Фрагменты книг издательства «Litsvet»

1

Начнем с птиц, а именно с ворон. Принято считать, что вороны самые умные среди птиц, ты тоже так наверняка ответишь, если кто-то спросит. Я и сам так думал совсем недавно, когда мы жили еще в Шарлоттенбург, на Фазаненштрассе. Улица фазанов — смешное название, тем более, что в округе обитали лишь воробьи, голуби да еще вороны. Из окна кухни был виден угол крыши с водосточной трубой, на верхушке которой вороны в начале каждого марта устраивали неопрятное гнездо из сухих веток и мелкого мусора. К концу месяца из гнезда торчали разинутые клювы воронят.

Впрочем, тогда птицы меня совсем не интересовали, тогда я увлекался барбусами. В моем аквариуме на подоконнике жила целая футбольная команда полосатых рыбок — суматранских барбусов. Бронзовые, с черными полосками и плавниками ярко морковного цвета, они синхронной стаей гоняли из одного конца аквариума в другой, ловко огибая водоросли и кораллы. Суматра — это остров, его я нашел в географическом атласе, в старой дедушкиной книге, которая состоит только из географических карт. Там есть и Берлин, но отыскать нашу улицу я так и не смог.

Еще я увлекался индейцами. Книжку Карла Мая «Верная Рука» про приключения Шеттерхенда я знал почти наизусть. В доме напротив была табачная лавка с красной дверью, за толстым витринным стеклом стоял деревянный индеец — вождь апачей Виннету — в натуральную величину, умело раскрашенный и со стеклянными глазами, хитрыми и почему-то голубыми, хотя даже пятиклашке известно, что у расы американоидов глаза должны быть темно-карими. В остальном вождь был идеален: орлиные перья, амулет из когтей американского медведя-гризли; в деревянной, с правильными венами и жилами руке он сжимал трубку мира. Из нее по пятницам курился белый дымок — таким манером герр Шварцхубер привлекал покупателей, поджигая там какую-то паклю. Тот индеец из табачной лавки казался мне самой прекрасной вещью на свете. По утрам я старался выйти пораньше, чтобы до школы налюбоваться вождем Виннету всласть. Но вернемся к воронам.

На самом деле самые умные птицы это грачи. Грач очень похож на ворону, только поменьше. Они даже относятся к одному роду, вроде как индейцы из разных племен, ирокезы и апачи, например. Так что твой ответ насчет вороны отчасти тоже правильный. Правильный, но не совсем точный. Кстати, грача даже можно выдрессировать, как собаку: он будет приносить тебе мелкие предметы, ключ, к примеру или ружейную гильзу. У меня пока с дрессировкой этой не очень получается.

Месяца три, с конца марта, я пытаюсь подлизаться к ним. Но грачи не так просты, хитрецы наблюдают за мной, когда я оставляю им еду — объедки — хлебные корки и куриные кости, которые мне удается стырить из столовой. Я оставляю сверток с провиантом на большом пне. Грачи ждут, когда я отойду подальше, и только после этого слетают вниз. Они живут в ветках старого дуба, громадного, как туча. Ствол дуба можно обхватить только втроем.

Фрау Готтлиб, из канцелярии, рассказывала, что дубу этому тысяча лет и сам Фридрих Барбаросса отдыхал в тени его листвы на пути в Палестину. Император засыпал, а спал он, не снимая доспехов. Не снимал он и перевязи, и рыцарского пояса, даже золотые шпоры на кожаных ремнях не отстегивал. Его покой охраняли два ворона, те самые птицы, которых он посылал после своей смерти на родину, посмотреть не закончились ли распри в Германии. И как только вороны принесут весть о мире, император вернется и займет свой трон. А так он сидит в тайной пещере, сидит и ждет. Мне кажется, что и пещера эта тоже где-то в наших местах.

Лично я уверен, что у Барбароссы служили не вороны, а грачи. И вполне вероятно, предки тех самых птиц, которых я подкармливаю объедками из нашей столовки. Какие-нибудь пра-пра-правнуки императорских грачей. Вроде вчерашнего молодого наглеца, что на рассвете долбил клювом в оконное стекло. Я аж подскочил спросонья, босиком подбежал к окну, а этот даже не испугался. Пялился на меня, голову так набок нахально наклонив, весь литой и блестящий, точно из оружейной стали выкованный. А после, захлопал крыльями и унесся хохоча в сторону озера.

А на подоконнике осталась пуговица, бельевая, такие пришивают к наволочкам или кальсонам. До меня не сразу дошло, что пуговицу грач принес. Я еще толком не проснулся, к тому же меня сразу отвлекла возня у лодочного сарая. Там, на мостках, происходило что-то необычное.

Курт-пол-Ноги, наш егерь, и какой-то незнакомый офицер без кителя и фуражки — они баграми пытались дотянуться до какого-то белого пузыря, что плавал метрах в пяти от лодочной пристани. Над белым кружили грачи, они весело переругивались между собой, хлопали крыльями, явно издеваясь над бестолковыми людьми. Багры были очевидно коротки.

У меня отличное зрение, с таким в снайперскую школу берут без разговоров, и хоть еще не до конца рассвело, мне хорошо был виден предмет в воде — он напоминал пузатый мешок, в которых привозят в столовую муку. Как мешок оказался в озере — вот тебе вопрос. Кто кинул и зачем. К тому же я не мог решить, если мука намокнет и превратится в тесто, будет ли мешок плавать или пойдет на дно.

Курт-пол-Ноги наконец отправился в лодочный сарай, офицер остался на мостках, сплюнул в воду и закурил; грачи продолжали кружить над добычей, изредка пикируя на белое и пытаясь ухватить что-то клювом.

Я продолжал разглядывать плавающий предмет. Нет, не мешок это. Мне начало казаться, что я уже вижу плавники — чуть розоватые — и матовый отлив чешуи на сероватом брюхе. Именно таким манером ловкая фантазия дорисовывает в нашем сознании недостающие детали: так на диске полной луны ясной ночью запросто можно рассмотреть лицо дьявола, а в сумеречных тенях под яблоней увидеть полосатых чертенят.

Да, определенно, рыба, огромная дохлая рыба. Скорее всего сом. Ни сазан, ни карп, ни тем более лещ или голавль при всем желании до такого размера не вымахают. А вот сом — запросто. В Одере сто лет назад ловили двухметровых сомов. Два метра — это ж выше кочегара Гюнтера, целая акула! Такие рыбины нападали на домашних уток и гусей, могли утянуть под воду даже теленка. В желудке сомов-великанов иногда находили даже человеческие кости.

Сом-великан в нашем озере! Вот это да! Сом-людоед в Соллахут-зее! Я тут же вообразил, как к нам приедет берлинская кинохроника — операторы с камерами на треногах, режиссер будет хрипло командовать в мегафон, на вынимая изо рта длинную трубку, будут сновать вертлявые журналисты с блокнотами и брать интервью — и через неделю-другую нас покажут в «Вохеншау», в самом конце киножурнала, сразу после военных сводок.

Курт-пол-Ноги ловким маневром развернул лодку, оставив весла, перегнулся через борт. Мне был видна спина егеря и тугой круглый зад в малиновых бриджах. Сом, должно быть, скользкий, и его надо бы багром подцепить, но егерь забыл багор на берегу. Офицер щелчком стрельнул окурком в воду и сунул руки в карманы галифе. Егерь продолжал возиться, от лодки по озеру пошли волны. Отраженные сосны ожили и ленивыми змеями потекли по зеленой воде. Курт-пол-Ноги медленно привстал, вытягивая тяжесть из воды, над бортом появилась голова, но не рыбья, а человеческая. Утопленник, матерь божья. Настоящий утопленник! Егерь затащил мертвеца в лодку, сизым пятном мелькнуло лицо, белая рубаха. Донесся глухой стук — мертвый и деревянный. Наверное, утопленник ударился головой о дно лодки.

2

Утопленника звали Эрих Реммеле. По цвету нашивки он относился к транспортным. Позавчера, в пятницу, я показывал ему, как цеплять блесну-вертушку к карабину поводка, а через час он насмерть запутал леску в барабане — такой «бороды» я отродясь не видел. Выдал ему новый спиннинг, еще раз объяснил, что нужно придерживать катушку большим пальцем — притормаживать:

— Блесна коснулась воды, а барабан-то продолжает травить леску — по инерции, понимаете?

Он молча кивал, но явно не слушал, смотрел сквозь меня. Потом зачем-то спросил, где мой отец. Я соврал — ненавижу, когда меня жалеют, впрочем, враньем мой ответ можно назвать лишь отчасти. Я, как и мама, продолжаю верить, что отец вернется.

А после ливень лупанул — стеной рухнул. Мощно, с грохотом, прямо как водопад. Вмиг стемнело. Озеро на том берегу затуманилось, стало серым и призрачным. Реммеле — он бросал блесну с мостков, что у лодочного сарая, — так вот, он кинул спиннинг, мигом разделся и в озеро сиганул. С разбегу, голышом, прямо с мостков — бомбочкой. Вынырнул, руками замахал, будто пытаясь вырваться из воды — взлететь. Что-то с азартом выкрикнул, но не взлетел, а шлепнулся с брызгами. Пошла волна, прибрежные кувшинки закивали в такт, словно соглашаясь с ним не очень охотно. Он нырял, сверкая белыми ягодицами, старался достать дно, но у мостков глубина восемь метров и только повару Брахту это удавалось, да и то не всякий раз.

Мне тоже нравится купаться в дождь. Особенно в ливень. Но делаю я это иначе — тихо: люблю отплыть подальше от берега, там лечь на спину и, раскинув руки крестом, подставить лицо под хлесткие капли до невыносимой щекотки в небе.

3

В дверь постучали, робко. Я открыл. В темноте коридора, чуть отступив назад, стояла девчонка в тугом сером платке на голове. С цинковым ведром в руке. Примерно моя сверстница — лет четырнадцать, может, чуть старше. В горничные набирали голландок, из «христовых пчел». Эта была новенькая, раньше ее я не видел.

— Убирать? — спросил.

Она кивнула. Бесцветное лицо с белесыми бровями. У нас в классе учился альбинос по фамилии Зауберг, так у него даже ресницы белые были — будто мукой присыпаны. Голландка вошла, выудила из ведра тряпку, крепко скрутила, отжимая воду. Я отошел к окну.

— Утопленника видала?

Она кивнула, не поднимая головы. Отвернулась и начала протирать тумбочку, старательно, почти нежно. Нагнулась. Сквозь ткань халата проступали острые позвонки, мелкие и хрупкие на вид, совсем, как у птенца. Я завороженно следил за ее движениями. Она выпрямилась, теперь терла спинку стула — чего там протирать, спрашивается? В десять лет я был страшно влюблен в Марту, нашу соседку с третьего этажа. Но Марта была толстая и румяная, как кукла. А эта — худая и бледная. И бескровная кожа, белая, как папиросная бумага и тонкая — почти прозрачная, и бледный нос, острый и чуть длинный, но все равно красивый, и особенно глаза — испуганные и чуткие, цвета осеннего неба. Серые. На губах появилось начало улыбки, она догадалась, что я разглядываю ее. Я быстро отвел взгляд и уставился в окно.

Утопленник теперь лежал на мостках. Подъехал «Опель» коменданта, из машины вылез обер-егерь, следом за ним и сам комендант. Курт-пол-Ноги, припадая на протез, пошел им навстречу. Офицер остался стоять у трупа. Раскрыл портсигар и сунул в рот сигарету. От главного коттеджа быстрым шагом спускалась к мосткам доктор Ильза Дункель, она шла не по мощеной тропинке, а прямиком по траве.

— Он так и не вернул спиннинг, — произнес я тихо в стекло окна. — Этот Реммеле.

Фрау доктор склонилась над трупом, остальные медленно подошли к ним, встали в кружок.

— Ты уже убиралась у… — я кивнул в сторону озера.

— Да, — она ответила быстро. — А что?

— Спиннинг не видела?

— Что?

— Удочка такая. Короткая.

Она пожала одним плечом. Все эти голландки чуток малохольные, их, сирот, собирали по монастырям и привозили сюда. На кухне работать, летом в огородах. Уборщицами по территории. Тот лагерь называли «Канада», не знаю почему. Там, говорят, какие-то огромные склады или хранилища.

— Ключ есть? — спросил я.

Она кивнула.

— Тебя как звать?

— Ива.

— Меня — Хейнер.

В комнате Роммеле стоял полумрак, жалюзи были опущены. Пахло мокрым полом. Спиннинг лежал на столе. Ну коза голландская! — вот же он тут, на самом видном месте. Леска на спиннинге оказалась аккуратно намотана на катушку, блесна на месте. На углу стола лежала толстая тетрадь в черном переплете, стянутом резинкой.

Запах мокрого пола почему-то показался мне печальным, почти трагичным. Есть такие запахи, от которых на душе становится тошно. Словно у беды есть свой запах. Особенный и грустный. Запах горя. Так пахнет из холодной печки, пеплом и сырой гарью.

Я взял тетрадь, стянул резинку, раскрыл на середине. Начал листать. Листы с обеих сторон были исписаны аккуратным почерком, экономным и немного женским. Мама писала таким почерком, только буквы у нее покрупнее. Мысль о доме вконец угробила настроение. Последние страницы, всего пять-шесть, остались чистыми. Я нашел последнюю запись, начал читать со середины.

…днями и ночами я должен был видеть самую суть процесса, наблюдать за кремацией, за вырыванием зубов, за отрезанием волос, бесконечно смотреть на все ужасы. Мне приходилось часами выносить ужасающую, невыносимую вонь при раскапывании массовых могил и сожжении разложившихся трупов. Я должен был наблюдать в глазок газовой камеры за ужасами смерти, потому что на этом настаивали врачи. Они потом докладывали Ильзе Дункель — не могу поверить, что у этой женщины … (дальше несколько слов были старательно зачеркнуты). Мне приходилось все это делать, потому что на меня все смотрели, потому что я должен был всем показывать, что я не только отдаю приказы и делаю распоряжения, но готов и сам делать все, к чему принуждаю своих подчиненных…

4

12 сентября, корпус В, блок 11.

Я сам наблюдал за убийством, надев противогаз. Смерть в переполненных камерах наступала тотчас же после вбрасывания. Краткий, сдавленный крик — и все кончалось. Первое удушение людей газом не сразу дошло до моего сознания, возможно, я был слишком сильно впечатлен всем процессом. Более глубокий след в моей памяти оставило происшедшее вскоре после этого удушение 900 русских в старом крематории, поскольку использование блока №2 требовало соблюдения слишком многих условий. Во время разгрузки были просто сделаны многочисленные дыры в земле и в бетонной крыше морга. Русские должны были раздеться в прихожей, а затем они совершенно спокойно шли в морг, ведь им сказали, что у них будут уничтожать вшей. В морге поместился как раз весь транспорт. Двери закрыли, и газ был всыпан через отверстия. Как долго продолжалось убийство, я не знаю. Но долгое время еще был слышен шум. При вбрасывании некоторые крикнули: «Газ», раздался громкий рев, а в обе двери изнутри стали ломиться. Но они выдержали натиск. (Последняя строка замарана).

17 августа, Главный корпус (Мановиц)

Я всегда боялся расстрелов, но теперь я успокоился: все мы будем избавлены от кровавых бань, да и жертвы до последнего момента будут испытывать щадящее обращение. Присутствие зондеркоманды и ее спокойное поведение успокаивало беспокойных и мнительных. Для этого несколько человек из зондеркоманды входили со всеми в помещение и вплоть до последнего момента оставались внутри, так же до конца стоял в дверях и эсэсовец. Самым важным было соблюдать величайшее спокойствие во время захода в камеру и раздевания. Только без криков, только без спешки. Если кто-то не хотел раздеваться, ему помогали уже раздетые или кто-нибудь из зондеркоманды. Упрямцев уговаривали и раздевали. Заключенные из зондеркоманды заботились также о том, чтобы процесс раздевания проходил быстрее и у жертв не оставалось времени для размышлений. Вообще усердное содействие зондеркоманды при раздевании и вводе в газовую камеру было уникальным. Никогда я не видел сам и не слышал о том, чтобы они хоть что-нибудь сказали жертвам о предстоявшем. Напротив, они делали все, чтобы обмануть их, и прежде всего успокоить подозрительных. Если те не верили эсэсовцам, то братьям по расе (по соображениям взаимопонимания и успокоения зондеркоманда всегда составлялась из евреев как раз тех стран, в которых совершалась акция) они верили. Они расспрашивали о жизни в лагере, осведомлялись о знакомых или родственниках, прибывших раньше. Интересно, как врали им при этом заключенные зондеркоманды, какими убедительными минами и ужимками подкрепляли они сказанное. Многие женщины прятали своих младенцев в кучах одежды. Члены зондеркоманды почтительно обращались к женщинам и уговаривали их до тех пор, пока те не забирали детей. Женщины думали, что дезинфекция повредит детям, поэтому они их и прятали. От необычной обстановки маленькие дети при раздевании часто плакали, но матери или кто-нибудь из зондеркоманды успокаивали их, и дети играя, с игрушками в руках и поддразнивая друг друга, шли в камеру. Я видел также, что женщины, которые знали или догадывались о том, что их ждет, пытались преодолеть выражение смертельного ужаса в своих глазах и шутили со своими детьми, успокаивали их. Как-то раз одна женщина приблизилась ко мне во время шествия в камеру и прошептала мне, показывая на четверых детей, которые послушно держались за руки, поддерживая самого маленького, чтобы он не споткнулся на неровной земле: «Как же вы сможете убить этих прекрасных, милых детей? Неужели у вас нет сердца?»

19 сентября, корпус В, блок 8, KGL [Kriegsgefangenenlager]

Вытаскивая из камеры труп, один из заключенных зондеркоманды вдруг замер, как заколдованный, но затем тут же вместе с товарищем потащил труп дальше. Я спросил капо, что случилось. Тот узнал, что насторожившийся еврей увидел среди трупов свою жену. Я наблюдал за ним еще некоторое время, но ничего необычного в нем не заметил. Он продолжал таскать трупы, как и прежде. Невозм…(далее две строки вымараны).

(запись без даты)

Приказ о ликвидации массовых захоронений. Крематории (Биркенау-2) будут закончены лишь к марту. Трупы извлекаются и сжигаются на штабелях дров, по 2000 трупов. Трупы поливают отработанным ГСМ. Горят плохо. Прислали две цистерны древесного спирта. Начали сжигать в ямах. Копоть и смрад, весь снег в радиусе пяти километров серого цвета.