Фрагменты книг издательства «Litsvet»

• 2024-2(44)

Изд-во Litsvet, 2024, Canada, ISBN 978-1-998265-68-8

Как я становился контрабасистом?

Как становился, как становился… Медленно становился. И постепенно.

Некоторые рождаются «с музыкальным инструментом» в руках. Моцарт, например, или другие Паганини обретают его тем или иным способом. Я же в него… врос… или… наоборот… из них, инструментов, вырастал… Но вначале, как всегда, была… скрипка. Меньше не бывает, не считая флейты пикколо, расчёски и зубочистки. Скрипку выменяла бабушка на хлеб во время войны, находясь в эвакуации. Она долго валялась на шкафу и собирала пыль. Это я про скрипку, не про бабушку. Но в один прекрасный (или не очень… смотря откуда взглянуть) день, папа, заметив её, посовещавшись, единогласно решил, что уже пора пыль с неё стереть. Я к этому времени уже стал отчаянным пятилетним лоботрясом, и, спасая меня от опасной жизни бездельника-наркомана и, возможно даже, преступника, нас обвенчали, не спросив. Меня и скрипку. Не знаю, как у невесты, но у жениха… восторгов было мало. Я пилил несчастную вдоль и поперёк, а спрятаться от этой пытки было некуда. Расплодились крысы и мыши, так как из города ушли коты. Им не понравилось, что кто-то имитирует их мартовские вопли… в январе. Я им так мог весь весенний брачный сезон испортить. Вот они и съехали туда, где занятия музыкой объявлены вне закона и приравниваются к убийству первой степени с отягчающими… так как… с пытками. Я увиливал от занятий как мог, но следили за мучеником четыре пары глаз и, как эпос, из уст в уста, передавали меня друг другу в три смены… от забора — и до вечера. Действующие лица и исполнители: папа, мама, бабушка и дедушка, исполнитель — один, и это был я. Соседи не участвовали в этом позорном измывательстве над подрастающим поколением, у которого отняли детство… обменяв его на скрип.

Но, как оказалось, божественное провидение имеет свои планы на каждое создание, населяющее нашу безумную планету. И очень часто они идут вразрез с планами людей, её так похабно и нерачительно населяющими. Папа работал в театре, дирижёром. И известные артисты периодически, отпев и оттанцевав на сцене (имена не называю, но все те самые, народные и заслуженные), вваливались к нам в квартиру и допивали, допевая и особо дотанцовывая (это я не всегда видел, так как танцевали преимущественно дамы, на столе, и что-то при этом народу демонстрировали, отчего он взрывался аплодисментами и требовал «продолжения банкета») не успетое в театре. И вот однажды меня вызвали на распил инструмента… в одиннадцать часов вечера, добыв ребёнка из кровати, когда он уже спал. Я открыл один глаз и, без восторга и насмерть распилив пополам «Сурка» имени глухого Бетховена (вот, кому повезло), пошёл спать. А скрипку оставил на стуле, так как спал на ходу. Туда же, на стул, после очередного бокала и танца в этой же связи и уселась опереточная дива всей своей… неземной… красотой… Звук приземления зада в стул привлёк общественное внимание, как, впрочем, и останки скрипки, извлечённой из-под неё. Скрипка, как вскоре оказалось, не поддавалась лечению, так как зад, да и всё остальное тело моей временной спасительницы были мощными и целеустремлёнными при любом заземлении… Музыка затихла. Месяцев на шесть.

А потом папа принёс альт. Ему инструмент отдал знакомый, семья которого иммигрировала далеко и музыкой там играть не планировала. А я уже и так подрастал. Со мной подрос и инструмент. Так я стал альтистом. Кошки вернулись, так как тесситура стала ниже и уже на звук, которые издаёт кошачье племя, когда над ним измываются, похож был не очень. Соседи радовались меньше, но, живя в коммуналке, могли лишь временно сбежать в туалет и бесконечно спускать воду, пытаясь оградиться от меня… и искусства. Наверное, вскоре стало до обидного ясно, что «альтист Данилов» из меня вряд ли выйдет, хотя Паганини уже, слава богу, тоже, не получился. И в мою жизнь медленно, но верно… вплыла… виолончель. В этом не было ничего странного. Я по-прежнему рос. И подвернулся хороший покупатель, который и увёз приличный, как оказалось, альт за границу. А взамен, вместо денег, выдал виолончель, которая не ехала. Или её не пускали, или у них, наоборот, кто-то с годами скукоживался, не в пример мне, и ему нужны были инструменты всё меньше и меньше. А я всегда думал, что бы было, если взамен на альт он, уезжант, выдал, к примеру, топор. Я бы стал дровосеком? Или каску — и я превратился бы в пожарного? Или острый нож… и я вписался бы в гильдию мясников? Или женское соблазнительное бельё, и я бы… Нет. Наверное, туда бы я не пошёл… невзирая на приличные заработки.

С подругой-виолончелью я застрял на целых семь лет. За эти годы я совершил много чего. О количестве сыгранных фальшивых нот говорить не стану. Но микроинфаркты и другие нервные срывы у бабушки-дедушки-мамы и, естественно, папы (который лучше всех слышал, но героически терпел) наверняка случались многократно. Я вёл объявленную войну этому четырёхструнному монстру, не заключая перемирия ни на день. Я подпиливал струны, и они лопались прямо во время урока. Я притворялся больным, насыпав перец в горло или приложив термометр ненадолго к утюгу. В трамвае (по пути из дома на урок) я специально вставленным в виолончель шпилем (острый наконечник, которым инструмент упирается в пол для равновесия) рвал чулки и колготки сопутствующим трамваю дамам. Разгорался скандал, так как, во-первых, было обидно, затем — стыдно, опять же, на новые чулки лишний расход и вообще… мелкий байстрюк с гвоздём… в трамвае… в районе женских чулок… Сами понимаете, очень неинтеллигентно складывается. Я играл Гамлета, в нервической его ипостаси… в трамвае… Произносил предсмертный монолог, бился в конвульсии или в нескольких сразу, плакал и рыдал с настоящими слезами на лице, и, естественно, в таком растрёпанном в районе нервов состоянии ребёнка на урок музыки вести было никак нельзя. Думаю, что всё-таки нужно было на актёрский… Но поезд ушёл. А я — остался… И так, в борьбе хорошего с лучшим, я всё-таки дополз до финального экзамена, где что-то даже и недурственно сбацал смычком по струнам и получил четвёрку, искренне надеясь, что на этом мои мытарства окончились. Но не тут-то было. Меня поганой метлой сзади и маня пряниками спереди погнали в музучилище. Там на вступительном экзамене я специально играл мимо нот. Причём мимо всех. Несколько раз остановился, с умным выражением, как бы вспоминая, что там дальше было у композитора сказано по этому поводу… Между произведениями отпросился в туалет, чтобы окончательно разозлить всех, особенно товарища Меламеда, председателя комиссии. Всё прошло блестяще, согласно заранее разработанному, коварному плану с интригой между нот. Мне поставили двойку и я, сделав расстроенное лицо, ликуя внутри, счастливый, но свободный, поставил окончательный крест на музыке, предвкушая начало беззаботной, безмузыкальной человеческой жизни. Но, как оказалось, — ХА-ХА три раза. Не так-то легко убежать от судьбы, особенно когда она такая резвая. И неотвязная. И вообще, судьба, как оказалось, это такая… штучка… от которой ещё никому не удавалось скрыться.

Прогуливались мы как-то с мамой в городском саду, где она встретила знакомую. Присели девочки на лавочке и затарахтели, как обычно делают две подруги, давно не видевшиеся. И мама, естественно, в какой-то момент изложила мою виолончельно-альто-скрипичную сагу… Этим она привлекла внимание случайно остановившегося закурить для укрепления здоровья проходящего мимо немолодого мужчину, который, по-одесски, просто, без прелюдий, спросил маму — где её сын. Мама, не стесняясь и не прекращая рассказа, указала на меня. Мужчина приблизился, взял мои руки в свои, минуту-другую их бесцеремонно щупал, рассматривал, мял, гнул и потом вернулся к маме.

— Мадам, — торжественно произнёс он. — Разрешите в этот чудесный летний день поздравить вас с тем, что ваш сын только что был принят в музыкальную школу имени — не кого-нибудь, а лично — Петра Соломоновича Столярского (которого по понятным причинам в этот момент в горсаду не было, так как он уже умер задолго до того как) по классу контрабаса. Ура!!!!

Я к этому кульбиту судьбы поначалу отнёсся несерьёзно. И зря. Имя школы на маму подействовало магически, и она почти сразу же согласилась. Хотя неясно с чем, так как учиться там должен был я. Мужчина совершенно случайно оказался преподавателем именно контрабаса и именно в означенной школе. Он в этот исторический момент прогуливался по садику и усиленно думал, где бы ему найти ещё одного ученика, чтобы доукоплектовать класс. А тут — мы. И всё совпало. Точнее, почти всё. Я был против. Я хотел утопиться, пойти в армию в истребительные самолёты-камикадзе, перерезать кому-нибудь вены, рвануть с шашкой на танк… но не играть в музыку. Она мне уже слегка поднадоела. Не вообще вся в мире. А та, которая была в моём исполнении, конечно. Но мама моя, настоящая партизанка — никогда без боя не сдавалась. Она отыскала свою соученицу, завуча школы, и договорилась с ней, чтобы меня поселили в школьном интернате, хотя он был исключительно для иногородних, а я был местный.

Нам провели экскурсию по интернату. Там я увидел неограниченное количество девочек с напряжёнными лицами. Я почти сразу понял, что они изо всех сил напрягались, пытаясь спасти девственность, данную им на временное хранение. Спасать от кого было. Вокруг стайками кружили… похитители… настроенные именно на неё. То есть на них. Я поимел короткий разговор с одним из старшеклассников, который мне по секрету рассказал, что когда вся «малышня» укладывается спать, в отдельных, специально предназначенных для банкетов комнатах собираются любители всего… и там начинается… всё… для всех. И продолжается оно… до конца… этого… всего… с курением, выпиванием, скачками с препятствиями и девушками, изображающими препятствия, — до полной победы социализма с человеческим лицом, даже если и в одной, отделившейся от всех железным занавесом стране. И комнате тоже. В результате чего я и подумал, что свобода от бдительных мам и бабушек — это такая сладкая и своевременная (всё же мне уже было шестнадцать) штука, что можно даже и контрабас (невзирая на музыку и необходимость его распиливать периодически) потерпеть. Вот и всё. Мы поладили. Я постепенно втянулся и в ночные «бдения», и в музыку тоже.

И так всю дальнейшую жизнь, как оказалось, мы с музыкой друг за другом и бегали, то я за ней, то она — от меня. И окончательно она меня настигла совсем недавно уже, выпустив на волю несколько сотен песен, удивив этим и меня, и, наверное, себя тоже. А в перерывах были и армия с мыслями о дирижёрском факультете в Московской консерватории, и четырнадцать —?!.. (я не ошибся) — попыток поступления в вуз. Не все — гении, понимаете ли. Есть и тупицы типа меня, и их никуда не берут. И правильно делают. Учиться должны только таланты. И переезд в Донецк был, и работа в филармонии и в опере, и в ресторане, и на свадьбах… естественно, — так как за серьёзную музыку платили несерьёзно. А за несерьёзную — наоборот. И поступление в консерваторию (наконец-то), и окончание её… и восемь написанных книг стихов и прозы, и профессии разные, далёкие от музыки, и много-много-много всякого другого, на что ушли десятилетия. Но это уже совершенно другие истории. Часть из произошедшего уже описано в моей первой книге прозы, называющейся «Под острым соусом». Остальное, вспоминая, дописываю. Вот вспомнил про «вростание в контрабас» и, боясь, что забуду, сразу сел и записал. Надеюсь, кто-то, читая, вспомнит своё, улыбнётся даже несколько раз. И читателю ничего не стоит, и автору приятно. Так он думает, автор, сам себе, думает… и никак иначе…

А пока — пока.

Поделиться