• 2017-3 (17)

Колесил,

колесил –

исколесил,

всё, что вблизи,

покатил дальше –

через большак и пашни,

через орешник фисташковый,

мимо водонапорной башни –

символа дня вчерашнего,

мимо деревни, где простокваша,

и города, где опавшим

листьям смышлёные первоклашки

уделяют внимание –

взяв процесс увядания,

как открытую данность,

и воплотив в гербарии

мысль о бессмертии — пока не украли

и эту иллюзию

педагоги школы и вуза,

начальники-моралисты,

держатели акций истины,

проворные толмачи,

рвачи казённой парчи.

 

Колесил,

колесил

до упадка сил –

увяз в грязи

среди топких низин.

В заводях — ходят язи,

в полях — колосятся озимые,

но на оси –

сломано колесо,

а из-за тёмных лесов

всходит луна –

холодней валуна,

хоть и ликом — апостол Лука.

Здесь — на отшибе –

кажутся сёла большими,

и сосны своими вершинами –

будто метут Млечный путь.

Доколесить как-нибудь,

доколесить как-нибудь

до кузнечика –

в травах замеченного –

до всхлипа

надломленной липы,

до трепетной птицы,

в которую переродится

весь этот гул,

до себя, что в пряном стогу

наблюдал звездопад

и клубящийся пар

в колдобинах хлипких дорог –

до всего, что догнать не мог…

 

* * *

 

И было слово.

И было солоно

на губах, словно

выпито море

со всеми его аллегориями

и приметами шторма,

что всё время — так скор и

так — с корнем

вырван из горла –

как окрик

грубого часового

за колючей проволокой

горизонта, где слово –

это основа

долгого

взгляда в суть речи –

со стремлением встретить бога

или хоть что-нибудь бесконечное…

 

И было слово.

И были совы

над лесом сосновым –

будто бы невесомые.

Но всё, что ты смог –

внести прелый мох

на ладони

в облезлый подъезд.

Вот, мол, бедовые –

только мох-то и есть —

оправдание дна оврага,

где собирается влага

и скорченная коряга

напоминает ящера,

вымершего до пращура,

но норовящего

прыгнуть стрелою в чащу.

 

И было слово.

И было снова

заглажено чувство скола,

по которому делятся стороны

света. Сосед репетирует соло

на сломанной

скрипке, и сонный

дом — перебирает сорные

травы разбитого инструмента.

Так пролетает лето –

вслед за совами —

и пусть на губах твоих солоно

и скоро — увы, уже скоро –

всё это будет взорвано –

даёшь себе слово,

снова даёшь себе слово…

 

 

…………

 

Геометрия

окна –

ветром

полна.

Однако –

прочь

все эти рамки.

Ночь —

как ночь –

даже в масштабах

пространства,

где небесная швабра

часто-часто

работает по углам,

гоняя вчерашний хлам –

так, что рука

дежурного по верхам –

высекает молнии.

Внизу —

затухают волны

будней и зуд

насущных

потребностей.

Всё, что на сушу

вышло из бездны –

приняло форму

холодного камня

или фарфора

на полочке в спальне.

 

Слух –

острее.

Стук

сердца — режет

из-под ребра

мякоть,

что стала груба

в хлебе из злака,

срезанного под корень

и запечённого в плоть.

Но кто-то же любит корку,

выхватив целый ломоть…

 

Вот так –

тик-так,

тик-так,

тик-так…

Впрочем, нет механизма

с пружиной и шестернёй

в призме

новых часов,

отменивших старьё.

Теперь микросхема –

и есть — вселенная,

что щурится через стекло.

 

Чай –

ещё крепок,

ещё горяч, но сейчас

это — нелепость

в условиях

сухости формул,

когда в окне, нарисованном –

в качестве форы

очерченного объёма –

сгущается тьма.

И лишь чувство дома –

 

окунает в купель дитя.