• 2017-1

ГЛАВА 1

«Она приходит после четырёх. Я не люблю это время — от четырёх и до того момента, пока не наступит настоящий вечер. Ужасные часы, когда мучительно умирает день. Он не сдаётся, он отступает медленно и неохотно. Он пытается вырваться случайным лучом, пробившимся сквозь облако, на волю из надвигающейся темноты. День умирает, и, просачиваясь сквозь сумерки, наступает вечер. Я умру в сумерки. Я это знаю.

 

Больше всего мне нравятся ранние предрассветные часы. Утро — это моё время. Утром ещё всё возможно. Это ежедневный шанс обречённых начать жить сначала. Глубокая воронка наступающего дня с лёгкостью затягивает всё сущее и вашего покорного слугу в том числе внутрь себя, как чёрная дыра. И что там, в этой чёрной дыре непрожитого, знает только моя судьба. А она у меня капризная дама.

 

Да… Утром Женщина совсем не та, что была вечером или ночью. Она, любая и всегда, немного стесняется. Стесняется того, что было несколько часов назад, стесняется того, что уже почти светло, и того, что теперь она видна уже по-настоящему. А этого не любит никто из них. Очень смущается оттого, что не может скрыть свой немой вопрос: «Тебе понравилось?»

 

Эта лёгкая застенчивость придаёт Женщине такую прелесть, что утром у меня всегда всё получается и, главное, даже делать для этого ничего не надо. Просто ощутить тепло её тела, а уж после всего можно опять ненадолго заснуть, ещё надеясь, что оно, это чужое тело, может стать близким и знакомым тебе до каждой родинки. Но этого не происходит. И очень хорошо, иначе жить было бы неинтересно.

Конечно, утром на тот обычный немой женский вопрос я обязательно отвечаю: «Да, очень». И каждую из них всегда целую в висок. Это у них всех очень чувствительное место.

Как легко привязать Женщину к себе. Я не берусь утверждать «влюбить». Я не настолько самонадеян. Но, боже мой, когда я вижу, сколько усилий тратят другие — те, кто никогда не сможет составить мне конкуренцию, — на то, чтобы обратить на себя внимание дам, мне хочется прочитать им «Краткий курс молодого бойца первого года службы».

 

Мои дорогие юные и не очень господа рядовые нашего многочисленного мужского войска-племени! Для того чтобы Женщина пошла за вами, с недоумением спрашивая себя, зачем она это делает и почему не может остановиться, развернуться и пойти в нужную ей, а не вам сторону, требуется совсем немного.

 

Постарайтесь отмотать время назад, постарайтесь посмотреть на неё так, как, например, смотрит отец на свою дочку, сидящую с высунутым языком за письменным столом и рисующую в своём альбоме очередную принцессу с чудовищной по величине короной на голове.

И попробуйте приласкать эту, взрослую, как ту — маленькую.

 

Господи, как, оказывается, они, все эти дурочки, в детстве были недоласканы и недолюблены. Как они всю жизнь этого ждут — молчаливо и с бесконечным терпением. Так ждёт собака перед закрытыми дверями, положив голову на передние лапы и не отрывая грустных глаз от полоски света над порогом.

Удивительно, до чего в этот момент они похожи друг на друга: как замирают от неожиданности, как бережно впитывают в себя это самое простое человеческое тепло, как благодарно потом молчат. До сих пор не понимаю, почему чаще всего после этого они начинают плакать.

 

Может быть, они оплакивают своё детство, когда защитить себя было так трудно. Или оплакивают свою взрослую жизнь, которая, конечно же, сложилась совсем не так, как мечталось в детстве и ожидалось в юности. Или же оплакивают тех детей, которых им уже никогда не родить, или мужчин, которых им уже никогда не встретить.

Я ни о чём не спрашиваю. Я даю им выплакаться. Я жду и думаю о своём. И может быть, это самое лучшее время для нас обоих. Я не тороплюсь. И не тороплю её. Женщина сама начинает искать мои губы. Я ухожу от её рта, я держу её голову в ладонях, как хрупкий бокал с благородным напитком, и глажу большими пальцами её лицо.

Она озадачена, она ждёт совсем других прикосновений. За это время она из маленькой девочки превращается опять во взрослую Женщину, которая больше не хочет, чтобы её жалели. Она хочет, чтобы её желали.

 

Справочно: эти военные действия имеют свои жёсткие и, часто, жестокие правила. И если вы не готовы им следовать, лучше не начинайте. Или жалеть, или желать. В плен тут не берут, и белый флаг не выкидывают, господа безнадёжно рядовые. Запомните это, если вы, конечно, хотите выжить и не попасть в гибельный котёл настоящей любви.

 

Принято считать, что мужчины обращают большое внимание на женские руки. Это правда, но не вся. Есть также немало Женщин, для которых сигнальная зона — это рука мужчины. И не только ладонь, а заповедное место от запястья до локтевого сгиба. Именно по этому заповедному месту многие из них — я имею в виду тех, кто понимает, — сверяют свои ощущения: «пробило» или нет. Поэтому мой совет — работайте при Женщине засучив рукава. В прямом смысле слова.

 

Почему «работайте»? Потому что нигде у мужчины нет шанса выглядеть так сексуально притягательно, как в работе. Варите ли вы макароны или копаете землю — неважно. Можете играть в шахматы или решать теорему Ферма — без разницы. Важно то, чтобы на вас в этот момент смотрела Женщина. И ещё важнее, чтобы вы об этом совсем не думали, чтобы вы начисто забыли о ней и были полностью поглощены своим делом.

 

Но сейчас — не об этом.

Я беру в свои ладони лицо Женщины, потом поворачиваю его к себе и, наконец, осторожно целую. Я начинаю с уголка — медленно, еле прикасаясь к нему своими губами, потом подбираюсь ближе к центру и — сверху вниз, как створку устричной раковины, — приоткрываю губами её рот.

В этот момент меня совсем не интересует её тело. Главное для меня — её лицо.

 

Справочно: никогда не закрывайте свои глаза. Смотрите на Женщину: это редкая возможность видеть её настоящую. Её глаза всегда прикрыты, её лицо в вашем распоряжении, и оно может сказать вам о многом.

Никогда Женщина не сможет принадлежать вам больше, как в тот момент, когда вы смотрите на неё, а она с закрытыми глазами ожидает вашего поцелуя.

 

Что обычно происходит потом, я вам рассказывать не стану просто в силу своего характера. Всем известно, что Женщины обожают мужчин с отвратительным характером. Поэтому я совершенно не собираюсь казаться «хорошим мальчиком». Я всегда был «плохим мальчиком». Это моя принципиальная позиция. И к тому же я давно уже не мальчик.

Кроме того, я джентльмен, и, наконец, это совсем не так интересно, как кажется. Гораздо интереснее сделать так, чтобы, когда ещё ничего не произошло или вообще так ничего и не случилось, и вы, и она знали бы, что случилось всё, но — только в ваших головах. И это воспоминание, поверьте, ещё долго будет гнать вас друг к другу…»

 

Возможно, таким будет начало моей будущей книги «Волковицкий. Сумерки». Волковицкий — это одновременно и авторский псевдоним, и название всех моих романов. Мне нужно быть в образе, так как пишу я в стиле «экшн» и, кстати, терпеть не могу беллетристику, выходящую не из-под моего пера. Потому дружу я с людьми успешными, творческими, но не писателями. Мне вполне хватает себя самого.

 

Мой Волковицкий молод душой и, несмотря на репутацию брутального борца за справедливость, весьма чувствителен. Кроме того, он тщеславен и не чужд мелкого интеллектуального воровства, как и подобает творческим натурам.

Вот и сейчас я чувствую, что он подворовывает. Мне уже пришлось подарить этому типу кое-что из своих наблюдений. Теперь, я чувствую, он подбирается к той поездке. Нет-нет, ни за что. Я талантлив, и мне совершенно необязательно эксплуатировать собственный опыт для того, чтобы придуманный мною персонаж зажил своей полноценной жизнью. Ту поездку я ему не отдам.

 

В плане издательства эта книга не стои́т, и мне придётся возиться с ней в свободное от работы время. Романа ещё нет, но уже написано много глупостей. В отношении Волковицкого я вынашиваю коварные планы: в «Сумерках» я собираюсь своего кормильца резко состарить и оставить в полном одиночестве. Но предвижу, мне придётся побороться за право самому определить, как этому типу разбираться со своей жизнью. А это не так легко, как кажется.

 

Некоторые выдуманные мной существа часто ведут себя, как им вздумается, и не раз я обнаруживал, что незаметно для меня их характеры и сам сюжет начинают развиваться совсем по другому сценарию.

Как только тот или иной совершенно умозрительный персонаж обретает зримые для меня очертания и свою индивидуальность, он тут же вступает со мной в пререкания. Наиболее нахальные идут ещё дальше — они пытаются изменить себя, ну а самые оторвы пробуют изменить не только себя, но и меня. Это уже не лезет ни в какие ворота. Мой внутренний мир раздираем противоречиями. Бесконечный спор с моими же собственными персонажами изматывает меня, и я боюсь заработать себе шизофрению.

 

Я работаю в коммерческом секторе литературы, хотя разве может литература быть коммерческой? Тоже вопрос, но мне лучше не искать на него ответа. Если однажды я отвечу себе на все вопросы, которые приходят в голову, то, боюсь, жить после этого мне будет трудно.

А жить хочется и, что характерно, совсем не так, как в молодости. Тогда для меня самым важным было — успеть, догнать, добиться во что бы то ни стало. Теперь же я совсем не тороплюсь. Финиш всё ближе, а мне хочется быть от него как можно дальше. И главное для меня теперь совсем не цель, а процесс, ну и цена успеха.

Цена бывает разная, но платить надо за всё. Хотя лучше этой темы вообще не касаться. «Не буди лихо, пока оно тихо» — и я не стану его будить. Оно, моё «лихо», имеет довольно неприятный внешний вид и примерно такое же внутреннее содержание. Знаю я его.

 

И вот давно я уже заметил, что они, эти выдуманные мной фантомы, занимаются в буквальном смысле слова подрывной деятельностью. Это они пристают ко мне с разными неудобными вопросами, и самые неприятные сюрпризы меня поджидают именно тогда, когда я пишу.

К счастью, жанр обязывает. Я люблю обрывать повествование неожиданно — так, чтобы читатель сам по инерции двигался бы вперёд и додумывал, что будет дальше. И в моих книгах всё просто, без затей: мой герой сильный, харизматичный и везучий, а героинь у меня нет. У меня есть дамы. Худеньких курящих интеллектуалок с неустроенной личной жизнью, замученных семейным счастьем тёток и «женщин с принципами» я в свои книжки не пускаю.

 

Всё идёт гладко до тех пор, пока мои персонажи не дают слабину и не становятся просто людьми, — вот тогда у нас сразу же начинаются проблемы.

Да ну к чёрту, не нужно мне это. Пусть лучше, как им и предписано, спасают мир от бубонной чумы, мирового зла или Жириновского, что, впрочем, не сильно отличается друг от друга, и не лезут в мою жизнь.

Но это не так просто, потому что, даже говоря о других, человек всегда говорит о себе. Он просто не в состоянии выскочить из своей собственной шкуры, хотя может искренне заблуждаться на этот счёт. Как, например, я.

Вот и мои «сверхчеловеки»: они упорно пытаются стать живыми людьми, заимствуя мои многочисленные тайные пороки, а я упорно загоняю их в отлитую из бронзы форму, не имеющую лично ко мне никакого отношения. И эта борьба меня измучила вконец.

 

 

ГЛАВА 9

 

Когда мой сын, прежде чем начать разговор, осторожно спрашивает меня по телефону: «Папа, ты работаешь?» — мне хочется попросить у него прощения за обман.

Господи, ну разве можно назвать работой то, что я делаю? Это занятие я придумал для себя сам по нескольким причинам. Оно даёт мне хотя бы некоторую свободу в стране, где её сроду не бывало, это меня кормит, а также питает мои амбиции, которые, если что, готовы сожрать меня самого и на моих костях потанцевать. Всё вышеизложенное я мог бы назвать своей творческой мотивацией, но для публичного пользования у меня припасены другие, более благозвучные варианты ответов.

 

Захотелось выяснить у моего друга Аркадия, а также у его жены и моей любовницы Лилии (говорю это и сам себе нравлюсь) кое-что на эту тему. Вопрос был такой: «Что есть главное в твоём творческом процессе? Зачем и почему ты это делаешь?»

 

С Аркашкой я заговорил об этом как-то вечером, когда мы сидели в «Посольском клубе» и уже повторили по третьей. Пили скотч — естественно, «on the rocks», как Джеймс Бонд.

Мой друг до знакомства со мной ничего интереснее коньяка не пробовал. Это я ему показал, что пьют настоящие мужчины. Ну так вот, Аркашка после моего вопроса надолго затих, как будто слушал себя. Потому застеснялся, покрылся неровными розовыми пятнами и наконец тихо признался:

— Так я ухожу за линию горизонта.

— А зачем? — позволил я себе не без издёвки спросить его.

— Когда я пишу музыку, я ухожу из этого мира. Ты знаешь, открою тебе свою тайну: я пишу не для людей. Я делаю это для себя. В детстве я вёл дневник, а наша домработница как-то его нашла. Родители никогда бы не позволили себе лезть в мои секреты, а Дусю я застукал за открытой тетрадкой. Ужасное ощущение: как будто голым на симфоническом концерте оказался. Я не хотел бы, чтобы чужие люди заглядывали мне в душу. В общем, когда я сочиняю, я ухожу отсюда в другой мир, за линию горизонта и там думаю о жизни. А если ты сейчас начнёшь ржать, я тебе в глаз дам.

 

Я действительно начал смеяться. Представить Аркашку в этот момент дорогого стоило. Так, ну, с ним более или менее ясно: линия горизонта. Интересно, а где она у него? Как он может туда уйти, если она, ёлки-палки, не досягаема? Но он такой. Я понимал, что в глаз дать Аркашка не сможет, а вот рвануть за линию горизонта у него получится.

А у меня — нет. Грустно, ребята.

 

После этого разговора мне стало ещё интереснее, как там обстоят дела с творческим процессом у Лилии. Раскрутить моего друга — несложно. Но Лилия не любит рассказывать даже о том, что делала накануне. А вопрос, что заставляет её садиться к инструменту, она просто не заметит. Будет дальше пить чай и вместе с Цезарем* грызть сушки с маком.

Но отступать не хотелось. Я решил, что откровенность можно получить только в обмен на откровенность. И начал рассказывать Лилии о себе. О том, что я тоже пишу не для людей. Я, как Аркашка, тоже делаю это для себя и только для себя. Потому что это мой заработок, потому что это мои двести грамм славы — и, пожалуйста, не нареза́йте, а завесьте кусочком.

 

Она слушала молча и внимательно смотрела куда-то мимо меня.

— Лилия, почему ты молчишь? Ты меня слышишь?

— Слышу: «Деньги, слава»… Это не о творчестве, это о другом.

— Хочу тебе напомнить, что я работаю в коммерческом секторе литературы и слово «творчество» считаю к своей персоне в принципе малоприменимым. Я за свой труд получаю деньги и немножко известности, что для меня, как человека мелочного и тщеславного, чрезвычайно важно.

— Ну, хорошо, тогда ответь мне в общем и целом: что есть творчество?

— В общем и целом — не получается. Если хочешь, я выскажу своё личное мнение на этот счёт, только, пожалуйста, кидаться в меня сушками, кру́жками и подушками не нужно. На мой взгляд, всё очень просто. Творчество есть продукт жизнедеятельности человека.

— Что?

— Всё не так плохо, как тебе кажется. Например, есть продукт жизнедеятельности пчелы, мёд называется, есть продукт жизнедеятельности организма человека, в твоём случае это, конечно, фиалки… Чашечку поставь на место, там кипяток… А есть продукт жизнедеятельности личности человека. Он может быть оформлен в симфонию, картину или поэму, как тебе угодно. И всё это — результат работы души и ума, всё это пережито и передумано, пропущено через себя. Говорят, как невозможно нарисовать портрет несуществующего человека, так невозможно правдиво написать о том, чего ты сам не перечувствовал. А кому это удаётся, суть величайшие таланты.

Сколько раз я вспоминал Долли из «Анны Карениной». Помнишь, у неё умер новорождённый ребёнок, и когда его хоронили, она смотрела на никому не нужный кулёк в гробу и понимала, что единственный человек, для кого это настоящее горе, — она сама. Стива и родственники крестились, что этого «Бог прибрал». А она чувствовала своё вселенское одиночество. Или беременность Анны, когда она думала: сказать или не сказать о ней Вронскому, — ну как он мог всё это описать, это же только женщинам дано знать. Вот это Толстой, и за это я его люблю, хотя сейчас его любить не очень модно.

— А кого сейчас модно любить?

— Достоевского. Бродский писал, что у русской литературы был выбор — пойти по пути Толстого или по пути Достоевского. Она выбрала первое. И проиграла. Но у меня своя точка зрения на этот счёт. Может же быть у меня своя точка зрения? Что-то я увлёкся, извини.

— Нет-нет, мне это очень интересно. Когда ты успел классику изучить? В институте?

— В школе. У меня для этого были исключительно благоприятные условия.

 

На этом месте я остановился. Была у меня, кроме денег, прямо скажем, небольших, и славы, тоже относительной, ещё одна причина писать свои книжонки. Но о ней я предпочитал умалчивать.

 

Дойдя до красной сигнальной черты, я дал понять, что наступила очередь Лилии. И она решилась. Но далось это ей нелегко: усмехнулась, нахмурилась, замолчала. Начала с остервенением терзать и так замученные ногти на длинных пальцах.

— Можно я начну с самого начала?

— Ну, конечно. Если тебе так хочется, — ответствовал я вкрадчиво, боясь её спугнуть.

— Хорошо сказать — «с самого начала». Придётся тогда рассказывать всю мою жизнь.

— Ну, так расскажи. Если хочется.

 

Я не верил своему счастью, но по-прежнему старался быть нейтрально-доброжелательным.

— Знаешь, в детстве я любила правила дорожного движения.

(Хорошее начало! И это всё?)

— Когда я видела на дороге машины, то понимала, что они стараются не трогать друг друга, потому что берегут себя: если хочешь уцелеть сам, не задевай других. Мне хотелось забраться в маленькую красненькую машинку, как в домик на колёсиках, закрыть все двери и окна и ехать в ней по своей жизни. Главное, знать правила движения и никого не трогать. Тогда и тебя трогать тоже не будут. Ужас, правда?

— Ты так боялась людей?

— Да. Это ещё не всё. Я часто мечтала стать улиткой. Потому что у неё всегда есть возможность спрятаться в свой домик. Самое сильное ощущение того времени — абсолютная незащищённость, уязвимость. И знаешь, чего я всю жизнь боюсь больше всего? Унижения. Я до сих пор не умею говорить о себе, мне кажется, что это никому не нужно и не интересно. И до сих пор боюсь унижения.

 

Лилия поморщилась, цокнула языком, погладила Цезаря между ушами, вздохнула и замолчала. Интересно, как долго она сможет удержаться в этом промежуточном состоянии? Легче не сказать ничего, чем, начав, остановиться.

 

Я пошёл ставить чайник и остался ждать на кухне, когда он закипит. Открыл второй пакет с сушками. Ну, всё сейчас не так, в том смысле, что ещё хуже, чем раньше. Я понятно выражаюсь? В детстве этих сушек-баранок было навалом. И все — вкусные. А сейчас на всю страну один Питер приличные делает, и за ними я специально езжу в дальний супермаркет. Вот начнут халтурить и они, и чем я стану кормить Лилию? Хотя кто сказал, что к тому времени она ещё будет пить у меня чай и валяться с Цезарем* на моём диване?

 

Представить дом без неё уже не получается. Ощущение сиротства: двое брошенных больших и сильных мужчин. Один волчьей, другой собачьей породы. И пустая кружка Лилии, которая, чистая и сухая, будет стоять на краешке стола, там, куда ей удобно дотягиваться с дивана.

Так не должно быть. Она нас полюбила, ну, как минимум приручила, и она не может теперь так просто нас бросить. Я же не знал тогда, тем февралем, что всё так получится. Я не виноват.

 

Целлофановый пакет от резкого движения надорвался, сушки просыпались на пол. Чайник ещё стоял на плите, а я уже успел потерять Лилию, испугаться грядущей катастрофы и просы́пать сушки. Как не совпадаем мы в том, что происходит внутри нас и снаружи.

 

У меня сложные отношения с наступающими сумерками, но теперь, глядя на заходящее солнце, я представляю, что, если бы Лилин портфельчик с нотами лежал бы у меня в коридоре под зеркалом, мне в эти закатные минуты было бы не тоскливо, а хорошо. Ночью она спала бы, уткнувшись в моё плечо и положив руку мне на живот.

Я так сильно этого хотел, что купил для неё голубую фланелевую пижамку. Пока пижамка вылёживается на полке рядом с моим бельём, и иногда я начинаю представлять, как Лилия вдруг обнаружит её и приревнует меня к той, для кого она куплена. И мне это будет приятно.

 

–––––––––––––––––––––––––

 

«Цезарь» — собака героя