником побеседовать должен. У них это в обязаловке. В общем, давай, поспешай, жду…

И вот я сижу в ординаторской, а напротив, за угловым компьютерным столом, расположился крупный мужчина в бирюзовом халате и шапочке. Высокий лоб, тонкое лицо и пальцы, внимательный взгляд, убеждающий голос.

— У больной выраженная недостаточность митрального клапана, по-иному — пролапс, — разъясняет ситуацию врач. — Клапанные створки при биении «провисают» и смыкаются не до конца, отчего в этом случае возникает обратный ток крови и она постоянно болтается в сердце. Насосная функция его падает, органы не получают нормального питания, страдает весь организм. Взамен не справляющегося со своей работой клапана необходимо поставить механический двухстворчатый протез. Прибавьте, что одна из основных идущих от сердца артерий на девяносто пять процентов забита бляшками и пациентка живет только за счет второй, испытывающей двойную нагрузку. Она ведь часто жаловалась на давящие боли за грудиной?

— Да. Еще и с отдачей в плечо, лопатку, руку.

— Вот видите… Здесь уже требуется аортокоронарное шунтирование. Это восстановление кровотока обходом суженного сосуда, когда вокруг его пораженного фрагмента накладывают шунт. Им послужит подходящая вена, взятая у самой пациентки, ну а негодный участок сосуда заизолируют. Вообще-то «шунт» — английское слово и в медицину пришло из электротехники. В дословном переводе означает «ответвление», «перевод на запасной путь».

Кардиохирург тяжело вздохнул и продолжил:

— Поймите, если вашей супруге не сделать операцию сегодня, то в обозримом будущем ее непременно ожидает обширный инфаркт. А это — девяностопроцентный летальный исход. Остальные проценты — превращение больной в овощ: не ходит, не говорит либо несет полный бред, мочится под себя, испытывает удушье от отека легких. Хорошо еще, что вы своевременно забили тревогу…

Тут у врача запиликал мобильник, и он взглянул на номер.

— Извините, мне нужно ответить… — И отошел в сторону.

А я сразу вспомнил, как около полугода назад мы с Надюшей собирали документы, чтобы ее поставили в очередь на операцию в кардиоцентре. И один из его врачей, который сам сердечников в хирургическом смысле не пользует, а только формирует пакет необходимых медицинских бумаг, сказал нам в рабочем кабинете почти тоже самое. Добавив:

— Вы случайно не обратили внимания на моего предыдущего пациента?

— Не особо. Мужчина лет сорока, очень полный. Мрачный какой-то он от вас вышел, — ответила жена; я же, признаться, и того не углядел. Мужик и мужик.

— А не с чего ему было радоваться, — пояснил врач. — Обратись он к нам хотя бы года на два пораньше… Увы, на сегодня его время безвозвратно упущено. Диффузное поражение всех коронарных артерий и ярко выраженные признаки застойной сердечной недостаточности. Тут уж никакое хирургическое вмешательство не поможет. Человек обречен, вопрос лишь во времени.

— Ну хоть что-то вы ему посоветовали? — невольно вырвалось у меня.

— Во-первых, беречься, не перегружаться ни в коем случае, не забывать принимать прописанные лекарства, а во-вторых — постараться с толком распорядиться отпущенным ему временем, — несколько цинично ответил врач.

Что чувствует человек при объявлении ему смертного приговора, пусть с неконкретной, но явно недолгой отсрочкой? Какие действия предпринимает в страшном знании своем первоочередно? Избави Бог испытать! Что ж, мы хотя бы успели вовремя обратиться к медицине…

 

Кто-то скупо и четко

Отсчитал нам часы

Нашей жизни короткой,

Как бетон полосы, –

 

рывком воспроизводит память строки из «Песни о погибшем летчике» Высоцкого. И затем выуживает из своих кладовых слова отцовского коллеги по техникуму, произнесенные им на его же семидесятилетии.

— Нам сейчас загадывать далеко вперед уже нельзя, — самоиронично вещал он, держа в руке бокал с красным вином. — Ни на десять лет, ни даже на пять. Разве что — на годок… И еще на годок… И еще… Глядишь, эдак пятилетка и наберется. А коли Господь сподобит, и вторую освоим… Нет, сразу надолго никак нельзя. Мы помаленьку, лечебным шагом, ступенька за ступенькой…

Только теперь, когда сам уже давно перевалил за «полтинник», начинаю понимать, насколько прав был в элегических рассуждениях своих тот юбиляр.

Как неуловимо промелькнул блаженный самообман молодости, мнящей, что жизнь мчит нас к радужному завтра, а на поверку оказалось — к неумолимой старости, слабости, недугам и утратам — порой невосполнимым…

Бесконечно несчастны по замыслу все люди во временной обреченности своей…

Кардиохирург завершил телефонный разговор, и я осторожно завожу речь об опасности предстоящей операции.

— Ну… Даже диагностическая коронарография, когда пациенту через разрез в паху запускают зонд с камерой для исследования венечных артерий сердца, уже предполагает малый профессиональный риск. Напомню, что эту предварительную операцию больная перенесла успешно. Потом — всегда возможна аллергическая реакция на какой-то лекарственный препарат. Но, понятно, так называемые открытые операции на сердце, которые ей сегодня предстоят, считаются наиболее тяжелыми и травматичными. Однако у нас и они отработаны весьма технологично, — педантично успокаивает меня врач.

— Так насколько всё же риск конкретно велик? — гну свою линию дальше.

Кардиохирург легонько поглаживает подбородок и пространно поясняет:

— Есть семь степеней операционного риска. К первой можно отнести удаление аппендикса или грыжи у молодых, не обремененных хроническими болячками пациентов. Вторая несколько посложнее: скажем, ушивание прободных язв. Третья уже предполагает значительный объем операции: та же гастрэктомия — полное либо частичное удаление желудка или реконструкция желчных путей. Причем всё это — без какой-то сопутствующей патологии. Ваш случай — четвертая степень риска. То есть когда имелся тяжелый дооперационный период, а основное заболевание умеренно осложнено и налицо сопутствующие органические изменения. И если пациенты — люди пожилые или старики. Пугать вас пятой, шестой и седьмой степенью не вижу смысла. Скажу лишь, что все они предполагают исключительный риск срочного оперативного вмешательства, производимого по жизненным показаниям. Но четвертая степень совсем не столь опасна, мы подобного рода операции проводим по нескольку раз в неделю и, как правило, вполне успешно. А сейчас извините, больше вам времени уделить не могу…

Эк как он умело обставился! Всё вокруг да около, да «четвертая степень совсем не столь опасна» и «по нескольку раз в неделю», «вполне успешно»… По сути же, угроза летальности имеется даже и при первой степени. Сам в сети читал! Но, собственно, чего я ожидал от врача? Письменного обязательства, что у моей жены «двойная» операция на открытом сердце пройдет исключительно благополучно? Ага, еще и заверенного нотариусом… Тут стопроцентную гарантию может дать лишь Всевышний. К Нему и взываю: смилостивься, помоги, не разлучай нас! И вновь осеняю себя крестом.

…На экране молодая и пожилая женщины говорят о том, как младшая из них будет строить семейную жизнь с одним из ушедших в море рыбаков и подойдут ли они друг другу. Да, могут и не подойти: ведь все люди разные. И в сексуальном отношении тоже.

У нас с женой в интиме была полная гармония. Под девизом: «Супругам на ложе любви позволено всё!» — и никакого ложного, ненужного стыда. Мы много экспериментировали, особенно на первом послесвадебном году. Ведь постельные дела постулатно рекомендуют разнообразие, а затверженный сценарий — это, пардон, разве что для мытья посуды или полов…

Положа руку на сердце: у меня самого предшествующий амурный опыт хотя и имелся, но небольшой — так, случайные пролетные связи. Посему наша альковная умелость развивалась по нарастающей.

А в тот вечер, когда я сделал своей избраннице предложение руки и сердца и она без манерничанья дала свое согласие, мы чуть ли не сразу после этого направились к автобусной остановке. До центра города ехали по большей части в молчании, со сплетенными пальцами — моя ладонь сверху, — что обозначает высокую степень доверия, мысленно готовясь к телесной близости.

Потом втихую прокрались в мою съемную комнату — благо хозяйка обычно укладывалась спать рано, а то ведь она еще при моем заселении настрого предупредила: «И чтоб никаких баб! Иначе сразу на выкинштейн!»

Однако кто ничем не рискует, тот ничего не получает. Получить же хотелось, причем много и сразу… Спи спокойно, бабусенька-ягусенька!

Тогда мы провели неповторимую и незабываемую первую ночь нашей любви. Сокровенные же подробности ее — призову на помощь Симонова — «будем знать только мы с тобой…» И, переполненные эмоциями, ранним утром, пока хозяйка еще спала, бесшумно покинули квартиру, надев обувь уже за ее порогом.

Небольшой экскурс в мое студенческое прошлое. Будучи на четвертом курсе, выпивал с однокашниками в общаге. И одна из студенток при обсуждении спонтанно поднятой меж рюмками темы — насколько невинное прошлое невесты принципиально для жениха, — обратилась к парню, которому симпатизировала:

— Вот ты скажи, какая для тебя, в принципе, разница, окажется твоя жена в брачную ночь девственницей или нет? Главное-то ведь — любить друг друга!

— Ну ты и сказанула! — вмиг отреагировал парень. — Больша-ая разница!

И, рефлекторно отклонившись от соседки по застолью, сторожко покосился на нее, да еще и с легко прочитавшимся на лице предметным подозрением…

Что ж, лет сто или больше назад досвадебное целомудрие невесты являлось привычно-должным — страх потенциального прилюдного позора, огромный риск забеременеть при полном отсутствии контрацептивов, невозможность точного определения отцовства. Да и не встречались пары о ту пору подолгу, сватов, случалось, засылали и после недельного знакомства. А еще родители тогда вообще могли повенчать детей по своему усмотрению, вовсе не заморачиваясь их согласием.

Для советской глубинки требования девичьей непорочности в семейной жизни играли куда меньшую роль — и то сказать, ведь счастливого брака это вовсе не гарантировало. И если при царе-батюшке невесты часто шли под венец семнадцатилетними, а к двадцати уже имели одного-двух детей, то впоследствии средний возраст замужества вырос лет на пять. Так стоило ли девице подолгу блюсти безгрешность? И кто в итоге по достоинству оценит «позднюю» девочку?

 Я — оценил. Оказаться у невесты первым мужчиной — это вообще-то дорогого стоит и из памяти явно не выпадет. С особой благодарностью осознаешь, что в серьезность именно твоих намерений девушка поверила еще до свадьбы, не поставив жесткого, но само по себе достаточно правильного условия: сначала брак, потом секс. Значимое самоуважение «первопроходца» побуждает в дальнейшем почитать и ценить свою избранницу. С другой стороны, она тоже перманентно помнит, что ее не отбросили, поматросив, и испытывает чувство особой признательности к главе семьи. Да, решилась-таки, рискнула, но при ином раскладе вполне могла нарваться на «дефлоратора», для которого любая связь случайна, и вообще ему юных подавай, а не семью.

Уверен, что добрачная, но именно по обоюдному желанию сотворенная связь будущей четы безусловно порождает известное доверие в супружеских отношениях, ненавязчиво укрепляет их, работает на эмоциональную близость.

Верность Надюше я хранил несколько лет. Даже гордился этим, хотя большинство моих сослуживцев — офицеров и прапорщиков — подобной точки зрения не разделяло, напропалую хвастая своими победами на любовном фронте. Более чем убежден: далеко не всё расславленное имело место фактически.

Впрочем, не зря говорится, что жизнь — как луна: то полная, то на ущербе.

Шел июнь 1985-го. К тому времени я уже носил на плечах капитанские погоны. Жена давно рассчиталась с завода и поначалу сидела дома, с дочкой, пока той не исполнилось три годика. С грехом пополам определив затем ребенка в детсад, Надюша устроилась кассиром в небольшое протезно-ортопедическое предприятие по соседству с нами. Через год ей предоставили календарный отпуск, и она с дочкой уехала погостить к своей матери. А мне как раз перепал законный выходной (к слову: число их, с учетом прослуженных лет, несколько увеличилось, хотя я так и продолжал тянуть всё ту же незавидную лямку ваньки-взводного — карьерным ростом даже и не пахло).

Отоспавшись с утра, позавтракал, почитал детектив и поглазел в телеящик. А после обеда облачился в джинсы и бобочку и махнул в кино: самое популярное развлечение тех лет. После фильма прошелся по парку, посреди которого и располагался кинотеатр, держа курс на кафе-мороженое — гулять, так сладко. И вот тут угораздило встретить знакомого — через кого-то из литобъединения — молодого художника. Вместо пломбира ударил с ним по пиву. Труженик кисти и холста поинтересовался, какие у меня планы на вечер. Особо никаких? И супруга в отъезде? Вот и чудненько! А не завалиться ли в таком разе на пару к его любовнице, рядом с которой на той же лестничной площадке проживает подруга, — и обе разведенки? Не Мэрилины Монро, конечно, но и не уродины. Аккурат то! Покуда холостякуешь, аппарат потренируешь, от левой ходки он не изотрется.

Фривольный афоризм: «Каждый мужчина имеет право налево». И многие этим правом пользуются. Подвернувшийся случай тоже сходить в ту сторону я обмыслил, как-то нетерпяче ощутив желание телесной близости. Соскучился, блин! А ведь вторая половина отсутствовала всего две недели! Что ж, бывает, шлея под хвост попадает… В тот момент мысленно убеждал себя, что разовый секс на стороне, считай, и не измена совсем. Так, вполне доступное и приемлемое по затратам удовольствие для «настоящего мужика» в возрасте под тридцать. Самое время для освоения новых эротических ощущений! И вообще: мужчина изменяет головой, а женщина сердцем! Так почему бы и не сегодня?

Всё сложилось довольно тривиально. Мы приобрели водку, вино. Изыскали и приличную закусь: краковскую колбасу в коопторге, копченого леща на рынке. Полки гастрономов-то в то время глаз не радовали… Большую часть затрат тогда я взял на себя: художник закладывал от души, и наличные у него не задерживались. Однако, будучи при заработке, друзей-знакомых он поил щедро.

Встретили нас разведенки — блондинка и брюнетка примерно моего возраста — весьма радушно, и вскоре мы уже общались как старые знакомые. Женщины споро нажарили картошки, и мы в восемь рук быстренько сервировали стол. По ходу кухонных работ я травил анекдоты, а художник поведал пару занятных историй из жизни именитых живописцев. А потом — пошла гулянка!

Старенький кассетник «Электроника-302» с олимпийской символикой у дам имелся, так что, употребив и заев, мы попрыгали под быстрые мелодии и потоптались под медленные. Опять выпили-закусили. Художник показал несколько карточных фокусов, я опять повеселил дам анекдотами. Дотрапезничали. И парами разошлись по разным квартирам…

Сметанное тело блондинистой секс-партнерши пахло непривычно-неприятно, а на ощупь оказалось рыхлым, с шелушащейся на плечах кожей. И та случайная близость вовсе не доставила удовольствия: заурядный мерзопакостный перепих по пьяни, почти без прелюдий. Не зря же говорят, что быстрый секс — это как десерт без обеда.

Проснулся в шесть утра, наскоро попрощался с «пассией». И двинул домой — переодеваться в форму да поспешать на неблагодарную погонную службу.

А ближе к обеду солдат из наряда по контрольно-пропускному пункту доложил, что ко мне прибыл какой-то молодой мужчина. Оказалось — художник.

— Слушай, тут, понимаешь, такое дело… приключилось… — пряча глаза от моего взгляда, покаянно начал мой вчерашний собутыльник.

— Какое такое?

— Я бы сказал, хворое. Через час как ты ушел, к твоей подруге милиция вломилась. Оказывается, у нее вторичный сифилис и она им уже кого-то осчастливила. Пока ее в «Замок коварства и любви» (так в городе окрестили расположенный на его окраине, в старинном вычурном здании из ракушечника, венерологический диспансер) определили. Лечить, а потом судить, видимо, будут. Статья такая есть: за умышленное заражение венерической болезнью.

Я немедленно высказал всё, что думаю, как по поводу своей вчерашней секс-партнерши, так и о самом художнике от слова «худо».

— Его по дружбе предупреждают, а он, вместо спасибо, еще и материт! — окрысился труженик кисти и холста. — Еще неизвестно, может, она и меня тоже наградила — жрали-то с одного стола! Вот дочку свою семилетнюю уж наверняка оделила, ее вчера не было, бабка на выходной забирала. А не исключено, и бабку заодно. Короче, разбирайся сам, а я вообще-то мог и не приходить. Только одно дело, если ты завтра прокалываться начнешь, и совсем иное, ежели через месяц, когда болт язвами обсыпет. Ладно, мне некогда, давай, адью!

 Мать твою! Вот уж нашел на свою голову приключений! Точнее — как раз не на голову. И что теперь делать?

Обращаться к доморощенным эскулапам не стал — себе дороже станет. Куда деваться, явился к старшему врачу части, коротко обрисовал ситуацию. Майор изругал тогда меня последними словами и подытожил:

— Я думал, ты не такой, как большинство наших вояк! Читаешь много и даже сам рассказы пишешь, а на деле, выходит, не научила литература ничему путному! В той же кадушке оказался квашен, чтоб тебе ни дыха, ни передышки!

Однако выдал-таки врач мне направление в кожное отделение гарнизонного госпиталя, а в своих меддокументах зашифровал венерическую болезнь под крапивницу. Тем самым прикрыв меня от политотдельцев, которые не преминули бы покопаться в грязном белье, да чтоб с подробностями. И за аморалку, ясен пень, непременно взыскания как по партийной, так и по служебной линии на меня бы навесили. Майор еще и командиру роты позвонил, сообщил, что срочно определяет меня на стационарное лечение. Ротный тут же в телефонную трубку завопил: никакого такого, мол, госпиталя — а со взводом моим кто хороводиться будет? И потребовал, чтобы я немедля выдвигался в казарму: он там меня, значит, сам лечить будет, «без отрыва от производства». Какими-нибудь таблетками, которые пусть старший врач и прописывает. Хоть целую гору!

Однако тот весомо заявил, что контакта инфекционного больного с личным составом не допустит. Добил же комроты риторическим вопросом:

— Так ты желаешь, чтобы у тебя в подразделении эпидемия разразилась?..

И мой непосредственный начальник сразу заткнулся…

Отделался я еще сравнительно легко — лечение-то начали на ранней стадии болезни, пока внешне еще никак не проявившейся. Неделю внутримышечно кололи через каждые три часа водорастворимый пенициллин и потчевали витаминами, повышающими иммунитет. Бедная моя многострадальная задница, оказавшаяся в ответе за дурные мозги! Напоследок в нее же всобачили объемный уколище бициллина-5 и — на выписку. Еще две инъекции мощного антибиотика позднее вкатил уже в медсанчасти нашей воинской части лично старший врач. И

чтоб никаких половых контактов на ближайший месяц!

Ну и как было объяснять странное плотское воздержание возвратившейся через несколько дней после моей выписки из госпиталя жене? И даже ни единого поцелуя?! И чтобы она с дочкой не пользовалась посудой, из которой я ел и пил?! Да и вообще…

Умно или, напротив, глупо поступил — это смотря от какой вехи плясать. Во всяком случае, практично. В интимном грехе повинился сам, но — никаких деталей. Обсасывание частностей прелюбодейства убило бы семейные отношения безвозвратно, причем независимо от срока прожитого.

Мне думается, почти каждая жена хоть единожды, но испытала предательство мужа. Конечно, далеко не всякая застает его «на горячем». Но, даже и однозначно уличив благоверного в измене — которую он чаще всего объясняет весьма спекулятивной идеей мужской полигамности, — женщины действуют по-разному. В смысле, кто-то умеет прощать постельную неверность, а кто-то нет. И даже ее случайный вариант: ну вот не дано! Хотя одно дело, когда мужчина развлекся налетом, эпизодично, и совсем иное, если у него длительная связь на стороне — по сути, живет на две семьи, и это тянется нескончаемо. Тем не менее даже и в подобных случаях некоторые иногда закрывают глаза на творящееся бесчиние. Тут ведь многое зависит и от эмоциональной привязанности, и от индивидуальности.

Меня любимая тогда простила. И за последующие тридцать лет семейной жизни про то окаянство вспомнила лишь дважды — оба раза предупредительно. Воистину умничка! Сумела переступить через великую обиду, спасла наш брак!

Случались ли в жизни моей иные адюльтеры? Вопрос некорректен. Сказать, что нет, — всё равно никто не поверит. Так что предпочтительнее промолчать…

…В фильме наступил момент истины, который, по словам капитана судна, «отделяет мужчин от мальчиков». Команда решает, возвращаться ли без рыбы и с позором домой, либо рискнуть и попытать счастья на далекой банке Флемиш-Кейп. По ходу просмотра мой жердяистый сосед просвещает, что морская банка — это подводная мель в океане. Затем действие переносится в уже знакомый бар. У стойки старый спившийся рыбак, когда-то плававший на Флемиш-Кейп, авторитетно разъясняет нескольким женщинам, что там «много рыбы и плохой погоды» — «ураганы, шквалистый ветер и огромные волны». Несмотря на неблагоприятный синоптический прогноз, экипаж ставит на кон собственные жизни и направляется в опасный район, надеясь на удачный улов.

Но это — в кино, а в реальности на чашу весов сейчас положена жизнь моей любимой. А я-то, телеидиот, почти забыл об этом! Сколько сейчас времени?

Господи, да час уже прошел! Бегом на операционный этаж!

Большеглазая медсестра на своем посту. Опять что-то пишет… И ничем меня не порадовала. Впрочем, ведь и тревожного тоже ничего не сообщила… Нет, нельзя допускать трагичного финала даже и в мыслях!

— Успокойтесь, операция идет по плану. Возможно, что через час она уже

завершится. Идите пока, досматривайте фильм.

Легко сказать… Ну да, ей с родственниками тяжелобольных на каждом дежурстве общаться приходится. Рабочие моменты… А каково сейчас мне?

Вновь спускаюсь на второй этаж. Кресло, в котором сидел, уже занял кто-то

из выздоравливающих. Переживем, это не главное… Прислоняюсь к коридорной стенке. Душевное беспокойство нарастает, ведь неизвестность хуже всего. Нет, совсем не так! Неизвестность всегда оставляет надежду на благоприятный исход! Господи, не оставь милостью Своей! Тороплюсь перекреститься…

В мое отсутствие киногероям наконец пофартило, они взяли у Флемиш-Кейп богатый улов. Но теперь у них вышел из строя холодильник, и, чтобы сохранить рыбу, им предстоит идти домой сквозь надвигающийся ураган.

Весь экипаж бота застыл на палубе и тревожно вглядывается в низко нависшее, затянутое свинцовыми тучами небо. А на горизонте, куда и держит курс судно, оно почти черное, озаряемое яркими сполохами ветвистых молний.

Где-то я читал, что в одиночных случаях гостья из поднебесья способна чудесным образом излечить от серьезной болезни. Например, вернуть зрение, избавить от онкологии или от аритмии сердца, нормализуя его работу при получении «попавшего в цвет» электрического разряда. Но куда больше по статистике случаев, когда удар молнии вызывает остановку сердца.

Сердце моей жены сегодня остановили руки хирурга. Они же вшивают в человеческий мотор клапан-протез, изыскивают приемлемую для шунта вену. А мне остается лишь «ждать и надеяться» — как советовал в эпилоге романа «Граф Монте-Кристо» его главный герой. Собственно, а что можно сделать еще? Разве лишь помолиться… Господи, прошу, только не разлучай нас!

— А-а-а, ты уже здесь. — Это Татьяна, которая делила с Надюшей палату перед предварительной, «пахово-зондовой» операцией. Повторно под хирургическим ножом однопалаточница оказалась на две недели раньше — ей поставили протезы митрального и аортального сердечных клапанов, — и нынче она, наделенная упомянутой «гроздью», уже малой скоростью прогуливается по коридору.

— Второй час, как пришел, — с каким-то облегчением отвечаю почти родной в одноприродном горе душе. — Только что наверх ходил и ничего не выходил. Медсестра твердит, что причин для беспокойства нет, — и точка.

— Не волнуйся, — успокаивает Татьяна. — У меня муж тоже во время операции здесь напереживался. А всё прошло нормально — восстанавливаюсь. И у вас также будет.

— Твои бы слова да Богу в уши…

Мы пообщались несколько минут. Потом я посетовал, что лишился сидячего зрительского места. Собеседница предложила:

— А пойдем ко мне в палату, я тебе стул выделю. Кино закончится — назад принесешь.

Так мы и сделали.

…Строптивый бот упрямо движется в самый эпицентр-глаз урагана. Ночное небо изобилует разрядами молний, волны с пенными гребнями захлестывают палубу. Из-за летящих над поверхностью кипящего океана серых клочьев пены воды почти не видно. По радио с капитаном связывается симпатизирующая ему женщина-капитан другого судна. Она выясняет координаты пошедших ва-банк и передает в службу спасения. На помощь им направляется вертолет. Командир предупреждает экипаж, что пилотам предстоит «операция повышенного риска».

И у нас — аналогичная. Любимая и родная, ну как ты там, в пограничной ситуации между жизнью и смертью? Всё ли — тьфу-тьфу через левое плечо — у врачей продвигается без эксцессов? Наследники Авиценны! В ваших участливых руках наше счастье продолжения семейного союза. Так не подведите! И да поможет вам Господь!

В фильме — сплошь форс-мажорные ситуации. Свирепеющим ветром сломана судовая антенна, и рыбаки остаются без связи. С креплений бортовой стрелы-манипулятора срывается успокоитель качки (это опять растолковал сосед) и мотается на длинной цепи в воздухе огромным кистенем. Раз за разом траловая доска успокоителя стальными ребрами колотится в рулевую рубку. Стекла в ней разбиваются вдребезги, и захлестывающие помещение волны беспрерывно окатывают моряков. Взобравшись на стрелу, капитан с великим трудом, едва не свалившись в море, газорезом срубает цепь. А вертолет спасателей не может при ураганном ветре поймать топливный шланг,

выпущенный вертолетом-заправщиком, и дозаправка в воздухе не удается.

Память же выдает на-гора еще один наш семейный краеугольный эпизод. Почему именно его? Может потому, что он тоже представлял форс-мажор для нашей семьи? Стопроцентно одно: не будь я офицером-«пиджаком», никогда бы не решился на… Впрочем, всё по порядку.

К тому времени с нашей свадьбы прошло десять с половиной лет, и я уже не первый год как трудился в окружной газете, с которой активно сотрудничал еще с лейтенантских погон. Но в штаты четырехполоски меня взяли далеко не сразу: долго присматривались к качеству присылаемых статей, потом вызывали на месячную стажировку… И только затем из взводных я был переведен в военкоры, что является ну очень нетипичным случаем. Как раз таким, когда занятия литературой из хобби итогово перерастают в профессию. Впрочем, истину, что художественное творчество и журналистика весьма далеки друг от друга, на собственной шкуре я постигал тяжко, долгонько и с грехом пополам. А о взаимоотношениях в коллективах пишущих — без разницы, публицистику или литературные вещи, — очень точно выразился Михалков-старший: «Для того чтобы тебе никто, никогда и нигде не завидовал, нужно соблюдать правила трёх “Б” — в наших кругах не завидуют бездарным, больным и бедным!» 

Мы так и не дождались собственной крыши над головой на предыдущем месте службы, где я дорос до капитана, а после перевода в другой город около года даже жили порознь. Надюша с детьми — как раз перед самым моим переводом у нас родился сын — в деревне у своих родителей. Меня же редактор-полковник изначально сумел пристроить в общежитие летного полка, а уж позднее выцарапал для нашей ячейки общества так называемую квартиру по договору. Поясняю: в советскую эпоху немало армейских офицеров выезжали — обычно на пять лет — для прохождения службы за границей. Предоставляя на это время свое жилье бесквартирным военным, которые и оплачивали коммуналку.

Однако наше проживание на чужой площади подходило к концу, а с предоставлением собственной обители что-то никак не срасталось. Я поехал в квартирную комиссию штаба округа и там с изумлением обнаружил, что в списках очередников перенесен человек на двадцать назад. Начал возмущаться беспределом, потребовал поднять рапорт о принятии на жилищный учет… А он — тут явно просматривалась система — оказался утерян при невыясненных обстоятельствах. При этом на меня еще и наехали: а ты вот докажи, что вообще его писал! Но ведь если бы не писал, то совсем бы в очереди не числился!

Штабники признали мой довод весомым, но… на этом и поставили большую жирную точку.

Редактор помогать мне с «очередной» проблемой отказался сразу и наотрез:

— Не хватало еще, чтобы я из-за твоего рапорта с большим начальством поссорился! Подумаешь, двадцать! Штабная очередь быстро идет, а значит, перегодишь, перетопчешься! Тебе же предлагался двухкомнатный вариант?! Не согласился, а ведь следовало бы! Потом на расширение новый рапорт подал бы — и всех делов! Под своей-то крышей улучшения квартирных условий бесконечно

долго можно ждать!

— Вот именно: бесконечно! — с нажимом повторил я. — В таком случае до самой пенсии так ничего бы и не расширил! А у меня, между прочим, дети

разнополые. И в бесквартирниках двенадцатый год кряду хожу.

— Это не аргументы! — буркнул редактор. — Ты сам во всём виноват! Так, ладно, свободен, мне работать надо!

А тут вскоре пришло письмо от хозяина договорного жилья. Он

предупреждал, что вернется из забугорья через месяц, и к тому сроку требовал освободить жилплощадь. Надюша тогда не работала — сыну только-только исполнилось три года. Так что если бы и удалось найти съемную крышу приличной квадратуры, то на финише не оправдавшей себя перестройки платить за нее пришлось бы… во всяком случае, явно больше половины моего денежного довольствия. И что, на хлеб, кашу и воду семье садиться? Да детям и мясное, и молочное, и фрукты необходимы! А одежда — дочь и сын растут! А… Да что там говорить! Идти на постой — не выход! И миллионов в кубышке как-то не скопил.

Вот тогда — признаю, не посоветовавшись с женой, — я и совершил один из самых дурацких в жизни поступков: объявил на службе настоящую забастовку. Пояснив своему начальнику отдела, что пока мой квартирный вопрос каким-то образом не решится «сверху», на службу-то выходить буду, но вот писать статьи или ездить по командировкам — чёрта с два! Буду просиживать весь рабочий день за столом сложа руки. Если это не поможет, отобью телеграммы с просьбой о жилищной помощи во все мыслимые властные инстанции. И наконец, с женой, детьми и плакатом соответствующего содержания встану перед зданием штаба округа, где буду стараться привлечь к нашему бедственному положению внимание независимой прессы.

Этим последним обещанием я вынудил редактора доложить о демарше члену военного совета — начальнику политуправления штаба округа.

Но — не сразу. Надлежащая реакция сначала прошла на местном уровне.

Царь и бог газеты спешно собрал заседание редколлегии, и руководство издания тогда усердно наехало на меня. В игре в одни ворота я упорно отмалчивался — в буквальном смысле, — прекрасно осознавая, что «всё, что вы скажете, может быть в дальнейшем использовано против вас». Начальство такую бессловесную линию поведения никак не могло взять в толк. В итоге шеф завершил разборку обещанием, что если назавтра приступлю к работе, то «всего лишь» отделаюсь строгим выговором, а формулировка найдется! Вестимо, без стрёмного слова «забастовка» в резолютивной части приказа. А ежели, такой-сякой, за ночь не поумнеешь, принятые меры будут покруче.

Я рекомендации не внял. Вскоре один из офицеров отдела боевой подготовки втихую сообщил мне, что теперь меня будут выгонять из армии через коллектив. Нет человека — нет его проблем! Жилищных — в том числе.

И впрямь: вскоре на доске объявлений появилось сообщение о грядущем через сутки собрании трудового коллектива с повесткой дня: «О ненадлежащем исполнении отдельными сотрудниками своих служебных обязанностей».

Тут-то я и понял, что жареным запахло всерьез. И для начала быстренько наведался в госпиталь, располагавшийся по соседству с окружным рупором гласности, и у знакомого врача вымолил ОРЗ и трехдневное освобождение от служебных обязанностей, получив временную передышку. А затем поведал жене о тупике, в который по наивной вере в справедливость загнал себя и семью.

Нет, моя хранительница очага отнюдь не накинулась тогда на меня с оскорблениями. Хотя, конечно, в корректной форме и высказалась по поводу недомыслия и безрассудности совершенного поступка. Следом же посоветовала сходить к священнику, который не столь давно в нашей газете прокомментировал письмо истово верующего солдата из стройбата, — оба материала готовились мною, и после опубликования жена их читала, причем для нашего издания это была первая «церковная ласточка», — и попросить совета и возможного участия.

К слову: протоиерей, о котором идет речь, был родным отцом того самого батюшки, с которым ныне близко дружу. И здорово нам помог, по своим каналам напрямую выйдя по телефону на начальника политуправы.

В каких уж тонах вел с ним разговор служитель культа, могу лишь догадываться, но назавтра перед обедом ко мне — напомню, «болящему» — домой прибыл сочувствующий мне корреспондент-«боевик». Сообщил, что к пятнадцати ноль-ноль меня, а также редактора ожидает член военного совета.

— В таком случае передайте вашему руководству, что я тоже приду вместе с мужем! — твердо заявила Надюша. — Или так — или никак!

Генерал снизошел принять нас обоих. Нет, с редактором-то — троих.

Все доводы о том, что на прежнем месте службы, узнав о предстоящем переводе в округ, меня с квартирой элементарно «кинули» и продолжают кидать теперь уже в штабной очереди, генерала попросту не интересовали.

— Вы зачем к батюшке побежали? — напористо вопрошал большезвездный начальник. — Он вам всё равно ничем не поможет! Стыдоба! Майор, старший офицер, а у церкви заступничества ищет, под поповскую рясу прячется! Да вас уже только за одно это следует из армейских рядов поганой метлой гнать!

Признаться, тогда малость струхнул: не каждый ведь день тебя генералы столь откровенно песочат.

— По крайней мере, хотя бы через церковь мы до вас достучались! — пошла тут в контрнаступление жена. — А вот товарищ редактор мужа защитить категорически отказался! Боясь вас прогневить. Да и вы тоже только и знаете, что наказать да уволить! А может для начала разберетесь, куда наше заявление о постановке на квартирный учет исчезло? Кому это выгодно? Попробуете же супруга уволить — точно под здание штаба с детьми приду! И в Москву с жалобами поеду! Если вы нас бомжами сделать хотите! И это после двенадцати лет, которые муж армии сполна отдал, я же его только по ночам и видела?! Да у него Почетных грамот дома — хоть стенку обклеивай! — И вдруг схватилась за грудь. — Плохо мне… Сердце… Валокордин… В сумке…

Услышав, что моя Надюша — сердечница со стажем, генерал всполошился. А ну-ка, если прямо в его кабинете дуба даст?! И враз схватил трубку телефона, приказав «поднять в ружье» штабной медпункт.

Дежурный врач подтвердил: да, приступ настоящий, не актерская игра…

Короче, во многом благодаря жене нашей семье временно разрешили проживать в одном из редакционных кабинетов. Но хоть там и было квадратов под сорок площади, мы со своим скарбом — а немало его за семейные лета поднакопилось — разместились на них с трудом. И в таких стесненных условиях просуществовали чуть ли не два года, причем я за это время даже в длительную командировку в «горячую» точку успел съездить. Где быстро убедился: война всегда усиливает в людях их лучшие и худшие качества. Причем лучшее — оно и постигается лучше, и в памяти остается надолго.

А трехкомнатную квартиру в семьдесят метров и с непроходными комнатами, да еще и на втором, так называемом «еврейском» этаже, нам предоставили уже при другом редакторе.

…Фильм продолжается. У вертолета спасателей заканчивается горючее, экипаж вызывает корабль береговой охраны и покидает район поиска терпящего бедствие судна. Тем временем рыбаки пытаются наложить металлические щиты-пластыри (сведущий в «водоплавающих» делах сосед разъяснил и про них) на разбитые окна рубки, и при этом двоих вахтенных слизывает волной. С великим трудом их вытаскивают на палубу, а окна наконец-то задраивают щитами на зажимах-эксцентриках. Экипаж падающего вертолета спрыгивает в бушующую стихию, сама же винтокрылая машина погружается в глубину. Пилоты, упакованные в спасательные жилеты и крепко сцепившиеся руками, поддерживают голову потерявшему сознание товарищу: не захлебнись, браток!

Поразительная экранная взаимовыручка! Зато в жизни на поверку дело чаще обстоит совсем по-иному.

Едва мы успели обосноваться в собственной квартире, как в газету пришла разнарядка: одного из военкоров указывалось перевести к новому месту службы. В отделившуюся Грузию, где на тот момент еще дислоцировались отдельные воинские части, и в их числе армейская газета. Личный состав ее давно был выдворен из своих квартир, а в регулярно обстреливаемом здании пребывал на осадном положении, без семей, потихоньку спиваясь. Увы, в начале девяностых жизнь российского офицера в Грузии не стоила почти ничего, да и за риск и особую враждебность населения к людям в военной форме «боевых» денег не платили. А что послать в ближнее забугорье следует именно меня, сослуживцы единогласно решили на офицерском собрании, воспользовавшись моим нахождением в командировке. Что у меня жена-сердечница с двумя детьми на руках (сын тогда только-только в детский садик ходить начал) и что только после четырнадцати лет мыканья по чужим углам, лишь недавно и впервые я наконец-то получил квартиру, учитывать никто не пожелал.

Тут ведь главное — любыми путями и средствами не угодить за неперспективный кордон самому! И вообще: в армии виновных назначают!

— Ты не имеешь права игнорировать решение коллектива! — заявил мне редактор, когда я попытался было обратить его внимание на болезнь Надюши. И издевательски добавил: — В Тбилиси вообще прекрасный для сердечников климат.

— Ну и почему бы вам в таком случае самому туда не перебраться? Кишка тонка? — понимая, что мне уже нечего терять, с сарказмом выдал я и, игнорируя несущиеся в спину рискованные выражения, пошел писать рапорт на увольнение.

При всём при том это еще оказался не конец «грузинской» истории.

Один из моих сослуживцев в перестроечное время возглавлял в газете отдел партийной жизни, а еще раньше — отмечу особо — прошел Афганистан. За два года же до падения совкового режима мне удалось опубликовать во всесоюзном на тот момент журнале «Литературная учеба» повесть на тему афганской войны. Но участия-то в ней я не принимал! Зато подолгу беседовал с дюжиной побывавших

«за речкой» воинов, тщательно отбирая фактуру и выстраивая композицию вещи.

                Она неожиданно удалась, удостоившись позитивных откликов в толстых

литературных журналах. Скажем, «Знамя» один из кульминационных эпизодов повести оценило так: «На уровне ситуации, на уровне напряжения материала — за гранью литературы. Следующий шаг — если он возможен — должен быть, очевидно, прорывом в душу: что с ней происходит вот в такие моменты?»

На радостях я и показал авторский экземпляр журнала нашему «афганцу»-подполковнику. Реликтовая недальновидность! Старший офицер вяло полистал номер и в первую очередь поинтересовался:

— А ты партийные взносы с гонорара почему не заплатил?.. Как это «пока не получил»? Журнал-то уже вышел! Смотри, если выясню, что доходы от партии утаиваешь, живо у меня на парткомиссию попадешь!

Про саму же повесть, даже не читая, выразился так: а в ней всё изначально неверно, поскольку сам я Афгана не нюхал. Да и вообще, мол, по этой причине не имел морального права браться за святую тему. Вот он бы сам написал куда лучше и правдивее, но ему пока данным вопросом просто некогда заняться…

Так вот, этот самый подполковник после моего отказа от Грузии пытался протащить идею, что следует собрать новое офицерское собрание, где всенародно обвиноватить меня и заклеймить позором за трусость, а уж только потом дать коллегиального пинка, с улюлюканьем изгнав из вооруженных сил. Спасибо, хоть тут большинство военкоров бредовой инициативы не поддержало, и я на удивление тихо-мирно покончил с армейской системой и с фактически предавшим меня коллективом, который вполне подходил под определение «серпентарий единомышленников».

Тысячу раз прав был Михалков по поводу трех «Б»!

Зато Надюша полностью была со мной солидарна — как, впрочем, и всегда.

— Что же мы, брошенными, без мужской руки, здесь остались бы? Да у нас сын еще дошкольник! Ему отец рядом нужен, а не на чужбине и на фотографиях! Хороши, однако, твои газетные друзья-товарищи — считай, на распыл тебя гамузом пустить желали! И самое подлое — решение это принимали за твоей спиной, тебя самого даже не выслушав, так еще и в малодушии обвиняют! Ну да ладно! Господь, он всё видит и всем воздаст, каждому в свой срок. Как там, на кольце Соломона, было выгравировано: «Всё пройдет, и это тоже пройдет». Не пропадешь и на гражданке, любимый и родной! Иди сюда, обниму и расцелую!

Насколько же важно в сложных жизненных перипетиях чувствовать рядом пусть хрупкое, но такое надежное плечо милого сердцу человека! Миллион раз спасибо жене за поддержку в столь принципиальный момент! И низкий поклон…

Можно сказать, что в той ситуации с не выслуженным по армейским меркам минимальным пенсионным сроком мне повезло, и здорово. Через полгода мытарств и случайных заработков сумел-таки аттестоваться и в дальнейшем прочно закрепился в милицейской системе. Причем трудился там именно по своей журналистской специальности, в пресс-службе. А еще через девять лет, при общей календарной выслуге в четверть века, благополучно вышел в запас.

— Вот видишь! — улыбнулась Надюша, впервые обозрев мое пенсионное удостоверение. — Сдюжил же, перемог. Зато теперь в любом случае кусок хлеба на старость обеспечен...

…Всё тот же рыбацкий бар. Его посетители с тревогой смотрят теленовости. Ураган охватил огромную акваторию и докатился до побережья. В помещении появляется владелец бота. Он сообщает, что спасательный вертолет потерпел аварию и связи с судном, на котором находятся родные и близкие жителей городка, нет. «Мы бессильны, — резюмирует он. Но цинично напоминает: — Что делать, это работа». Жена одного из пропавших бросается на судовладельца с кулаками, кричит, что он считает свои деньги, пока ее муж погибает в океане, и она ненавидит такую работу!

Вертолетчиков подбирает спасательное судно. А боту предстоит пройти через огромную волну. «У нас один шанс… Будем молиться…» — говорит капитан.

И у нашей семьи тоже единственный шанс. «Господи, не оставь Своей милостью! — беззвучно произношу я и, просунув пальцы под рубашку, бережно дотрагиваюсь до нательного креста. — Господи, помоги врачам!»

В голову приходит абсолютно неадекватная мысль. Если сейчас киногероям удастся совершить более чем рискованный маневр, значит и у Надюши всё будет хорошо. Ну а если всё же нет? Внутренне сопротивляюсь этой притянутой за уши, нежелательной и беспочвенной лотерее. Не путай экранный вымысел с беспощадным настоящим! На мой взгляд, лучше всего об этой беспощадности сказал великий Набоков в строках, открывающих его автобиографический роман «Другие берега»: «Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, в которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час». Ему же принадлежит и афоризм: «Жизнь — большой сюрприз. Возможно, смерть окажется еще большим сюрпризом».

Я что, начинаю помалу сходить с ума? Прочь, прочь минусовые раздумья! …Совершив полный продольный оборот, бот взмывает на вершину гигант—

ской волны.

— Такого на практике не бывает! — авторитетно изрекает жердяистый.

«Получилось! — торжествующе кричит капитан. — Ребята, мы живы!»

А вот получится ли победить у нас с женой? Переживет ли завершающиеся

сутки она? Господи, сотвори чудо! И вы тоже, люди самой гуманной профессии!

Киногероям в итоге не пофартило. Не достигнув гребня еще одной, уже исполинской волны-убийцы, судно через нос опрокидывается вверх килем и исчезает под многотонной массой воды. «Оверкиль, оверкиль», — бубнит жердяистый, имея в виду переворот корабля. На поверхность выныривает лишь один из моряков — это мог сделать еще и капитан, но он предпочел погибнуть вместе с остальной командой. Однако минуты всплывшего сочтены: на нём нет даже спасательного жилета. Пока рыбак удерживается на кипучей поверхности, но надолго ли ему хватит сил?

Рядом с обреченным сквозь волны проявляется призрачный женский силуэт. Закадровый голос тонущего обращается к спутнице жизни — это она в баре в истерике бросалась на владельца бота.

«Ты слышишь меня? Это я разговариваю с тобой… Ты знаешь, как сильно я тебя люблю? Я полюбил тебя, как только увидел. Я люблю тебя сейчас и буду любить тебя всегда. Нет расставаний. Есть только любовь… Только любовь…»

Весь этот внутренний киномонолог до единого слова, до каждой запятой переадресовываю любимой женщине. Я тоже всей душою с тобой, милая, родная, страдающая. Ты только не сдавайся, превозмоги, не уходи!

Женский силуэт безмолвно растворяется в волнах, на прощанье помахав рукой. А камера, «отъезжая», увеличивает картину идеального шторма, на фоне которой несчастный превращается в точку и наконец исчезает в клочьях пены.

Я не в состоянии смотреть ленту дальше! Поспешно встаю, подхватываю стул и заношу его к Татьяне.

— Слушай, да на тебе лица нет! — восклицает она. — Что-то сообщили? Что?..

— Нет, пока так ничего и не известно, — разлепляю я губы.

— А чего ты тогда раскис? — преувеличенно бодрым голосом мягко пристыжает меня женщина. — Не паникуй! Повторяю: всё будет хорошо!

— Очень хотелось бы, кто бы сомневался, — тихо отзываюсь я. — Ладно, пойду, а то уже скоро на четвертый этаж подниматься. Спокойной ночи…

Медленно бреду по больничному коридору. В затылке ощущается пока несильная пульсирующая боль — знаю, это подпрыгнуло давление, я ведь гипертоник лет с сорока… Дохожу до «телезала», останавливаюсь.

На экране — заупокойная месса, посвященная памяти усопших рыбаков.

Католический костел полон, люди теснятся на церковных скамейках.

Портреты погибших выставлены перед алтарем. Торжественно звучит реквием. Потом на микрофонизированный амвон поднимается женщина-капитан, дружившая с капитаном затонувшего бота. Она произносит траурную речь, заканчивая ее так: «Мы можем сохранить вас в наших сердцах и наших мыслях. Мы будем мечтать за вас. Прощайте, родные…»

А я не хочу, не желаю, не мыслю окончательного прощания с самым близким мне на всём белом свете человеком! И мечтать за него тоже не хочу! Да, конечно, есть еще повзрослевшие дети. Участия в их воспитании принимал мало — ненормированный день, частые командировки, бывали и полугодичные. Да и вообще: ну вот не по душе было возиться с малышами — и точка. В отличие от радетельной и чадолюбивой, росшей вместе с тремя сестрами и двумя братьями Надюши. Кстати, прекрасно готовящей: меня к «полтиннику» до центнера раскормила. Наследники живут отдельно от нас, а вот внуками пока не порадовали. Но дети — это дети, а жена — она всегда Жена. По крайней мере, для меня. Именно в чувстве взаимной любви утверждается абсолютное значение двух неразделимых самобытностей.

Господи, помоги же! Каюсь, я плохой прихожанин: в храме бываю редко, дома почти не молюсь, посты не соблюдаю, за прошедший после крещения год еще не сподобился исповедаться. Но всё равно, взываю, помоги!

…В кадре — стена, облицованная плитами белого мрамора. На них выбиты списки погибших моряков более чем за сто лет, по годам. Камера крупным планом показывает шесть вновь добавленных фамилий. Это всё. Конец.

В одном из множества своих значений слово ВСЁ бесконечно ужасно, душераздирающе. ВСЁ — это появление под портретом второй даты. Ситуация, когда у человека просто нет никаких аргументов в свою защиту. ВСЁ — в нашем восприятии исключительно внешняя сила, символ необратимости и полная потеря любых надежд…

Уже около получаса я стою у входа в коридор операционного блока, упорно вглядываясь в двустворчатую дверь с окнами-иллюминаторами. Там, за ней, в одной из операционных, моя дальнейшая судьба. Я не хочу терять надежды! Возродите ее, многомогущие служители медицины!

 Положа руку на сердце: в узах гименея чувствовал себя всегда духовно комфортно и весьма ими дорожил. Но комфорт-то однозначно создавала мне моя любимая. Навряд ли ей это доставляло такое же удовольствие. Однако ведь безропотно несла свой крест!

Тьфу, тоже, нашел время и место для самокритики! А где ты был раньше? Гос-по-ди!!!

Вот выйдет сейчас ко мне оперирующий хирург, обреченно разведет руками и привычно-деревянно — работа такая — произнесет: «Увы…» И… что тогда? Нет, конечно, понятно: прощание-рыдание, похороны, поминки, поутру следующего дня свежую могилку проведать… Но потом-то, потом? Какая она окажется, совершенно другая жизнь?! Без милой, любимой, единственной? Нет, нет, нет! Господи, прошу Тебя, взываю, умоляю: сжалься, помоги, сделай милость!

…По коридору операционного блока идет невысокий мужчина в бирюзовом халате, полотняных бахилах и хирургической маске. Кто это? Ах, да! Это же завотделением, он ассистировал оперирующему кардиохирургу.

Осторожно делаю навстречу человеку, который сейчас несколькими словами либо осчастливит меня, либо сделает глубоко несчастным, шаг, другой, третий...

Я боюсь услышать всё равно что, мне дико хочется пуститься наутек, улепетнуть, драпануть отсюда далеко-далеко, очутиться вдруг где-то на девственной природе, и чтобы рядом — молодая Надюша. Вот именно так: мне за пятьдесят, а ей пусть будет столько же, как в день нашего знакомства…

Ну… Ну? Ну?!!

— Не волнуйтесь, — произносит завотделением, уже снявший маску. –

Операция прошла ровно, без осложнений. Вашу супругу сейчас зашивают. А потом она будет продолжительно спать, до суток…

 Мобильник высвечивает двадцать два часа. Я опять стою перед «центром сердца». Крещусь на домовую церковку — мои молитвы услышаны.

Спасибо, Отец небесный, что не оставил нашу семью милостью Своей, а меня, грешного, не присовокупил к армии вдовцов. Спасибо и вам, хирурги от Бога! Жизнь снова продолжается! Конечно, теперь жене предстоит долгий период реабилитации, но это ничего, это-то мы сдюжим. А теперь следует срочно сделать три звонка: моему другу батюшке и детям, поделиться всеобъемлющей радостью. И домой, домой — маршрутки еще ходят, а усталость навалилась такая, будто весь день без отдыха тяжести таскал…

И я напоследок вновь трижды осеняю себя крестом.

 

__________

 

С того дня, как жене сделали «двойную» операцию на сердце, прошло шесть лет. И вновь за окнами май, а на аллеях знакомого мини-парка при кардиологическом центре, одна из которых выходит на домовую церковь, из рук больных и посетителей кормятся белки-капризницы.

Все шесть операционных блоков кардиоцентра продолжают работать с предельной нагрузкой, даруя многим людям многие годы жизни.

Реабилитация Надюши проходила долго, особенно досаждали боли в нижней части послеоперационного шва, где образовалась спайка. Впрочем, она таки постепенно рассосалась. Не беспокоит уже и стенокардия, однако давление пошаливает, причем нередко.

Искусственный митральный клапан функционирует исправно. Да и подобранный «родной» шунт вполне вписался в систему кровотока. И это очень даже радует.

Однако теперь у жены иная и тоже очень серьезная проблема со здоровьем: участились микроинсульты с онемением левой половины тела. Пока — лишь на считанные минуты, а как будет дальше — время и лечение у невролога покажут.

Из меня истовый христианин так и не получился. Не украшаю свою жизнь молитвами и богомыслием, храм продолжаю посещать от случая к случаю, не пощусь, крест нательный в ванной и поныне снимаю. Вот, правда, на исповеди недавно побывал. Кротким и милосердным меня тоже не назовешь. Забывая другой раз, по горячке о перенесенной    Надюшей тяжелейшей операции, и сегодня способен в гневе накричать на нее…

И вновь очень комфортно, по-своему вполне счастливо чувствую себя рядом с рассудительной и заботливой, пусть временами недужащей и много в чем теперь ограниченной в обиходе моей хранительницей очага.

Единственным же днем, когда я с утра и до вечера обращался за помощью к Богу, молился, как мог, и перекрестился бессчетное количество раз, был день открытой операции на сердце у моей любимой и родной.

 

Грешно и пугающе так думать, но… Выходит, счастливому Он не нужен?..