• ЛИ-2025-№44

из ненаписанного романа

Глава 2 

Проточный переулок, дом 11

      

      А я один сижу на плитуаре и вижу я:

      идут себе три курочки, первáя впереди.

      вторая за первóю, а третья позади…

 

Это песенка из раннего детства моего отца. Еврейская семья переехала в Москву из Могилева, наверное, уже после революции. Двухэтажный дом, какой-то бело-известковый, стоял в конце переулка, где разворачивался трамвай. Квартира в первом этаже была чуть ли не вдвое просторнее, чем у бабушки в Сокольниках. Также от двери открывалась необъятных размеров прихожая-кухня.

В квартире жили папины сестры Тося и Нина и мама Анна Исаевна (в метрике отца много позже увидела её имя: Шмуля Израилевна). Мы занимали маленькую боковую комнату, в ней раньше жила еще одна сестра Фира – она вышла замуж за русского мужчину. Свою еврейскую бабушку я как будто и не видела, она уже была очень больна и не выходила из своей комнаты, оттуда часто слышно было, как кричала от боли, и еще до войны, умерла.

 

Еще об именах. Картина

 

Папа тоже потом сменил свое еврейское имя Айзек на Аркадия по настоянию мамы. Но она всю жизнь звала его Аськой.

Меня мама назвала Алисой по имени своей подружки из Сокольников Али Предель, которая в войну была выслана из Москвы из-за немецкого происхождения.  Но у меня есть второе имя, оно записано в церковной книге. В этой церкви, кажется, Спаса, которая и сейчас высится в конце бывшего Сокольнического вала, недалеко от метро, бабушка Мария Осиповна крестила меня Александрой.

Родители часто привозили меня к бабушке в Сокольники. Там в комнатке-пенальчике над кроватью висела большая картина в позолоченной раме, исторического сюжета. В интерьере, похожем на Грановитую палату, в глубине полутемно, а на переднем освещенном плане – алтарь, перед ним царица в короне и длинной горностаевой мантии, одной рукой показывает на образ, а телом своим закрывает мальчика в зеленом бархатном костюмчике, оба глядят испуганно туда, где кучка нападающих в боярских платьях, один – впереди замахнулся секирой… 

В семье сложилась версия сюжета картины: «Убийство царевича Дмитрия», которую я позже, в сознательном уже возрасте, начисто отвергла. Скорее, так думалось, это могло быть во времена боярского мятежа против Нарышкиных, а мальчик – юный Петр.

От купеческого быта в семье сохранилось много старинных вещиц, фарфоровые статуэтки, сервизы, такие антикварные редкости, как сборник журналов «Нива» за 1891 год, стопка журналов «Пробуждение» за 1915-й… Все это потом хранилось у тетушки Апполинарии Михайловны, она ревниво все это богатство оберегала, не любила давать даже посмотреть, пищала, что не помнит, куда положила. Был и семейный альбом с коричневыми фотографиями в виньетках. Вот на одной из них – четыре сестры, все молоденькие, в длинных глухих оборчатых платьях, старшая Александра, моя бабушка Мария, Евпраксия и младшая Августина. У Евпраксии на грудь свисает длинная золотая цепь. По моим догадкам, они в молодости переехали с родителями в Москву из подмосковной деревни.

На шкафу в комнате у тетушки всегда стоял фотопортрет бабушки Марии – широкое, спокойное, красивое русское лицо, гладко зачесанные волосы, глухое оборчатое платье заколото на груди большой брошью.

 

Не наша

 

Коврик на стене с замысловатым красновато-розовым узором над моей детской кроваткой. Медвежья шкура с мордой и когтями на полу. Маленькое окошко в Проточном переулке выходило в узкий пыльный дворик. Там я малышкой гуляла с домработницей Симой. Домработницу, деревенскую девушку, держали в семье, хотя мама в замужестве никогда не работала. Папа запретил. Приревновал. Он всю жизнь был ревнив и в один день запер дверь и не пустил ее на работу, где она недолго подвизалась в должности младшего бухгалтера и где в обед в конторке устраивали танцы. Плакала напрасно.

– До развода, – рассказывала дочерям с тихой гордостью одалиски. Впрочем, в то время многие замужние женщины не работали. Папа семью обеспечивал.

В отличие от купеческой, здесь не было каких-либо сведений об истории семьи, документов, старых вещей… Нет, вру, был большой ворох открыток с видами Парижа и надписями на французском. И еще массивная книга «Грозная туча» – о нашествии Наполеона. Но никаких разговоров о еврейских традициях, никогда, ни пол-словом. Папа полностью погружен был в работу. Он делал успешную карьеру. Нашла еще как-то, валялся в пуговицах католический медный коробчатый крест с распятием и надписью: INRI – Иисус Назорей царь иудейский.

И – одна единственная открытка неизвестного отправителя из Польши… Всё.

Картинка. Я стою в пыльном нашем дворике с маленькой стайкой таких же, как я, малышни. Подошел незнакомый дядя, наклонился и что-то говорил или спрашивал. Дошла очередь до меня. Пригляделся, сказал:

– Сразу видно, что не наша».

Это был первый укол, осевший легким смущением и недоумением в детской головке. Я смутно ощутила это «не наша» и что это нехорошо, свою словно ущербность... Запомнила, однако. Память у меня всегда была цепкая. Сколько их будет потом этих уколов – замечаний, намеков, насмешек, взглядов – не счесть. А у меня, у малышки, вовсе не было тогда еще в лице позднее появившихся характерных этнических черт. Видно по фотографиям: хорошенькая куколка, веселые глазки, вздернутый носик, кудряшки…

Скажу еще об одном странном, посещавшем меня иногда только в раннем детстве, ощущении. Это бывало обычно при скоплении людей в нашей тесной комнатке, гости, шум, смех, а я вдруг выпадаю из реальности. Все вижу и слышу, но как-то глухо и в тумане, словно издалека…

И даже свой голос могу услышать и удивляюсь этому.

Потому что я совсем не здесь, а где-то словно в другом пространстве... И очень тревожно, и хочется поскорее вернуться…

Длилось обычно недолго, не больше минуты…

Ощущение это я потом, в писательском своем труде, безо всяких к тому оснований приписала Дмитрию Мережковскому, в первой книге «На краю бездны», в чем каюсь.

Отсюда, из дома в Проточном переулке, разбудив посреди ночи, ужасно этим недовольную и хныкающую, меня поволокли родители в метро, оно служило тогда бомбоубежищем. Стал таким привычным голос диктора Левитана из громкоговорителя на улице, отчеканивающий: «Граждане, воздушная тревога!».

Война началась, когда мне только-только исполнилось четыре года.

 

Глава 3. Война

Тяжелые руки

Огромное ревущее черное крыло низко над крышей нашего бело-известкового домика. С этого дня я безумно боялась самолетов. Уже в тишине эвакуации, в Казани, заслышав в небе вполне безобидный рокот, вырывала руку у мамы, с громким плачем убегала. Казань – это потом, когда туда перевели военный завод, на котором работал папа, а до тех пор он оставался в Москве один в Проточном переулке.

Мы выехали из Москвы, наверно, где-то поздней осенью 41-го, бабушка, я с мамой и жена Александра Зоя с только что родившейся малышкой, которую успел увидеть отец, уходя на фронт.

Ночь, снег, лесная дорога, мы едем в телеге. Плачет бабушка, боится волков: первыми начнут есть маленьких…

Какое-то время мы жили в деревушке не знаю каких краев, только название помню: Бимери.

Мама и тетя Зоя ходили зимой в ближний город на базар менять платья из бархата и шифона на еду. Как-то мама чуть не замерзла, села на снег, плакала, не хотела идти.

Летом ходили с мамой воровать на колхозном поле очень вкусный сладкий горох в стручках, набирали в мой маленький фибровый чемоданчик, я потом ходила с ним в школу. В деревенской избе стены были сплошь обклеены газетами, под ними все время что-то шуршало. Оказалось – тараканы, их там было полно. По этим газетам, кажется, тогда начала разбирать буквы, слова…

Заниматься со мной взрослым было некогда.

В Казани мы жили в коммуналке, по соседству с нами – татарская семья и высланная из Москвы пожилая немка Мария Адольфовна (осталось имя в памяти).  В Казани я тяжело болела легкими. Так ослабела, что ходить не могла, мама носила меня, пятилетнюю, на руках. Конечно, никаких больниц, пенициллина, антибиотиков. Маме посоветовали лечить меня пивными дрожжами. Было вкусно.  В легких остался рубец.

Помню, болея, плакала, жаловалась маме на «тяжёлые руки». Было странное ощущение сильной тяжести в свесившихся с кровати ладонях, словно налитых свинцом. Наверно, она меня не понимала...  

Много лет спустя даже думала, что в ладони мои, в пальцы, вливалась какая-то энергия…

Не то, чтобы могу лечить руками, но иногда некоторые внутренние боли снять помогает…

Когда выздоровела, мама пристроила меня на «площадку», так называли что-то вроде летнего лагеря для разных возрастов – от малышей до подростков. Там кормили.

У меня были густые пышные волосы. Мама сажала меня у стола, раскладывала лист бумаги и очень частым гребешком вычесывала вшей. Они падали с жирным стуком, крупные и серые.  Труднее было вытаскивать из волос гниды.