• 2017-1

Памяти Нодара Думбадзе

Мы шли по той части города, где каждый дом напоминает старинную крепость с ее толстыми стенами из красного кирпича и узкими окнами-бойницами. Солнце, клонившееся к горизонту, лишило эти тесные улочки света, и на миг показалось, что вечер наступил уже давно, хотя тут же становилась явной ошибка: в небе еще не зажглись крупные южные звезды, а на земле было по-прежнему тепло, даже чуть-чуть душновато. Осень. Грузинская осень. Средневековые кварталы, дожившие до наших дней... Я впервые оказался в Тбилиси, и лишь человек любящий этот город, а не любить его нельзя, способен понять, чем стал для меня мой первый день здесь, хоть и был он омрачен печалью от смерти мастера, с которым мне так и не довелось повидаться на его родине.

Увидев людей, поднимающихся с разудалой хмельной песней из винного подвальчика, я подумал, что всегда мечтал побывать в таком вот месте, где весело, как бы играя, пьют мужчины, перемежающие длинные тосты многоголосым пением. Особенно мне хотелось этого после фильма Иоселиани как он назывался? «Листопад», да, так... Мне хотелось быть сегодня с земляками мастера, старыми грузинами, которые лучше молодых людей знают цену жизни. Я люблю стариков, мудрых стариков, толкующих о чем-то своем на базаре, с медлительной важностью отвечающих на приветствия и вопросы. Так было и в Ташкенте, и в Махачкале, и в Ашхабаде, и в Баку... Слушать стариков, пить с ними легкое виноградное вино... Мой друг Зураб, который нынче живет в Казахстане, горячо и много, с южным темпераментом жестикулируя, толковал мне о тбилисских подвальчиках, вспоминая свои студенческие годы. Мы были молоды тогда. Я недавно начал писать, а он, после окончания Тбилисского института физкультуры, приехал к нам в город тренировать баскетбольную команду да так и остался на нашей земле. У меня в кармане был адрес его старшего брата, я намеревался зайти к нему, чтобы передать привет от Зураба, но на кладбище встретил старика Левана, который шел сейчас рядом со мной. Я неожиданно согласился, когда мой новый знакомый позвал меня ночевать к себе, узнав, что я лишь сегодня после обеда прилетел из Баку и еще никого не знаю в этом городе.

Итак, мы стояли у подвальчика. Старик обернулся и, по-видимому, понял, о чем я думаю.

—  Хочешь туда? — Он пожевал губами и нехотя направился к крутому спуску, ведущему к массивной, украшенной бронзовой чеканкой двери.

—  Кушать хочешь? — спросил он, оглядывая полупустой зал.— Или тебе просто интересно?..

—  И то и другое,— ответил я.

Большой, грузный мужчина, торжественно подняв обе руки, поприветствовал старика и быстрыми шагами направился к нашему столику. Он обнял старика, и они о чем-то быстро и громко заговорили по-грузински. Выражение лица у мужчины менялось на глазах: он вдруг загрустил, потом, вмиг повеселев, закатился раскатистым смехом после чего его щетинистая физиономия вновь приобрела унылый, скорбный вид. Когда он отошел от нас и скрылся на кухне, Леван задумчиво сказал:

—  Он любил батоно Нодара, и тот его любил. Мы все из одних мест. Он тоже гуриец, понял?

Я кивнул, и мы замолчали. Небольшой зал подвальчика стал тем временем постепенно наполняться.

Гуриец явился с огромным подносом, уставленным блюдами. Он ловко выгрузил содержимое на стол, поставил туда же три бутылки гурджаани, немедленно открыв одну из них и разлив искрящееся вино по трем стаканам.

—  Дорогой гость,— сказал он тихим, хрипловатым голосом,— дорогой гость, ты приехал издалека, чтобы поклониться праху нашего дорогого Нодара. Спасибо тебе! Я знал этого достойнейшего человека много лет, с детства, и могу одно сказать — золотой человек от нас ушел, хороший, мудрый человек. Конечно, и враги у него были, у кого их нет? Без врагов тоже плохо, ибо враг заставляет тебя всегда быть в форме и наготове. Я правильно говорю, батоно Леван?

Старик ничего не ответил, и хозяин продолжил, ответив самому себе:

—  Правильно!.. Поэтому и предлагаю выпить за могучее дерево, которое не боится сильного ветра. А Нодар и был тем самым могучим деревом. Так выпьем же, братья, за Нодара, пусть ему земля будет пухом!

Он с достоинством осушил свой стакан и, что-то тихо добавив старику по-грузински, отправился на кухню.

—  Он извиняется, дела,— перевел старик. Товар пошел принимать...

Громко шумела веселая троица за соседним столом. Гуляки никак не могли договориться, кто будет сегодня оплачивать стол, и каждый угрожающе тряс своим бумажником, как бы демонстрируя собутыльнику, что он готов на все. Победила молодость, стройный верткий парень встал и навалился на стойку, где пожилая женщина в черном платке мыла посуду.

—  От меня! Я сегодня плачу,— сказал он.— Передай хозяину, что сегодня платит Ржанашвили, а от других денег не брать! И сдачи не надо, женщина! — возвысил он голос, чтоб все слышали его слова...

Потом побрел к выходу. Приятели, догнав его, начали ему что-то сердито выговаривать, но он взмахнул рукой, и, оказавшись за дверью, все трое дружно затянули красивую протяжную песню.

— Пора, дорогой мой! Сестра заждалась, да к тому же дома куда лучше, чем здесь,— мягко, но настойчиво сказал старик.

Я с недоумением посмотрел на него и перевел взгляд на две непочатые бутылки вина. Бутылки запотели. На улице было душно, а в подвальчике — прохладно, сильно хотелось пить, но я поспешно встал, не решившись возразить Левану.

На улице стемнело. Старик что-то недовольно бормотал по-грузински и, лишь когда мы прошли несколько кварталов, сердито объяснил мне:

—  Деньги делают! Помешались на этих вонючих бумажках! Дельцы! А потом — «сдачи не надо»! Вот и все их счастье!..

Сестра Левана действительно волновалась. Она подступила к брату с шумными расспросами. Леван что-то коротко объяснил ей, указывая на меня, и она успокоилась, замолчала, стараясь рассмотреть гостя в вечерней мгле.

—  Здравствуйте,— сказал я, подходя к крыльцу.

—  Вай!..— неожиданно воскликнула она и, опираясь на палку, исчезла в комнатах.

—  Сестру испугал,— весело рассмеялся Леван.-— Садись, располагайся, пожалуйста, дорогой!..

Он щелкнул включателем, и яркий свет фонаря, спрятанного в густых ветвях абрикосового дерева, озарил длинный стол и стулья, до этого прячущиеся в темноте.

— Я, сейчас,— сказал он, направляясь в дом, который был расположен неподалеку от границ Старого города на самом берегу Куры... В воде все еще догорали, гасли последние искры заката...

Мне смертельно хотелось спать. Сказывалась бессонная ночь, проведенная в бакинском аэропорту, откуда я тщетно пытался улететь в Тбилиси, что удалось сделать лишь наутро. Но я все равно опоздал на похороны, хотя таксист, узнав, куда я еду, гнал по шоссе с такой бешеной скоростью, что перед глазами лишь мелькали придорожные столбы. Таксист этот наотрез отказался взять у меня деньги за проезд, как я его ни упрашивал. «Но это уже — так, к слову, это не имеет значения»,— думал я в полудреме, боясь, что, если вытяну ноги, тут же засну и насмерть обижу старика, ибо этот вечер, тихий, умиротворяющий, казалось, самой природой был создан для задушевных бесед и неторопливого застолья.

Но моя усталость незаметно прошла. Леван представил меня сестре. Тамара, так называл он ее, все еще статная, высокая, подошла ко мне, стуча своей палкой, и что-то сказала.

— Извини,— вмешался Леван.— Она не говорит по-русски, но смысл ее слов такой...— Он задумался.— Будь, говорит, гостем, сынок, так сказала она. Ты приехал издалека, пусть твоя дорога станет твоей удачей.

Я понял, что он и сам не вполне владеет русским, что старая вкладывает в свои слова более глубокий смысл, но постеснялся переспрашивать, и тонкая мудрость обращенной ко мне речи так и осталась неразгаданной, К тому же пора было садиться за стол, умело и щедро накрытый Тамарой. Леван протянул мне большой глиняный кувшин.

— Вот это настоящее вино,— похвастался он.

Сестра Левана усердно потчевала меня. На каком языке мы с ней говорили? Сначала на ломаном русском, потом она перешла на родной язык, а я — на свой, казахский. И вдруг показалось, что мы понимаем друг друга без слов, ибо язык сердца — самый понятный и самый простой для всех людей. Леван понимающе смотрел на нас и тихо улыбался.

Внезапно женщина заторопилась. Леван вслед за нею исчез в глубине дома. Я не понял, отчего такой переполох, но тоже засуетился — может, что-то случилось и нужна моя помощь? Когда я вошел на кухню, то увидел, что Леван стоит около плиты, громко хохоча, а Тамара сердито приговаривает:

—  Вай-вай, Леван! Вай-Вай...

—  Чуть хинкали не проворонили,— сказал Леван сквозь смех.— Сестра говорит, гость хороший, раз все-таки успели,— пояснил Леван.

Сестра, бормоча, доставала из кастрюли дымящиеся хинкали. Леван опять прыснул.

—  Она говорит, что, видать, старость на подходе.

Кое-что забывать стала. Да и немудрено, ей ведь уже девяносто один год...

—  Сколько? Девяносто один? А сколько, простите, вам, батоно Леван? — не удержался я от вопроса.

— Мне-то? Мне пока еще только восемьдесят,— сказал Леван.

Мы помогли хозяйке. Старушка была счастлива. Она улыбалась и все покачивала головой:

—  Вай-вай, Леван, вай...

На дворе стояла ночь. Звезды мерцали над городом, светила луна, и в ее сиянии все вокруг казалось зыбким и нереальным. Под абрикосовым деревом сидел человек. Увидев нас, он встал и низко поклонился.

— Гамарджоба, калбатоне Тамара! Гамарджоба, батоно Леван!

— Добрый вечер, Вахтанг! Присаживайся, хорошо, что пришел!

— Как всегда, как всегда,— тихо улыбнулся новый гость, и сумасшедшие его глаза холодно и отстраненно блеснули, когда он посмотрел на меня. На вид ему было лет шестьдесят — сухопарый, жилистый, все еще крепкий мужчина.

— Не бойся, это наш друг. Он из Казахстана,— сказал Леван.

Тот, кого назвали Вахтангом, еще раз внимательно осмотрел меня, но холод и настороженность в его взгляде остались.

Мы молча ели хинкали. Я прислонился к стволу абрикосового дерева, все еще хранившему дневное тепло. Человек с сумасшедшими глазами налил себе из кувшина и не торопясь выпил до дна. Рукавом старой, выцветшей ковбойки он вытер губы, небритые щеки, затем вдруг достал из-за пазухи маленькую свирель и заиграл.

Под печальную, бередящую душу мелодию мы и разговорились с Леваном, и, казалось, музыка была не фоном, а выражением всего того, о чем было рассказано мне в эту ночь. Женщина тоже слушала музыку и, по-видимому, плакала, полузакрыв лицо черной шалью.

Старик Леван многое рассказал мне и о своей жизни, и о судьбе этого таинственного полуночного музыканта. Их, включая Левана, было шестеро в семье, пятеро братьев и одна сестра. Все братья воевали. Двое погибли в гражданскую, двое остались под Берлином. С последней войны вернулся лишь он один, Леван. Муж калбатоне Тамары тоже не вернулся с войны, но еще с той, первой империалистической. Пропал без вести, не вернулся никогда. Детей у них не было, а замуж она не захотела больше выходить, потому что берегла память о том, кого так любила. Сначала жила одна, потом — вместе с Леваном, чьих детей помогала нянчить и выхаживать. Жена Левана была из хорошей семьи. Считалось, что она происходит из рода самого Георгия Саакадзе, великого Моурави. Леван любил ее, но она умерла в прошлом году после тяжелой болезни, и этот музыкант, безумный Вахтанг, ее родной брат. Да, безумный... Леван не оговорился. А ведь был Вахтанг удалым, бравым парнем. Он, единственный из всего квартала, вернулся домой с войны в чине майора, и грудь его сияла медалями, орденами. И какими медалями, какими орденами!.. Леван даже цокнул языком. Вахтанг любил прекрасную девушку, и она его любила. Дело уже шло к свадьбе, как вдруг между ними встал один парень из пригорода, который тоже был неравнодушен к этой девушке. Однажды, когда Вахтанг ночью проводил ее до дому, его окружила толпа парней. Вахтанг, десантник, храбрец, которому смерть не раз заглядывала в глаза, не испугался, а лишь нежно попросил свою подругу отойти в сторону. Этих сукиных детей он здорово отделал, но и сам угодил в больницу — ведь они орудовали ножами, да и много их было. Они сломали ему ногу, какие-то нервы на шее повредили, так что он почти целый месяц провалялся без сознания. А когда пришел в себя, то первый его вопрос был о Марии, так звали девушку.

— И мы с женой Тамарой не знали, что ему ответить, потому что за весь этот месяц она ни разу не пришла в больницу, где все мы дежурили по очереди. Вахтанг все понял, замкнулся, он гордый был, отлеживался дома и все играл и играл на свирели свои печальные мелодии. И вот однажды сестра принесла мне письмо Марии, написанное на мое имя. Последнее письмо, потому что Мария, обманутая родителями, которые были против ее брака с Вахтангом, считала, что он скончался в больнице, и теперь сама собиралась уйти из жизни. Ведь они даже показали Марии его прощальную записку, которую он якобы передал для нее.

Леван до сих пор помнил ее лицо — лицо настоящей грузинской красавицы. Красавица она была действительно неописуемая. И гордая, под стать Вахтангу. И любила его так же, как и он ее. Леван, получив письмо, тут же побежал к ней, но было поздно. Она наложила на себя руки, и мигом постаревшие ее родители, не ожидавшие таких жутких последствий своего обмана, лишь тихо плакали, не в силах вымолвить ни слова. А Вахтанг постепенно стал приходить в себя, дела его пошли на лад, казалось, он со временем начал забывать Марию, но вот какие-то люди сказали ему, что она не просто умерла, а повесилась, и разум его не выдержал. Он сошел с ума.

—  Тронулся, как говорится,— добавил Леван.— Питается у нас, а живет у себя, один, в коммунальной квартире, тут рядом, недалеко...

—  Совсем один? — спросил я.

—  Один,— ответил Леван.

—  Батоно, скажите, а где ваши дети? — осторожно поинтересовался я.

—  Дети? Мои дети деньгу сшибают, мерзавцы! Кто в Сибири, кто на Урале. Один только путевый в Тбилиси остался. Слесарем работает в депо. Мы ведь люди простые, мастеровые, я сам всю жизнь на железной дороге проработал...

Вахтанг вдруг перестал играть. Он быстро встал и, молча поклонившись, направился к выходу. Дойдя до середины двора, он обернулся и, подойдя ко мне вплотную, достал из кармана фотографию, что-то нацарапал на обороте и протянул ее мне.

—  Возьми, не то он обидится,— тихо сказал Леван.— Это копия с портрета Саакадзе.

Я поблагодарил Вахтанга. Он блаженно улыбался, сумасшедшие глаза его сияли.

Долго не мог заснуть я в эту ночь. Безыскусные, но яркие рассказы Левана потрясли меня, и я в который раз подумал о том, насколько сложны и трагичны судьбы людские.

Московский поезд уходил рано, и, если бы не помощь Левана, я вряд ли достал билет — такая большая очередь столпилась у касс.

—  Позавтракаем в буфете? — предложил я.

—  До отхода еще два часа. Идем, пройдемся,— сказал он и заглянул мне в глаза: — Может, еще погостишь у нас?

—  Нет, спасибо. У меня в Москве дел полно. В издательстве нужно показаться. Да и...— я замялся,— и деньги на исходе...

—  Хочешь в долг? — тут же предложил Леван.

—  Не надо, зачем. Приеду в Москву, и у меня все будет в порядке. А нет, так я всегда заработаю... Носильщиком, например, устроюсь на вокзале временно.

—  Зачем это тебе? Ты же образованный человек...

—  Работая с людьми бок о бок, лучше узнаешь их, Леван. Я вот уже полгода езжу по стране, и что же, ты думаешь, только на писательские деньги живу? Нет. Я и матросом работал, и проводником, и грузчиком...

—  Как Джек Лондон хочешь быть, а? — Старик хитро посмотрел на меня, довольный тем, что, как ему казалось, он выведал мой «секрет».— Молодец, сынок! Ну, вот мы и пришли,— неожиданно заключил он.

—  Куда пришли? — спросил я. И увидел вывеску «Хашная».

—  Хашную знаешь? — спросил Леван.

—  Нет, только слышал. Да в книгах читал,— признался я .

—  Тогда у тебя все впереди,— сказал Леван.

Несмотря на ранний час, в хашной было много народу, и дверь непрестанно хлопала, впуская все новых и новых посетителей. Сосредоточенные мужчины ели горячий густой суп и важно молчали, так что казалось, будто это не обыкновенная точка общепита, а место, где свершался особый ритуал.

—  Вчера мы с тобой заснули поздно и сегодня с утра пораньше имеем право съесть свой хаш. Такой уж у нас национальный обычай. Ох, и любил же я хаш в молодости.

—  Такой хороший обычай только у вас, батоно?

—  Хаши утром кушать? Только у нас — убежденно сказал Леван.— Только умный народ может придумать хаш, а наш народ очень умный...

Мы выпили. Мне стало хорошо, по всем жилам разлилось тепло.

—  Батоно Леван, может, еще графинчик возьмем?

—  Нет,— отрицательно покачал головой Леван.— Ты же не алкоголик, и я не алкоголик, так что больше нам пить нельзя, если не хочешь опозорить мои седины. Лучше уж пошли на вокзал, нам пора...

Он похлопал меня по плечу.

Подошел официант. Я вынул деньги, но Леван с нескрываемым гневом посмотрел на меня.

—  Немедленно убери это! — приказал он свистящим шепотом.

Вручил официанту десятку и, сделав рукой царственный жест, лихо выпалил:

—  Сдачи не надо, дорогой!

— Спасибо,— привычно пробурчал официант, которого, по моим наблюдениям, ничуть не удивил поступок старика.

Я внимательно посмотрел на Левана. Он неожиданно растерялся, даже покраснел, но тут же рассмеялся.

— Что поделаешь, а? Национальный обычай, да? — Он обнял меня, как бы извиняясь. — Гость уезжает, это горе, да? Тогда зачем сдача. Я правильно говорю?..

Мы шли к вокзалу. Оглянувшись, я невольно залюбовался панорамой города: площади, улицы, скверы, улочки, переулки, Мтацминда — Святая гора, святые древние камни, широкое, залитое солнечным светом пространство, где шумит, живет, дышит славный город Тифлис, Тбилиси!..

Я посмотрел на часы и вдруг увидел Вахтанга, который раскачиваясь шел по тратуару и обращался к прохожим с непонятной угрозой:

— Хабарда! Хабарда![1]

— Он ищет нас? — спросил я.

— Может быть, — сказал Леван.

Мы поравнялись с безумным. Сумасшедшие, светлые глаза Вахтанга глядели мимо нас.