• ЛИ-2025-№47

Папа поленился копаться в педагогическом наследии А.С. Макаренко, просто схватил то, что лежало на поверхности.  А там лежало «Не пищать!».  Папа взял, опробовал на практике, и с тех пор не только сам не пищал, но и другим не давал. Мама, учительница по образованию, в один прекрасный момент предпочла педагогике ячмени с пшеницами и ушла в ВИР. И вообще меня воспитывала бабушка, а она была хоть и детский, но врач. Так что воспитание было в целом простым и незатейливым. Меня просто очень любили.

Но сказать, что мне все сходило с рук, – нет, упаси бог!   

Первый урок на тему «Заработал – получи» я лично не помню, но бабушка неоднократно живописала подробности. Мне было года два, максимум три, мы жили в коммунальной квартире на Васильевском острове. Бабушка возилась на кухне, а я – в комнате. Бабушке, наверное, было скучно, а мне – очень даже весело. Я обсасывал спички. Наверное, это весьма увлекательное занятие, по крайней мере, я увлекся. К тому моменту, когда бабушка заглянула в комнату, больше двух третей коробка были тщательно обсосаны и красиво разбросаны по полу. Бабушка была женщиной очень решительной, она тут же сгребла меня в охапку и унесла в ближайшую больницу, где мне срочно сделали промывание желудка. Видимо, в этот момент я впервые задумался над тем, что мир несправедлив, и в процессе размышлений как следует тяпнул доктора за руку. «Ну что, будешь еще спички есть?» – спросил меня доктор по окончании процедуры. Кстати, он на меня не рассердился – наверное, этого доктора часто кусали дети, и он просто привык. «Не буду», – провыл я, уносимый бабушкой. «Ну тогда скажи папе, чтобы купил тебе машину», – посоветовал доктор на прощание. Не знаю, сказал я папе или нет, – скорее всего, сказал. Но машину мне не купили и до сих пор не покупают. Потому что не надо спички обсасывать. Никогда так не делайте.   

Следующий урок на эту же тему я помню очень хорошо. Дело было уже на новой квартире в Дачном. Бабушка мыла посуду, я маялся без дела и ныл – бабушка обещала почитать, а сама занялась какой-то фигней, честное слово! 

Время шло, грязная посуда убывала, но еще быстрее убывало мое терпение. Наконец оно убыло полностью, я взял синюю пластмассовую рыбу – из толстой советской непищевой пластмассы – и напомнил бабушке о себе, несколько раз ткнув ее в область пятой точки.

Бабушка поставила недомытую тарелку в раковину, аккуратно выключила воду, вытерла руки о фартук и обернулась. Далее все развивалась стремительно и совсем не так, как я надеялся.

Бабушка не стала пользоваться рыбой, у нее и без того была достаточно тяжёлая рука. В моей личной книге «Что такое хорошо и что такое плохо» появилась первая запись: «Плохо: нельзя тыкать бабушку в попу синей пластмассовой рыбой». Эта простая мысль впоследствии дошла до более высоких абстракций, но надо же с чего-то начинать. Вернувшийся с работы папа долго хихикал, выслушав возмущённый бабушкин рассказ, но счел наказание достаточным и решил не добавлять.   

Вообще меня редко наказывали, но уж если, то за дело.

В первом классе мы сидели за одной партой с очень красивой еврейской девочкой Леной Винец. Желающие могут обратиться к картине Караваджо «Лютнист» – вот примерно так выглядела девочка Винец. Я ее ненавидел. Лена была крупнее и сильнее, да и характер у нее был не сахарный. По этой причине между нами случались размолвки, разборки и драки. В последних Лена неизменно побеждала, и не по причине моего джентльменского поведения – она просто была сильнее. Однажды, за что-то на меня рассердившись, Леночка посадила здоровенную кляксу на мои и без того не слишком каллиграфически выписанные буквы. Я тут же выпустил все содержимое моей чернильной ручки ей на белый фартук. «Еврей проклятый», – яростно картавя (это у Лены было природное, как и у меня в детстве), заорала девочка Винец. Внутринациональный конфликт был немедленно погашен нашей учительницей, но осадочек остался.

Вскоре Лена получила двойку по чтению. Сам я читал очень хорошо, и поражение врага наполнило меня силой, энергией и жаждой мести. В тот день за мной пришел папа. Гордо поглядывая на него, я промаршировал мимо заплаканной Лены прямиком к ее родителям, набрал воздуху побольше и отчеканил: «А научите вашу Лену читать». Их изумлением и унижением я насладиться не успел, ибо в ту же секунду взмыл в воздух и по этому самому воздуху был перемещен – за шкирку – на школьное крыльцо. Где Борис Айзикович и записал на заднице Михаила Борисовича несколько простых, но важных для дальнейшей жизни понятий. Почерк у него был очень разборчивый. Насколько я помню, папа наказал меня еще дважды. Один раз точно по делу. А второй раз – вынужденно.

Оба случая связаны с моим приятелем Сашей. Мы дружили, но в отношениях имелось явное неравенство, и знак «меньше» был обращен своим поганым острием в мою сторону. Я страдал, но не находил никаких достойных средств защиты собственного статуса. Однажды все-таки нашел. В качестве оного выступил металлический детский пистолет. Очень примитивный пистолет – буква Г с курком, зато с пистонами (кто помнит эти длинные ленты, похожие на серпантин, но с коричневыми пороховыми точками?) В ходе очередного выяснения отношений с Сашей я использовал пистолет в качестве весомого аргумента, т.е. попросту дал Александру рукояткой в лоб.

Далее был неприятный разговор с его мамой (запрет на общение на несколько недель – она шутить не любила) и беседа с моим папой на тему «О границах допустимого, или откуда у Саши на лбу шишка». Пистолет был реквизирован, причем надолго. Я знал, где он лежит, и с тоской смотрел на его черный силуэт в глубине одного из ящиков, но брать не осмеливался. Через некоторое время общение с Сашей продолжилось, да и пистолет вернули. 

В другой раз дело обстояло куда серьёзнее. Был ноябрь – сырой, промозглый и безнадежный. Мы с Сашей уныло слонялись по территории детского садика. Делать было решительно нечего, посему мы просто ковыряли палками грязь. Из этой грязи был неожиданно выковырян большой буксирный крюк (от грузовика, не иначе) с обрывком веревки. Возникла мысль (слава богу, не у меня!) поиграть в рыбалку. Эта светлая мысль на практике реализовывалась следующим образом: мы по очереди раскручивали крюк над головой.

Ну где, где в этот момент были репортеры западных каналов и изданий? Вот же он, идеальный снимок, который мог бы обойти весь мир! Вот низкое ленинградское небо, вот абстрактные фигуры на фоне непролазной грязи (на самом деле – горки такие в виде слонов, с металлической поверхностью в зазубринах, чтобы штаны драть ловчее было), вот одинокие дети, которых коммунистический режим обрек на бессмысленное уничтожение друг друга посредством металлического крюка! Fuck you, Mr. Brezhnev! Но не было там ушлых корреспондентов, были только мы с Сашей.

Я покрутил крюк, он покрутил, я покрутил, он покрутил, я покрутил – и вот тут гнилая веревка лопнула, крюк сорвался и со всей дури врезал Саше по зубам. Это же какое было счастье, что по зубам, а не в глаз и не в висок! Крюк слегка рассек губу и вышиб половину переднего зуба, то есть разрушения были минимальны. Но я этого не знал. Да и сам Саша еще не знал – зажимая окровавленный рот, он, сгибаясь и подвывая, бежал к дому. А за ним плелся я, волоча свою неизмеримую огромную вину и изнывая от холодного ужаса.

Я даже не успел начать изложение своей версии событий, как в нашу квартиру ворвалась разъяренная Сашина мама (в принципе, я ее понимаю). Я не помню точных слов, но очень хорошо помню этот крик, от которого у папы исказилось лицо, как от зубной боли. Сбивчивая, но эмоциональная речь Сашиной мамы содержала выпады, нелицеприятные выводы, самые мрачные предсказания и ряд конкретных рекомендаций (сколько раз, с какой силой, по какой части тела и с какой регулярностью). Папа еле сдерживался – ему явно хотелось применить эти рекомендации на деле, причем не ко мне, но все-таки он представлял формально виноватую сторону, поэтому молчал. Когда же поток иссяк, а его источник удалился, папа отвесил мне вялую формальную затрещину. И не за то, что я лишил Александра половины зуба, хотя мог и целого глаза, и даже хуже, а за то, что поддержал дурацкую затею.

Вот в чем я точно уверен, так это в том, что, окажись на Сашином месте я, папа бы ругаться не пошел. А я бы получил – ровно за то, за что получил на самом деле. То есть получается, получил бы и так и этак. С тем же Сашей связан еще один важный урок. Правда, дал мне его не папа, а наш сосед Изяслав Яковлевич. Удивительно яркий был человек – красавец, умница, учитель истории, фронтовик, успевший повоевать еще в Финскую кампанию, художник. В общем, для подростка – просто воплощенный идеал. Я его одно время почти боготворил, да и Изяслав Яковлевич очень хорошо ко мне относился.

Мы с ним часто гуляли, и любую свободную минуту я предпочитал проводить у него в квартире. От соседа я впервые услышал замечательное слово «шлимазл». Как вкусно он его произносил! По прошествии времени, прослушав слово «шлимазл» в разном исполнении, могу авторитетно заявить: только Изяслав Яковлевич делал это по-настоящему профессионально. Разумеется, мне тоже очень хотелось проверить свои силы. Называть шлимазлом папу я бы не решился, да и какой из папы шлимазл! Единственной подходящей кандидатурой был Саша. На нем я и опробовал замечательное слово в собственном исполнении. Саша не хотел быть шлимазлом. Настолько не хотел, что кому-то пожаловался. А дело было в школе. Меня вызвали и вкрадчиво спросили, от кого я услышал это интересное словечко. Я сдуру рассказал, от кого. «А пусть Изяслав Яковлевич зайдет в школу, нам бы хотелось с ним поговорить», – ласково сказали мне. И тут я понял, что сдал моего любимого соседа. Сдал с потрохами. Домой я шел очень медленно. Долго топтался под соседской дверью, собираясь с силами. Наконец позвонил и, не поднимая глаз, рассказал Изяславу Яковлевичу о своем предательстве. К моему изумлению, тот расхохотался. «Вот шлимазлы! – сказал он. – Не волнуйся, Миша! Я схожу». На следующий день сосед надел пиджак с орденами (конечно, пиджак Леонида Ильича был потяжелее, но и у Изяслава Яковлевича был не из легких) и пошел в школу. Не знаю, о чем он беседовал с завучем или директором, но, вернувшись, заговорщически подмигнул мне и шепнул: «Все отлично». Я попытался попросить прощения, но сосед хлопнул меня по плечу и сказал: «Да брось ты! Ты же и так всё понял». – «Правда, понял. Понял!» 

А через какое-то время я понял еще одну вещь. Папе было очень нелегко – в жизни его сына появился человек, чей авторитет был в чем-то выше папиного. Изяслав Яковлевич знал больше, говорил красивее, выглядел убедительнее. Папа так не умел. На самом деле он – папа – был лучше и глубже, и это я тоже понял потом. А тогда папа просто не подавал виду, что переживает, и не только не препятствовал моему общению с соседом, но даже поощрял. Он перетерпел несколько лет, а потом все вернулось на круги своя – я опять всё понял. И оценил папину деликатность, которая наверняка стоила ему немалых переживаний. 

Кстати, о деликатности и не только о ней. Мне было лет двенадцать, мы снимали очередную дачу в Вырице. Хозяева, очень предприимчивые люди, сдавали все квадратные метры, на которых можно было поставить раскладушку. В результате на не очень большом участке одновременно проживали четыре или пять семей дачников. Среди них имелась одна девочка, года на два старше меня. Хорошая девочка. На тогдашний мой вкус – очень хорошая девочка. Правда, на меня она не обращала ни малейшего внимания. Я страдал. Однажды в выходной я предложил папе сыграть в шахматы. Игрок из меня был тот еще, но разве в этом дело! Дощатый стол, на котором предполагалось учинить сражение черных и белых, располагался строго напротив нужного окна. А в нужном окне как раз виднелось нужное лицо, и оно скучало. Папа мгновенно оценил ситуацию и согласился. Мы расставили фигуры и приступили. Из уважения к моим растрепанным чувствам папа не поставил мне детский мат и несколько растянул расправу во времени. Да плевать я хотел на результат игры! Я вообще слабо следил за перемещениями фигур, я следил за девочкой – видит ли она, как я, серьезный, хороший и даже (а почему бы нет?!) симпатичный мальчик, играю с папой в шахматы. Она видела. И тут случилось страшное. Серьезный, хороший и симпатичный мальчик Миша отличался завидным аппетитом. Незадолго до игры он славно покушал, и как раз в разгар сражения понял, что дело швах. Он (ну я, я) терпел из последних сил, ерзая на неудобной скамейке. Но организм терпеть не собирался. В общем, я, ну как бы это сказать, ну, типа подал очень громкий повод скомандовать «Газы!» Не скажу, что взрывом смело с доски шахматные фигуры, но это было впечатляюще. Всё пропало. Всё! Сгибаясь и отстреливаясь на бегу, я помчался к спасительному дощатому строению, где в темноте предался унынию и смакованию своего ничтожества и позора. Но нельзя же было там сидеть вечно! Минут через десять пришлось вылезти. Я выходил как на расстрел, но не было во мне гордости и достоинства, а было во мне строго наоборот. Из–за стола виднелась папина багровая лысина. Она слегка тряслась. Но когда я попытался прошмыгнуть мимо, послышался папин шёпот: «А ну-ка садись. Играем дальше».

И мы сели играть. Этот папин урок «Держи марку, не теряй лица» я тоже, надеюсь, усвоил. Хотя бы частично. 

Вообще-то у папы был непростой и далеко не идеальный характер. Он мог завестись с полоборота, и тогда берегись! Впрочем, громы и молнии исчезали так же быстро, как и появлялись. Но даже в самые грозовые моменты папа никогда меня не унижал, не высмеивал, не сравнивал с землей. Хотя, скажу честно, в момент максимального потемнения небес хотелось оказаться на другом краю света. И не только мне. 

Был у папы друг дядя Коля. Мне он очень нравился – высокий, носатый, смешной. Дядя Коля был художником-любителем; по–моему, некоторые его картины были очень даже ничего.

Папа приглашал его на все семейные торжества, да и вообще дядя Коля был у нас частым гостем. И вдруг перестал приходить. На мои расспросы папа отвечал невразумительно и предпочитал мгновенно закрывать тему. Через пару лет дядя Коля появился снова, но был какой-то необычайно тихий, смущенный и даже заискивающий. Папа тоже был какой-то непохожий на себя – он очень старался сделать вид, что всё в порядке, но даже я понял – не всё. Больше дядя Коля к нам не приходил. Только через несколько лет мама проговорилась. Оказывается, однажды дядя Коля, крепко подвыпив, сказал ей (или о ней) какую-то гадость. Папа взорвался и моментально прекратил отношения. Бедный дядя Коля пытался загладить, извиниться и даже сам напросился в гости. Папа не смог ему отказать, но и простить предательство (а именно так он это воспринял, да так, собственно, и было) тоже не смог. Так у них с дядей Колей и не срослось. 

Удивительно, но при всем своем железном характере папа никогда, ни разу на меня не надавил, не потребовал исполнения, не прижал, так сказать, к ногтю. Наоборот, даже если он со мной не соглашался и считал, что я поступаю неправильно, никогда не настаивал на своей точке зрения, а смирялся с моей. Более того, если оказывалось, что прав был он (оказывалось, оказывалось), не торжествовал – мол, я же тебе говорил, а старался помочь. И всегда помогал. Как, кстати, и все, кто меня чему-либо действительно научил: мама, бабушки и еще несколько очень дорогих мне людей. Я же говорил – меня специально не воспитывали, а просто очень любили. Простите за банальность, но этот урок был самым главным. Домашнего задания никто официально не давал, но оно имеет место, а физическое отсутствие преподавателя не освобождает от ответственности

 

Бабкино Вино

 

Это была настоящая «Изабелла» – пахучая и густая, после нее во рту надолго оставался привкус винограда. Ни до, ни после ничего подобного не пробовал. Впрочем, «до» – просто дань расхожему обороту речи. «До» фиг бы мне кто разрешил. Вином поила одна бабка под Гаграми – бабка, которая   стала венцом пути  настоящих исследователей – пути проб и ошибок, разочарований и надежд. Сама бабка на венец, честно говоря, не тянула – сморщенная, изрядно выгоревшая на солнце и вообще не слишком обходительная – натуральная Баба Яга Гагрского уезда.   

Ежедневный ритуал выглядел так. Утром, отметившись на море, выходишь неспешным прогулочным шагом из расположения турбазы и направляешься в сторону ближайшего поселка. Идешь себе по кривым улочкам и внимательно смотришь по сторонам. О! Прямо у дороги стоит табуретка. На ней – пустая банка с белой бумажкой внутри. Белая бумажка – молоко.

Проходим мимо и не удостаиваем. А вот еще банка,  и даже с расстояния в полсотни шагов видно, что нет в ней никаких белых бумажек, а есть как раз то, что надо – вино. Первому заметившему ценную банку начисляется призовое очко. В состав экспедиции входили: веселый и усатый Борис Иванович (начальник экспедиции, старший дегустатор), веселый и лысый Борис Айзикович (зам. начальника по идеологической части, младший дегустатор), юный и прыщавый Михаил Борисович (даже–не–думай–тебе–еще–рано). Больше всех призовых очков набрал я, но конвертировать их можно было только в «спасибо» и «молодец», а это, как вы понимаете, еще тот гешефт. На турбазе под Гаграми, куда Б.И. и Б.А. занесло по заводской путевке, делать было особенно нечего. Имелось море (никаких претензий – хорошее море), бараки, именуемые коттеджами, а также столовая. В столовой кормили, и это всё о ней.

Бараки тянули на ползвезды, в лучшем случае на три четверти, зато отличались удивительной акустикой. По вечерам на огоньки в окнах слетались целые стаи джигитов, которые наглядно демонстрировали одиноким отдыхающим женского пола, на что способен настоящий мужчина. Видеоряд и возможность непосредственного участия доставались дамам, а саундтрек бесплатно прослушивала вся округа. Поэтому спать в наших бараках было неудобно, но познавательно. Убедившись за пару дней в том, что развлечение отдыхающих есть дело рук самих отдыхающих, Борис Иванович предложил не просто гулять по окрестностям, а гулять с глубоким смыслом – изучать предложение местного рынка домашних вин. Папа согласился без колебаний.   

Вернёмся к банке. Она может быть полной или пустой. Если полная, значит, хозяин рассчитывает на порядочность покупателя. Бумажка с указанием цены стакана приклеена к сосуду, а сам стакан заботливо поставлен рядом. Пей, плати и будь здоров. Если же банка пуста, значит, скорее всего, цена ожидается договорная и торг уместен. В этом случае переговоры поручались папе как обладателю приятного голоса, интеллигентных очков и в целом солидной внешности.

Первым дегустировал Б.И. Его вердикт всегда выражался одинаково – многозначительным «М-м-м-м». Но интонации – какое богатство! «М-м-м-м» то опрокидывалось вниз, как большой палец цезаря – приговор проигравшему гладиатору, то ползло строго параллельно оси абсцисс, то загибалось вверх. Я уж не говорю о разнообразных полутонах, нюансах и синусоидах. Высказавшись, Б.И. с легким полупоклоном уступал место Б.А. Папа тоже умел держать марку, и его «М-м-м-м» звучало ничуть не менее убедительно. Закончив акт дегустации, джентльмены театрально   раскланивались друг перед другом, обменивались рукопожатием, и мы отправлялись на турбазу.

Никаких излишеств, строго по одному стакану в день.   

Бабкина «Изабелла» произвела на Б.И. неизгладимое впечатление. Он не замычал, как обычно, а возопил. Вслед за ним возопил папа. Джентльмены переглянулись, одновременно кивнули и взяли по второму. Потом переглянулись еще раз, вздохнули и довели общий дегустационный объем до 750 мл на душу. «А…», – начал папа. «Да», – немедленно одобрил Б.И. «Ладно, попробуй, – сказал папа, протягивая мне стакан, – только немного».

Папа, я оценил. С того дня мы перестали искать добра от добра и остановилис на бабке. Мне, правда, больше не перепадало, но я все равно любил с ними ходить.   

Господи, как мало нужно, чтобы почувствовать себя счастливым. Все живы, все здоровы, впереди – еще почти половина отпуска. И можно пить бабкино вино, и дурачиться – двум солидным, серьезным и добрым дядькам, – и смешно учить меня уму–разуму, и просто свободно дышать, ни о чем лишнем не думая. Господи, как мало нужно, чтобы почувствовать себя счастливым.

Как-то очень быстро закончился тот отпуск. В последний вечер мы втроем отправились прощаться с морем. Папа расхаживал босиком по самой кромке, по мокрому и гладкому, вылизанному волнами песку. Подкралась какая-то особенно вороватая волна и аккуратно стянула папин носок. Было совсем темно, попытки отобрать у моря похищенное имущество ничего не дали. Папа поднял большой гладкий камень, сунул его в носок, неожиданно оставшийся без пары, раскрутил над головой и, выдохнув «На!», зашвырнул далеко в воду. В этот же момент подползла другая волна (воровку, видимо, уже наказали) и выложила прямо к папиным ногам первый носок. С виноватым шелестом, мол, прости, мужик, с кем не бывает – обознались, она лизнула песок, а мы пошли домой.

Больше папа на море не был. За три-четыре дня до нашего отъезда бабка нагло взвинтила цену. Б.И. и Б.А. возмутились и поклялись – ни ногой к старой заразе, да продлит тот, кто умеет терпеть, ее дни! Впрочем, вряд ли бабка заметила наше отсутствие. И не только она. Море, с которым мы прощались больше тридцати лет назад, исчезло. Оно исчезло ровно в тот момент, когда мы, кинув прощальный взгляд, повернулись к нему спиной и ушли. Через секунду после этого на берег выбросилась новая волна, потом еще одна, потом еще сотни и сотни тысяч. Сгинули одни песчинки, их место заняли другие.

Море, с которым мы прощались больше тридцати лет назад, не узнает меня, когда я снова появлюсь на берегу. И я не обижусь – глупо обижаться. Может быть, спрошу: «Ну что, подошел?»

А может, и не буду. Зачем спрашивать?

Морю всё подходит. Вне зависимости от размера.