• 2024-3(45)

Из-дво Litsvet, 2024, Canada, ISBN 978-1-998447-15-2

 

 

I

 

Китаянка напротив, заведя глаза к светильникам на потолке и страдальчески сдвинув брови, истово шевелила губами и прижимала к плоской грудке маленькие сухие ручки.

Молится, догадалась Агния. В узких китайских глазах застыла слеза, готовая вот-вот пролиться. Чужие слезы — как чужой зевок. В носу защипало. Захотелось, чтобы Бог услышал и ее.

Почти все вокруг, как диверсанты в тылу врага, были с наушниками и большими пальцами нажимали на кнопки телефонов. Интересно, что они с таким увлечением туда впечатывают? Какие тайные или срочные донесения они спешат отправить из подземелья на волю? И по какой причине делают это именно в вагоне метро?

Здоровенный негр, наморщив лоб и вытаращив от старания глаза, ел куриные крылья из пластикового судка. Он жевал, не успевая прожевать, проглатывал, и было видно, что ему хорошо. Агния с удовольствием втянула в себя запах карри, но тут же рассердилась: «Эти люди умудряются и завтракать, и обедать, и ужинать на ходу». Уткнулась взглядом вниз.

Одинаковые коленки в одинаково темных штанах. Женщины здесь давно перестали носить юбки, их можно встретить лишь в деловой части Нью-Йорка.

А на полу в шеренгу — кроссовки или угги.

Две маленькие чернокожие девочки ссорились, мать гладила их кудрявые головки с нанизанными на волосы туземными бусинками. Девочки были в темных штанишках и уггах. Агния перевела глаза на годовалого младенца в коляске. Его ножки были обуты в такие же крошечные сапожки.

На остановке в вагон вплыли три шляпы. Под ними — скуластые лица. К таким шляпам и лицам полагались усы и гитары. Но усов не было вовсе, а гитара была только одна. И еще две маленькие, почти детские гармошки. Зазвучал знаменитый припев на испанском: «Фелиз навидат, фелиз навидат…»

Эту песню в Нью-Йорке поют каждую зиму. Почти половина населения — выходцы из Латинской Америки. Их становится все больше, и они берутся за все новые дела. Вот и пиццу давно уже пекут не итальянцы, а latinos.

«Мы хотим от всего сердца пожелать вам счастливого Рождества» — музыка заполняла ритмом пространство между людьми. Агния вместе с остальными невольно кивала в такт.

 

 

II

 

Почему-то вспомнился Новый год в четвертом классе. Она была первая ученица, и ее наградили билетом на Кремлевский праздничный утренник. Там Агния, переминаясь с ноги на ногу и стесняясь отправиться на поиски туалета, два часа терпеливо ждала окончания скучного концерта среди таких же девочек в белых фартучках и думала о том, что, когда станет взрослой, будет одеваться не как все, а по-особенному.

Особенное имя у нее уже есть. «Как корабль назовешь, так он и поплывет», — любил повторять ее отец. Он доверял пословицам и крылатым фразам, инструкциям и газетным передовицам. В метро он никогда не прислонялся к дверям, а «всю эту беллетристику» знал по вступительным статьям к произведениям советских писателей.

Мать, воспитательница в детском саду, назвала дочку в честь Агнии Барто. Стихи про зайку, мишку и бычка, которым нужна была срочная помощь, были в доме самыми любимыми. Маленькая Агния каждый раз плакала от жалости, но потом опять просила ей почитать исписанную детскими каракулями и разваленную в переплете книжку.

На Новый год родители ставили в угол рядом с окном большую елку. В цинковое ведро опускали ствол, потом засыпали туда же картошку, для устойчивости привязывали елку к батарее, укрывали неопрятное ведро белой простынкой и доставали с антресолей ватного Деда Мороза.

Мешок в его руке был украшен большой яркой заплатой, потому что однажды Агния не утерпела и сделала то же, что и другие дети, еще заставшие эпоху Дедов Морозов в шубе на вате, с пушистой бородой, с деревянным посохом в одной руке и объемистым мешком из холстины в другой.

Она разре́зала мешок маникюрными ножницами и потом долго плакала от разочарования. Засунуть желтую, в стружках труху обратно никак не удавалось.

Ее никто не ругал, родители почему-то смеялись, и потом мать сделала на мешке яркую заплатку. А Агния украсила мешок серебряным дождиком. Деда Мороза она простила, но с тех пор доверия к нему больше не было.

Елка каждый раз получалась нарядная и вкусная, потому что на ней висело много блестящих конфет и мандарины, которые мать покупала, по очереди меняясь с соседкой в предновогодней очереди за дефицитом.

Родители приходили с работы поздно, и в последний день старого года Агния до вечера оставалась одна.

Все в доме наполнялось торжественной печалью, знакомые вещи и мебель застывали в тревожном ожидании. После трех уже темнело. Сначала воздух становился темно-голубым, потом синим, потом почти черным. В окнах домов разноцветными огнями светились праздничные гирлянды, там уже суетились незнакомые люди.

Почему-то каждый раз было грустно. Агния ложилась рядом с елкой на желто-зеленый ковер, гладила Деда Мороза, который так нехорошо обманул ее в детстве, по красной шапке и шепотом искала слова утешения для него и для себя. Уходящий год упирался, не желая становиться прошлым. Время становилось густым и вязким и каплями хвойной смолы минута за минутой медленно стекало с елочных лап.

Дед выглядел совсем уже дряхлым. Бумага на его шубе кое-где прорвалась, и из нее высовывалась такая же, как в мешке, пожелтевшая неопрятная вата.

 

 

III

 

…Маленький человек в большой шляпе и с гитарой в руках уже несколько раз задерживал взгляд на ее коленях, видневшихся из-под юбки.

«Вот паразит! Они, эти латиносы, всегда такие, всегда хулиганы, и никакой харассмент им не указ».

 

В детстве Агния очень хотела нравиться. Но мальчики на танцах в пионерском лагере сторонились ее, как чумы, а в самодеятельности ей доставались роли несимпатичных хулиганов-второгодников в кепках задом наперед.

Жизнь окончательно потеряла всякую привлекательность, когда взятый на лето хореограф — грациозный, изящный и сильно пьющий дядя Эдик — как-то при всех громко удивился тому, что она «такая здоровая, а без гармошки». И прыгает по сцене так, что доски прогибаются. Пережить публичное унижение не было никакой возможности. Агния ушла не только из самодеятельности, но и никогда больше не осмеливалась участвовать в действе, которое называлось «после ужина — танцы». Она предпочитала, чтобы сразу после ужина был бы отбой, а строчки «танцы» в распорядке дня не было вовсе.

 

… Поезд ехал по зеленой ветке метро в сторону нижнего Манхэттена и дальше в Бруклин. На нее, кроме «шляпы», не смотрел никто, но она знала, что выглядит хорошо и потому она здесь — белая ворона. Да и меха в Нью-Йорке уже почти не носят. Цивилизованная часть населения давно перешла на шерстяные шапочки и куртки.

И сама Агния чувствует себя некомфортно в коротком жакетике из темного соболя. Но на нее внимания никто не обращал. Здесь никто ни на кого не обращает внимания, каждый занят своими делами.

«А могли бы. Фарисеи. Фарисеи во всем. С их политкорректностью, когда негра называть негром нельзя, а «черным» — можно. С их гринписовскими штучками, когда меха носить нельзя, а угги — можно. Почему-то в этом случае о бедных овечках никто особенно не задумывается. Это сколько животных надо извести, если угги носят по всей стране, от Аляски до Калифорнии?»

Поезд затормозил. Машинист вежливо извинился за задержку в пути.

Агния пошевелила затекшими пальцами ног. Сапоги были слишком узкими, а каблуки — слишком высокими. По крутой лестнице, ведущей в метро, она спускалась, держась обеими руками за поручни. И билет в турникете никак не могла прокатать — мешали слишком длинные ногти.

«Все не то, все не так, все слишком», — ругала она себя. Потом подумала: «Все не то, собственно, для чего? Для того, чтобы ездить в нью-йоркской подземке?»

Но она не пользуется муниципальным транспортом. И даже за руль садится не часто. Есть водитель, а главное — есть муж. А это и соболь, и водитель, и сумка «Гермес», которой свойственно глумиться над всем, что «не Гермес».

Зачем она отпустила машину и поперлась на метро? Затем.

За пять лет много воды утекло. Вот так же в конце декабря ехала она тогда через весь Нью-Йорк на день рождения к своей школьной подруге Люське Флиор. Только не было тогда соболя и не было «Гермеса». И спускаться в метро ей было совсем не затруднительно, поскольку ходила она тогда не на шпильках, а в кроссовках, купленных на уличном развале.

Как не хотелось ей тогда тащиться в эти гости. Ехать далеко, и с работы у Бедной Ксюты пришлось отпрашиваться, а главное — тяжело было притворяться, благодарный восторг перед хозяевами изображать.

 

 

IV

 

Это в школе она была отличницей, а Люська на переменках просила ее объяснить, что значит письмо Онегина к Татьяне. Или задачку по химии списать. Или по геометрии. Люська по всем предметам училась легко и ровно — на нетвердую, тяготеющую сразу к единице тройку.

А первая ученица класса Телегина Агния свои пятерки добывала, как нынче добывают рений — самый редкий металл на земле. И только литература была для нее не уроком, а удовольствием.

Поэтому она не верила, что в восьмом классе можно не понимать строчку «Я знаю, век уже мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя…». Слова, от которых сразу же пробивалась испарина на спине и хотелось немедленно, в предчувствии скорого конца, скрестить на груди узкие, бледные руки с длинными пальцами и горько усмехнуться.

Она перечитывала любимые стихи и жалела, что ее зовут не Татьяна. И хотела стать литературоведом.

Все испортил отец. И конечно, как всегда, из лучших побуждений. Никогда бы сама Агния не стала поступать в Институт стали и сплавов. Поскольку ни сама сталь, ни ее сплавы не интересовали ее ни в малейшей степени.

Но отец категорически потребовал, чтобы сначала она получила серьезную специальность, поскольку «стихами сыт не будешь», распределилась, по его примеру, в «почтовый ящик» с хорошей зарплатой, прогрессивками раз в квартал и продуктовыми заказами к праздникам, а уже после «свою Барто» в народных университетах изучала.

Агния проплакала две ночи, потом купила себе тубус для чертежей и по привычке сдала вступительные экзамены на «хорошо» и «отлично». Это учиться там было трудно, а поступить туда было легко.

Учиться действительно оказалось очень трудно. В памяти остались сталеплавильные цеха, металлургические гиганты на Урале и московский «Серп и Молот», который она потом всегда объезжала стороной.

И все сбылось, о чем мечтал ее отец: красный диплом, распределение на «почтовый ящик». Перед праздниками были продуктовые заказы, а в отпуск она ездила по льготной путевке в дом отдыха под Клином. Через несколько лет ее выбрали в профком организации и доверили заниматься оргвопросами.

Каждую среду в политдень она оставалась на занятия, в середине месяца получала аванс, в конце месяца — получку, а раз в квартал — прогрессивку.

 

Когда началась перестройка, пожилой отец, проводив в последний путь свою закрывшуюся лабораторию, сказал: «Никогда хорошо не жили, не стоит и начинать». И слег.

Когда перестройка закончилась и было порушено все, что не успели развалить застой и стагнация, Агния осталась без родителей, без работы и без средств к существованию.

Ее «почтовый ящик» оказался никому не нужным. Общественная работа, продуктовые заказы и прогрессивки ушли вместе с молодостью и надеждами на прибавление «десятки» к должностному окладу.

В служебном здании появились незнакомые озабоченные люди со значками на груди: «Хочешь похудеть? Спроси меня как!» И даже в святая святых — Ленинской комнате — поселились шустрые ребята, а на ее двери появилась новая табличка «Брокеры».

Страна переживала тяжелейший кризис. И хотя тогда никто еще не знал, что все самое худшее не позади, а как раз впереди, найти работу для Агнии оказалось практически невозможно.

 

 

V

 

Она не любит вспоминать, как жила в те годы. Были резиновые сапоги в мороз, потому что других уже не осталось. Была стеклотара, которую, если собрать на помойках и отмыть, можно было сдать по двадцать копеек за штуку. Были случайные заработки.

А однажды в ее доме появился бывший одноклассник и школьная любовь Юрка Воронцов.

Поначалу он заходил просто чаю попить. Потом как-то попросился переночевать, а спустя неделю притащил к ней потрепанный чемодан с бумажной наклейкой «Юра Воронцов, 4-й отряд», поскольку дома у него было все сложно. «Лучше поздно, чем никогда», — Агния привыкла верить отцу и решила, что наступило счастье.

Юрка жизнь воспринимал философски. И считал, что в его конкретном случае действию может противостоять не противодействие, как прописано в курсе диамата, а бездействие. Такая неприятность, как отсутствие денег, в его глазах компенсировалась возможностью ничего не делать. Потому что его НИИ тоже закрылся, а устроиться в другое место тоже не получалось. Лежа на диване, он перечитывал классику и слушал по радио передачи «В рабочий полдень» и «Театр у микрофона». А телевизор у них был давно сломан.

Агния помнила отцовское напутствие «терпенье и труд все перетрут» и не сдавалась. Поиски работы обогатили ее новыми сокровенными знаниями. Выяснилось, что она толстая, негламурная, перезревшая тетка. Без знания иностранных языков, на худой конец хотя бы итальянского, и без навыков машинописи.

Мартеновские печи с разнообразным окатышами не интересовали никого.

В кадровом агентстве, диковинном месте, которое отныне брало на себя задачу трудоустройства граждан не по блату или знакомству, а в соответствии с новыми рыночными реалиями, ей предложили вакансию оператора по уборке офисных помещений. То есть уборщицы.

Вернувшись домой, Агния, как была в сапогах и зимнем пальто, впечатывая в потемневший от времени паркет мокрые следы, прошла на кухню, закрыла за собой дверь и вытряхнула из сумки на стол институтский диплом и три беленьких свидетельства об окончании курсов повышения квалификации. Содержимое всех этих корочек было заполнено отметками «отлично» и лишь изредка — «хорошо».

Долго она сидела, рассматривая, как в первый раз, то, что всегда было предметом ее главной гордости, и думала о своей жизни. Потом шепотом выругалась, как будто была она совсем не Агния, а сменный мастер горячего цеха Пантелеич после выходных, и убрала документы в самый дальний ящик.

Когда денег не осталось совсем, а все, что можно было отнести в комиссионку, закончилось, Агния вспомнила про «оператора уборки помещений», но вакансий там больше не было. Продукты из стратегических запасов были истреблены прожорливым Юркой. Сдвинуть его с дивана не представлялось возможным. Он страдал молча и так искренне, что Агнии было неудобно лишний раз его беспокоить.

И она устроилась мыть подъезды в своем большом доме. Воронцов терпел, избегал знакомых в лифте и молчал. Вечерами в квартире говорило только радио. Агния приходила после смены, принимала душ и в материном теплом халате подолгу пила, стараясь громко не хлюпать, на кухне чай. Юрка вздыхал и в печали поглощал все, что находил к квартире съедобного.

Но однажды вечером он вдруг заговорил. Выяснилось, что не для того он десять лет в школе учился и пять лет в институте корячился, чтобы видеть, как Агния с вонючей тряпкой и дымящимся ведром бегает из подъезда в подъезд.

Агния выслушала его, вернулась на кухню и открыла холодильник. Там стоял начатый кефир, яйца и пустая кастрюля, где с утра была гречневая каша. Рядом валялась рыхлая, в жирных пятнах, оберточная бумага. Два дня назад в нее было завернуто масло.

— Слушай, у нас масла на завтрак нет.

— Почему? — в вопросе прозвучала тревога.

— Потому что ты его уже съел.

Юрка опять впал в меланхолию.

— Ну и ладно. Мы и без маслица покушаем.

— А что ты кушать «без маслица» собираешься?

— Кашку опять покушаем.

— Видишь ли, на кашку тоже надо денежку заработать.

— А ты что, не заработала?

 

Из кухни через коридор была видна большая комната. Старые вещи за десятилетия приросли к своим местам. Немодный полированный стол давно выбил тонкими ножками четыре углубления на немодном полушерстяном ковре желто-зеленого цвета. В серванте кокетливо белел парадный чешский сервиз и гордо поблескивал серебряный подстаканник отца с дарственной надписью от трудового коллектива. С потолка свисала унылая пятирожковая люстра. Вся обстановка была куплена родителями в семидесятых. С той поры в квартире не поменялось ничего.

В шкафу молчаливым укором темнели старинные и просто старые семейные альбомы с черно-белыми фотографиями с фигурно обрезанными краешками. На антресолях лежал друг детства, старый обманщик Дед Мороз. Безотказный ЗиЛ, благодарный за отсутствие в собственных недрах обременительного содержимого, лихо, как в молодые годы, дернулся и радостно затарахтел мотором.

Агния была у себя дома. И это было замечательно. Она предложила Юрке последовать ее примеру и жить тоже дома, но только не у нее, а по месту прописки в квартире жены.

Расставание было легким, делить было нечего. Совместно нажитого имущества не образовалось совсем, а школьная любовь впиталась в будничную жизнь, как остатки масла в рыхлую оберточную бумагу, так что остались одни лишь расплывчатые пятна воспоминаний.