• ЛИ-2025-№47

Дорожно-транспортное происшествие

                                                      Соната

 

Allegro

 

Как небо далеко! Но близко

разметки смертная тропа…

На аспида и василиска

не наступай…

До лета вечность, вишь, позёмка,

как волчья стая за спиной.

В лицо – из тьмы –

движенья кромка –

знак номерной.

Летит из рук неловких сетка,

горит полуночный неон,

грызут надломленную ветку

лев и дракон.

Бегут разрозненной отарой

свидетели со звуком «Ах!».

Где ж ангел с рапортом и фарой?

Чтоб на руках…

 

 

 

Scherzo

 

Падал вечер, длился снег,

человек бродил во мраке,

вдоль него свивалась смерть,

как верёвка из собаки,

горло сдавливая. Звук

был то хриплым, то басистым,

трепетал, как сотня рук

за полуночным таксистом.

Но агонии шофёр,

к тормозам не прикасаясь,

по волне, на красный, пёр,

бесшабашный и красавец;

тело выменял на столб

и на бровку тротуара,

на обледенелый стол

в морге, с лентами муара

трёх венков от скорбных вдов:

чёрный, пепельный, багряный.

Божий суд и бомж с Прудов

разом чистили карманы.

Кому душу, кому – нет,

кошелёк куда дороже,

за подкладкой звон монет –

перевозчик просит грошик.

Поплывёт его ладья

в край футбольный углового,

сдобный, словно попадья,

и затасканный, как слово

на заборе, рядом с ним

удобрять собою поле

он приступит, недвижѝм

и недвѝжим в новой роли.

 

 

 

Adagio

 

Он вбытовался в смерть, прижился,

лежал, миры собой сшивал,

неважно, что наряд кружился

и понятой переживал:

он понял цель поступков глупых –

собрать на пять минут любовь

со всех: от дворника в тулупе

до нелюбивших его вдов,

«однако ж слёзы утирают».

Что ж, концентрация страстей –

когда внезапно умирают,

вливаясь в строчки новостей

свинцом, ножом, петлёй, удавкой,

угарным газом, беленой,

и, становясь газетной главкой,

к себе приводят шар земной,

в котором так лежать просторно,

поскольку нет пространства и

нет дней. Есть брошенные зёрна,

где всходы каждому свои:

раи, чистилища, валгаллы,

мучений адовых мирки.

На небе месяц запоздалый

себя волочит, как венки

на свежий холмик. Вдоль аллеи

гуляют тени. Слышен смех.

И парадокса нет пошлее,

что равнозначны жизнь и смерть.

Они столь равноудалённы

от дум про смыслы бытия,

как мёрзлых тополей колонны

от сбора вторутильсырья.

 

 

 

Finale

 

Живи, мертвец, всего дороже

в тебе сам факт, что смерть проста,

когда её вбивает в кожу

удар переднего моста.

Потом лежишь, неравнодушен

к дыханию земли сырой,

её движению послушен

в ней растворяешься, герой.

Твой дух находит в грунте поры,

чтоб синим призраком в крови

являться сбившему шоферу.

Но он ведь тоже мёртв, увы.

 

 

 

 

На мотив Ломоносова

 

Движением ресниц Ты высветлил востока

гористый горизонт, тяжёлый и пустой,

ни птиц, ни облаков, ни ливня-водостока.

Но близок шар литой.

И всё.

                И весь пейзаж.

                                      Полны росою травы.

Багрянник, как герой, вдруг выведен из тьмы

рабочей рампой дня. И виден храм двуглавый

от носа до кормы.

Вот, наконец-то птиц Ты вылепил триаду:

две горлицы и дрозд с полоской на груди,

и вдруг из воробьёв зыбучую ограду

пристроил впереди.

И сразу город вскачь.

                              Всё двинулось, запело,

трепещет светофор и щёлкает трамвай.

Во все концы дорог он распрямляет тело,

вытягиваясь в рай.

Ты воздух бросил ниц, на каменные груды –

там кран и самосвал его с почтеньем ткут.

Все зрелища полны.

                                 Базар обсыпан людом.

Молитвы слышен труд.

Ты – Созидатель дня, хвала Тебе.

                                                     Над нами

слоистых облаков высокие холмы.

Под ними проживём и спустимся корнями

в любовный шёпот тьмы.

 

 

 

Иерусалимский базар

 

Весеннее утро.

                        На рынок шагни, примечая: на пол

сигает картошки подсвинок,

                                             другой, третий, пятый, весь полк.

Легат им – батат, сам слугою царю городской толчеи,

влетает, поддатый ногою в чесночный сугроб чешуи;

его провожает глазами миндаль, впрямь, как два мужика,

судьбу колеса до Казани, судившие близ кабака.

Горюет салат в сарафане,

                                               в каморку за лаской шмыгнув

к Петрушке, ах, нет, к Селифану, –

                                                      не помнит, бедняжка, к кому.

Петрушка в углу чечевицы

                                                с укропом, чей мокрый сапог

блестит – словно Вию ресницы,

                                                    как занавес, сдвинули вбок.

Звонарь – баклажан, лук – почтмейстер,

                                                 цукини – цирюльник, втроём

пьют сахлаба розовый клейстер

                                                 в кофейне и смотрят в проём

хиджаба фасоли и спаржи

                                               гороху турецкому вслед.

Над ними две хлебные баржи

                                        проводит разносчик-атлет.

Сверкают весёлые зубы

                                             приказчиков, криков их медь

небесного воинства трубы

                                      едва могут передудеть.

Глянь, крошевом льдистым, белёсым

                                                 покрыты лосось и форель,

как флот предрасветный Кортеса,

                                                     из соли наплывший на мель;

индейцы и перцы — спасаться,

                                                         беги врассыпную, братва,

но тянет к ним длинные пальцы

                                                     инкви-сельдерея ботва,

Заметь, в закутке, среди прочих

                                                    пустых, водянистых на вкус,

морковкам о праве рабочих

                                              мудрёно картавит арбуз.

Но выше всех сводов и правил

                                                  стоит с продавцами халвы

Отец наш, что буквы расставил

                                                    в нарезанной тыкве молвы.