• 2022-3(37)

Писатель Андрей Бычков: «Свобода по большому счету проиграна везде…»

Андрей Бычков — большой русский писатель, автор романов «На золотых дождях», «Олимп иллюзий», «Тот же и другой», «Переспать с идиотом», «ПЦ постмодернизму», рассказов «Все ярче и ярче». Да, именно русский. Он верен традициям, верен родному языку, для него написание текстов — дело всей его жизни. Всю его жизнь его окружали легендарные личности: он родился в семье художника Станислава Бычкова, ученика Элия Белютина, тесно общался с Сергеем Хоружим, Ильей Кормильцевым, Виктором Топоровым. Близко дружил с Юрием Витальевичем Мамлеевым. У Андрея Бычкова давние дружеские отношения с Федором Гиренком. Все — сплошь нонконформисты, большие художники, мастера слова. Как и он сам: осиянный настоящим, недюжинным талантом, в прошлом — лауреат премии «Нонконформизм-2014». Поэтому сегодняшний наш разговор как раз о философии и о свободе каждого из нас.

 

Андрей Станиславович, хочется поговорить с Вами о свободе, поскольку это вечная тема. Антон Павлович Чехов говорил: «Я по капле выдавливал из себя раба». Отсюда у меня вопрос: считаете ли Вы себя внутренне свободным человеком?

 

К сожалению, не могу я сказать, что внутренне я свободный человек. И думаю, каждый все равно попадает в какую-то ловушку. Выкарабкиваешься из маленькой и попадаешь в побольше, как кто-то из классиков сказал. Но работа по освобождению есть, тяжелая и мучительная, но есть. И я ее над собой делаю ежедневно. Это делание духовное, если хотите. Практика. И так можно как-то держаться.

 

Можно ли быть свободным от рождения и что, вообще, следует понимать под «свободой»?

 

Я думаю, что свобода, конечно, самая большая ценность, какая только может быть у человека. И в то же время никакой свободы нет. Мы от рождения обусловлены природой и не можем с ней не считаться. И ни в природе, ни в культуре свободы по большому счету нет. Это миф, наш прекрасный миф, потому что свобода связана с желанием. Но с религиозной точки зрения она связана со злом. Я бы не рискнул дать определение свободе, это все равно будет та или иная проекция ума, и надо будет принять во внимание, что любой дискурс всегда двоится. Так и разговор о свободе должен вестись на пару с разговором о законе, а, следовательно, об ограничении. Если слепо следуешь своим желаниям и страстям, то — свободен ли ты? Каприз — это свобода? Скорее, как это у Достоевского — заявить своеволие, это да. Воля — проклятие западного человека, ловушка воли, это мы уже понимаем после Ницше. А просто быть? Как это? Как бежать от этой обусловленности, которая всегда так или иначе нас всех связывает, не с той, так с другой стороны, хочет себе присвоить? Орел в небе не оставляет следа, говорил Кришнамурти, а мы? Не можем отличить свободы от своеволия, подменяем одно другим. Хотим, непременно хотим оставить след. Мишель Фуко откровенно поставил вопросы о нашей радикальной социальной несвободе, как бы мы не хотели осуществить свое свободное действие. Другое дело, что, конечно есть общества разного типа, где свободы больше — демократические, и где ее меньше или почти нет — авторитарные. Да и по большому счету, за пределами социума, свободы тоже, повторяю, нет. И безумие нас не спасает. Я боюсь, что и спасения нет. Тут дело, наверное, даже и не в метафизике свободы. Здесь можно много правильных слов пафосных произнести. И все это так словами и останется. Увы, жестокие и одновременно фальшивые насквозь времена. Но я хотел бы повторить еще раз слова Ницше. Я их по каждому поводу, по-моему, повторяю. Но в этом нашем разговоре без них просто никак. «Свободен от чего — какое дело до этого Заратустре? Свободен для чего». Вот, о чем надо думать и к чему стремиться.

 

«Спасения — нет». Вы действительно так думаете? А как же тогда слова поэта Ильи Кормильцева: «Ничего не имеет значенья, кроме спасенья». Что же тогда христианская идея спасения — очередной «миф» для интеллектуалов, сегодня?

 

Спасения от несвободы, скорее, это я имел в виду. Есть, наверное, один вектор спасения — бежать, оставить. Но от себя не убежишь, от себя трудно спастись. Христианская идея спасения — это уже идеологема. И интеллектуалам, боюсь, не спастись. Монахи в монастырях еще могут над этим работать, но их, как знающие люди недавно мне сказали, тоже соцсетями заловили. Не всех, правда, слава Богу.

 

Если свобода, как миф и, вообще она вся такая… «священная иллюзия», то стоит ли о ней говорить вслух?

 

Стоит все равно, конечно. Иллюзия и реальность, вещи связанные. Вся эта жизнь — как бы жизнь.

 

Вам не кажется, что сегодня мы не только находимся за пределами границ рая, как когда-то первый человек Адам (мы, соответственно, — «адамово племя»), совершивший первородный грех, но и ужасно отдалены от начал, от ведов, мы живем в границах законов, т.е. за конами?

 

Мы живем в принципиально другой парадигме. Живые начала во многом утрачены, мы занимаемся археологией, реконструируем их. Это научный подход. Мы создаем симулякры, в современности действуют уже они. Античеловеческих, конечно, больше. Но есть еще много и позитивных. Кроме того, мы наталкиваемся на островки древних знаний и странных явлений, феномен синхронистичности — частый сигнал присутствия высших сил.

 

А как бы вы обозначили, кто такой — «свободный человек»? Я бы определил это так: «Это тот, кто не привык ходить строем. Он слышит звук других барабанов...»

 

Свободный человек — это тот, кто знает высшее из своих дел, к чему он предназначен и исполняет свой закон. По Ницше — да, это так. И я стараюсь держаться этого. Но талант, способности умственные — это бремя. И, думаю, не надо всех мерять одними только талантами. Есть, кстати, талант быть просто человеком. Можно, вообще говоря, ничего и не делать. Это, кстати, гораздо труднее, чем непременно что-либо делать. Удержаться в этом ничего-не-делании, в том числе и в сознании своем, в его пустотности, вот это, наверное, уже что-то близкое к настоящей свободе. Но это уже какой-то другой дискурс, восточной мудрости. Что-то из области коанов. Да это и невозможно без практики многолетней. Это же парадоксальное тончайшее усилие — удерживать себя в этой «свободе от всего». Все оставить, все бросить, уйти куда-нибудь — это опять идеал, ловушка мифа, идеала. Это могли только великие посвященные реализовать. А мы можем лишь только оглядываться на эти пределы, знать о них и сообщать свое знание другим. Мы, конечно, можем держаться такого образа мыслей. Но здесь очень легко наврать, в этом разговоре, причем наврать искренне. Потому что слова это одно, а дела — это совсем другое. Вот в этом весь ужас. Ужас в том, что мы двоимся, мы расколоты, раздвоены, рассечены, у нас две религии одновременно, с одной стороны религия Христа или Будды, в данном случае не столь важно, а с другой — денег и успеха. И это в нас самым чудовищным и искренним образом совмещается, как будто, так и надо, мы даже не замечаем этой фантастики. Это какая-то фундаментальная шизофрения… И потому не хотелось бы мне врать сейчас и красивые слова правильные говорить, пользуясь своими знаниями и демонстрируя их… Но я скажу, что когда я еще учился в Университете, мне в память врезались слова Камю, которые стали для меня противоядием от всяческой диссидентщины: «Не может быть истины ни в чем, что претендует на исключительность. Поставленная над всем красота искажается, а справедливость оборачивается гнетом». И о свободе следует сказать то же самое.

 

Спрошу вас напрямую, и вот о чем: в сегодняшней России возможно оставаться свободным человеком?

 

Свободы в России никогда и не было. У Пушкина сказано: «Любовь и тайная свобода внушали сердцу гимн простой». Хочется сделать вывод. что свобода в России может быть лишь тайной. А сегодня даже любое слово о свободе власть обратно запихивает нам в горло, как кляп, чтобы мы подавились, чтобы мы задохнулись, сдохли от удушья. Нас превращают опять в рыб каких-то глубоководных, которые могут только лежать на дне, замереть и не шевелиться, разве что немо шевелить губами. Хотя это уже какой-то метафизический тоталитарный процесс, он и по всей Земле идет. Демократии на Западе вырождаются в авторитаризм, вся эта история с коронавирусом была как будто намеренно затеяна или как минимум раздута ради внедрения чрезвычайного контроля и ограничения прав гражданина. Весь мир летит с катушек. Не только мы. Человек проигран. Свобода по большому счету проиграна везде. Везде побеждает олигофрен и смартфон. Смартфон подслушивает и записывает, сообщая куда надо, а олигофрен делает выводы. Дискурс свободы отныне может быть лишь ностальгическим, его расцвет — 70-е прошлого века, наши любимые фильмы — «Беспечный ездок», «Забрийски пойнт». Это еще времена эксплозии, а свобода связана с расширением. И техника еще помогает нам освобождаться, это парадигма взрыва, на чем основан принцип двигателя внутреннего сгорания, как это подчеркивает Слотердайк. Но по Бодрийяру мы сейчас уже в фазе имплозии, от расширения — к сжатию, к ограничению. Техника нас безжалостно контролирует. Свобода фундаментально сменяется несвободой. Вот почему так актуальны практики себя. В себе еще можно что-то изменить.

 

Вы подмечаете интересную деталь: «70-е годы — это были годы расширения», в том числе, знаний, вспоминаете зарубежную мировую киноклассику, сравниваете с временами наступившей сегодня повальной «имплозии». Вопрос: когда вам жилось лучше: тогда или сейчас? Ницше по поводу жизни, в целом, писал: «Жить опасно». Или поэт Борис Рыжий: «Как хорошо мы плохо жили». Есть ли, вообще, «золотое время» в судьбе каждого человека, которое мы можем лишь нащупать ретроспективно, как фотограф Томас из фильма Антониони — «Blow-up», который проявляет негативы, выбирая лучший кадр из всех, и по праву назвать его таковым?

 

Семидесятые совпали с моей молодостью. И вот тогда, кстати, возвращаясь к началу нашего разговора, свободы внутри у меня было гораздо больше, чем сейчас. Я больше жил в воображении, в иллюзии. Натыкался, конечно, на твердые углы этого мира, но как только оставался один, все это куда-то исчезало, и что-то словно бы открывалось во мне, к будущему размыкалось. А вся эта реальность твердая растворялась. Конечно, «золотое время» — это молодость моя. Предчувствие возможностей, все еще впереди. Наверное, так и у каждого. Я был до безумия влюблен в науку, писал стихи, а не прозу. Занимался карате, и занимался бы и дальше, если бы мне не пробили в уличной драке легкое, мент один постарался. Хоть я и был физик-теоретик, но купил себе мотоцикл и гонял на нем. У меня был друг бандит, и я гордился, что вот я — теоретик, а у меня есть друг — реальный бандит… «Blow-up», кстати, один из моих любимых фильмов, но для меня он об утрате, об отсутствии, о том, что возможность проходит мимо. Там в конце клоуны играют в теннис без мяча. Но в тоже время они придумывают себе мяч.

 

А насколько важна свобода слова, в целом? То есть, свобода говорить то, что ты на самом деле думаешь, когда никто не придет и не ударит тебя палкой по голове?

 

Слово — это и есть возможность свободы. Но слово, вообще, довольно опасная вещь. И ею надо уметь пользоваться. И не всегда надо говорить то, что думаешь. Для этого есть ритуал, некие культурные формы установленные, житейская мудрость, в конце концов. Но в политическом и социальном аспекте, конечно, без свободы слова нет никакой демократии, это аксиома. Другое дело, что не все свободные слова надо слушать и слепо им доверять, но это уже, кому сколько ума бог дал. Не надо забывать опять же, что мы живем в постмодернистские времена, когда слово не обеспечено золотым запасом реальности, да и с самой реальностью у нас давно уже проблемы. Но мы по-прежнему нуждаемся, отчаянно нуждаемся в истине.

 

Самый свободный человек, который Вам попадался в жизни? Может быть, вы назовете кого-то из философов или из классиков? Того же Юрия Витальевича Мамлеева, например. Или Сергея Сергеевича Хоружего, которого вы также близко знали?

 

Мне свободный, «самый свободный человек» не попадался. И Юрий Мамлеев, и Сергей Хоружий были, прежде всего, великие труженики. Им было очень много дано свыше и эти силы возложили на них другие обязанности. Но, тем не менее, они обладали несомненной свободой в том, что они позволяли миру вокруг них быть просто миром, они никогда не укладывали собеседника в прокрустово ложе и не навязывали своих взглядов. Могли свободно дискутировать. Сергей Сергеевич любил побеждать в дискурсе. Но он вообще был боец. Юрий Витальевич, с его ориентировкой на Восток, на восточную мудрость, был более осторожен… А если из классиков… то Арто, я думаю, вот кто был близок к пределу свободы, даже во внерелигиозном каком-то смысле. Но Арто заплатил свою цену, девять лет в психиатрической клинике. Наркотики, алкоголь, путешествие к индейцам в Мексику, нарушение закона… Это мученический и титанический путь. Это как раз про вырывание своей свободы из запретов. Арто еще пытался блуждать, бросаться в крайности, держаться и в этом обмане, и в этой ясности, в этой иллюзии священной, которую мы называем свободой.

 

Я бы дал такое определение: «Андрей Бычков — писатель, философ-метафизик». Если это так, кого вы считаете своими учителями в литературе и есть ли сегодня прозаики, к которым применимо это определение, на ваш взгляд?

 

Я писатель. Но, боюсь, я не философ и не метафизик. Я просто упорно, изо всех сил стараюсь не соврать. Я все еще во что-то верю и не изжил своих иллюзий. Жизнь меня тоже, как и всех, крутит, заставляет надеть тот или иной костюм, за костюм же легче зацепить, затащить в шестеренки, но все же пусть в шестеренки отправляется костюм. А сам стремглав, полураздетый, я все еще пытаюсь убежать от обстоятельств. Моя любимая сказка, кстати, в детстве — «Колобок». Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Вот и я все куда-то… Что касается учителей… Учителя мои Владимир Набоков и Лев Толстой. Что касается писателя-метафизика, то последний — это, конечно, Юрий Мамлеев. Боюсь, что я уже патафизик, то есть «за-метафизик», если пользоваться этим термином Альфреда Жарри.

 

В беседе со мной вы говорили, что «вы — русский писатель». Это естественно, ведь язык всех ваших произведений — русский. Как быть литераторам, пишущим на русском языке сегодня, когда страна катится под откос и в мире виден кризис (мы живем в постхристианскую эру), к тому же отчетливо видны явные русофобские умонастроения за рубежом?

 

Я русский писатель не только по языку. Я русский человек по нутру. Но я именно человек русский, не гражданин и не член общества. Я не официальный представитель русского народа. Этим пусть Прилепины и прочая занимаются. Я представитель человека в его русскости, как он есть, по своим свойствам или, может быть, по отсутствию свойств. Мне близка наша доправославная русская аморфность и пластичность, что не отменяет моей веры в Христа. И это, кстати, и к разговору о свободе и структуре, я верю, что в нас еще достаточно хаоса. Чтобы родить в себе звезду, как это у Ницше говорится. Русофобию я приравниваю к антисемитизму, и то, и другое для меня зло. Фашизм — чудовищное зло, и родился он, кстати, на Западе. Но то, что и наша страна катится под откос, это правда. Я думаю, нам надо открыть в себе какие-то другие мягкие русские знаки, если переходить на язык семиотики, на язык теургии. А не оставаться с этими твердыми «ятями», которые закрепощают нас в империи. Которые нас упрощают и лишают будущего. Все гораздо тоньше и сложнее. Сейчас еще рано говорить о новых смыслах, они только появляются. Но через язык мы уже можем догадываться о будущем. Мы в каком-то смысле пограничный народ, трансавангардный народ, и язык у нас пограничный. Не будем забывать, что именно Гоголя Чернышевский назвал отцом русской прозы. «Вечера на хуторе близ Диканьки» опубликованы раньше «Пиковой дамы». И Гоголь стоял на двух языках. В разломе и разрыве, и он признавался, что сам не знает какая у него душа, русская или украинская, он говорил о дополнении, о слиянии воедино. Здесь, у нас, все сталкивается, все перемешивается в нашей черной дыре, у нас как-то нет худа без добра, у нас парадокс на парадоксе. Другой наш великий писатель Лев Толстой любил русскую анархию, и не любил государство, православную идеологию и лживую светскую мерзость общественную. Я люблю Гоголя и люблю Льва Толстого, а Толстого еще не только как писателя, но и за анархию. Вся надежда на наш врожденный русский идиотизм. Гоголь был шизофреник, да и Достоевский эпилепсией страдал. Идиотизм как сопротивление, как выразился бы Делез. И к черту эту новую нормальность Швабов и прочая. Наш миф — «русский дурак». Русская свобода — дурацкая и кривая. Но у нас принято надеяться на кривую, которая вывезет.

 

Что вам сегодня пишется и что, может быть, читается?

 

Я продолжаю делать свое дело. А что еще остается? Да, хотелось бы так сказать. Но признаюсь, что все, что происходит сегодня, все же очень тяжело для меня, мучительно. Рядом, почти рядом крошатся тела, руки, ноги, ужас весь этот… И те, кто сейчас в этой чудовищной реальности, как они там?.. Как же о них не думать, отбрасывая основания правоты с обеих сторон, не думать о жизни их и смерти, крови и страданиях?.. Да, я работаю, готовлю к публикации новые книги… Но писать, не могу я сейчас писать… Какие-то страшные вещи с миром происходят, что это?.. Что это наступает? Реальность ли это или какой-то дикий фантазм? В глубине этих последних и проклятых вопросов все прежние сюжеты мельчат. Что это за страшное дыхание должно открыться, чтобы писать об этом сейчас, и как — огнем, мечом или как? Это уже не руины, как у Беккета в «Моллое». Это уже скрежет какой-то нечеловеческий нарастает, немыслимый, это Тартар на Тартаре громоздится, это даже и не безумие в прежнем смысле, а какой-то нелепый тяжелый давящий, раздавливающий грудь сон, кома какая-то гадкая, поверх которой по нам, по венам нашим и костям идет уже Нечеловек, тогда как мы все еще по старинке надеялись на Сверхчеловека. Может быть, так приходит какой-то Новый Страшный Бог, о котором нас предупреждал еще Хайдеггер, что Он еще может нас спасти? Но я не доверяю уже и Хайдеггеру, тут, в современности, очень много двойных каких-то планов, двоящихся, расползающихся смыслов, и мне кажется, что мы еще не можем увидеть всю ту чудовищную картину, которую приготовил для нас этот так называемый Новый Бог, который будто бы хочет нас спасти… Мы видим лишь поверхность этого чудовищного сдвига, сдвига этих тектонически временящихся исторических плит, где нас пытаются взять под контроль, упростить нашу мысль, загнать нас в цифровую клетку, посадить, если надо, в железную, и мы пока не способны осознать всей глубины ужаса происходящего.

 

Сегодня можно много слышать разговоров о смысле жизни, но все эти разговоры, как беседы о духовности, то есть, ни о чем. А в чем заключается смысл жизни писателя, если мы говорим о настоящей литературе?

 

Смысл жизни писателя — писать. Но как? Где сегодня та территория подлинности, когда кругом ложь? Когда сама истина всего лишь момент становления этого бесконечного вранья, как об этом говорит Агамбен? Игра смыслов, да, она остается, но все это как-то бесконечно запутывается, как у какого-нибудь Чжуан-цзы. Но если бы эта противоречивая темная мудрость могла нам помочь. Если бы нам могла помочь и наша любимая русская, да и вся любимая мировая классика, все наши тщательно лелеемые мысли и изречения. Что может нас спасти сегодня? А писателя, да, его может спасти только писание.

 

Что вас вдохновляет на создание произведений?

 

Вдохновение не от нас зависит. Но работа наша — все же нам принадлежит. Работать надо, даже если и не работается. Вдохновение тогда — результат работы.

 

Спасибо вам за интересную беседу и желаю новых, замечательных творений и книг!

 

Спасибо Вам, Артем, за непростые, но по-прежнему нужные вопросы!