• ЛИ-2025-№44

Отрывок из повести «Волшебная кукла Снуть»

 

*  *  *

Тень от перекрестия на окне расползалась по полу, ползла к стене, пыталась карабкаться по светлым обоям, изгибалась между стеной и полом, ломалась, скрючивалась. Новый день заползал в комнату вместе с тенью. Больной, израненный, прострелянный насквозь, он жутко отдавал горечью сожженного прошлого, мирной, размеренной жизни, пах страхом и безысходностью, скрипел траками фашистских танков, торопел от смеха полицаев, плакал вместе с жертвами, вместе с городом, затаившимся в уголке своей истории. Новый день, начинаясь, мечтал скорее закончиться, потому что происходящее не имело ничего общего с солнцем, со светом, с жизнью. Всё, что происходило, хотелось скрыть, утаить от себя самого, не знать о нём никогда, не видеть. Новый день ничем не отличался от предыдущего, кроме нового зла, приходившего вместе с ним, жившего в нём. Ничем? Но что тогда так привлекло Катю, неожиданно для неё самой прильнувшую носом к почерневшему от пепла окошку? Размеренный, привычный, по-особенному мирный звук. «Ших-ших-ших, – присвистывала метла в руках Якова. – Ших-ших-ших». Одним движением – на всю ширину улицы, приподнимая серые облачка пепла и пыли, жёлтой сухой листвы, состарившейся не ко времени. «Ших, ших, ших», – двигался дворник от горки к центру, медленно, взмах за взмахом, очищая улицу от мусора, словно пытаясь смести с неё и войну тоже, и беду, и смерть. Чистый передник, чёрный картуз с маленьким блестящим кожаным козырьком, сапоги – вся одежда его выглядела так же, как до войны, и придавала особое торжественное настроение наступающему дню. Кто бы мог подумать, что обычный дворник может так много значить для жителей одной отдельно взятой улицы, что он способен одним своим появлением изменить настроение нового утра. «Ших-ших-ших», – остановился. Снял картуз, стёр пот со лба рукавом, подставил лицо солнцу, прищурился, поймав блики солнечных зайчиков в окошке третьего этажа.

– Стрекоза!

Не крикнул – прошептал. Поманил пальцем, мол, лети сюда, дело есть, и огляделся по сторонам, словно боялся ненужных свидетелей. Танки грохотали где-то ближе к центральной площади, завелась и уехала машина на соседней улице, прошёл строй солдат по понтонному мосту, прошёл не в ногу, медленно. И всё – ни тебе выстрелов, ни взрывов, ни гула самолётов над головой. Враг тоже будто устал после тяжёлых боёв и давал себе возможность отдохнуть. Поспать с утра дольше обычного.

– Стрекоза!

Яков помахал ей картузом, продолжая оглядываться. Из подворотни зевнул Шершень огромной беззубой пастью, приподнялся, подумал и снова лёг. Заполз во двор поглубже, спрятался от лишних глаз.

Катя выпорхнула в открытую форточку, боясь вдохнуть в себя горький воздух. Прежде, чем опуститься, поднялась над домами. С крыши убрали убитых пулемётчиков, и теперь только ржавые пятна засохшей крови напоминали об их земном существовании и героической гибели. Пятна притягивали внимание, но она заставила себя отвернуться, нырнуть вниз, к Якову. Уселась на забор, держась руками за горизонтальные перекладины.

– Дядя Яша, ты жив? Я рада тебе.

– А что со мной сделается? Мне ещё за этими город убирать, когда погоним их к чёртовой бабушке.

«А мне? Может ли что-нибудь сделаться мне в этом месте?» – она никогда не задавала себе таких вопросов, чувствуя относительную безопасность, прозрачность, недосягаемость себя для войны. Но так ли это?

– А со мной? Дядя Яша? Со мной может произойти что-нибудь страшное? Здесь.

– Если ты знаешь ответ на вопрос, зачем спрашиваешь?

– Я не уверена. И мне тоже бывает страшно.

– За себя не бойся. Бойся за них, – он кивнул на покрытые трещинами, заклеенные бумагой окна домов, – ты придумана для них. Такая твоя служба.

– Кем придумана?

– Неважно.

– Но что я могу?

– Вот об этом мы сейчас поговорим. На втором этаже того дома, – Катя посмотрела в направлении его взгляда, – да, того, живёт мальчик с бабушкой, папой и мамой. Ты его знаешь. Лёва.

– Видела.

Мальчик, сидящий под кроватью, тут же появился в её памяти, как утреннее солнце из-под земли.

– Хорошо. Сегодня ты должна проводить их до городской управы и вернуть обратно в целости и сохранности. Поняла задачу? Лучики твои все проснулись?

– Проверю.

– Проверь.

– И это всё? Только проводить?

– Да. Смотри в оба и будь начеку.

– Сделаем, дядя Яша. Лучики!

Они закрутились вокруг, забились тревожными мотыльками, затрепетали. Всего штук пять – не больше, но очень ярких, сильных, горячих. И солнце тоже затрепетало, словно хотело сорваться и улететь, чтобы не видеть всего происходящего на земле, но задержалось. Ещё на немного.

Люди жались к стенам, отводили глаза, двигались странно, словно в замедленном повторе, старались не оглядываться и не смотреть по сторонам. Стать невидимым нелегко, но вполне по силам простому смертному – об этом знал каждый, кто возвращался домой живым. Вышел и пришёл, закрыл дверь в своей квартире, забился в уголок комнаты, выдохнул воздух улицы и стал ощутимым, обычным. Но ненадолго, не навсегда, оставаясь заряженным на следующее волшебство, если вдруг придут, постучат или откроют, выставив двери вместе с косяком. Тогда нужно снова вдохнуть и раствориться. Так ещё можно спастись, по-другому не получится. Но и становиться невидимым несколько раз подряд тоже не всегда получалось. Иногда силы заканчивались, и волшебство не срабатывало. Тогда тебя выхватывали из толпы, проверяли документы… Нет, выхватывали из толпы и били прикладом, вынимали из полуневидимости, избивали, пока волшебство не уходило окончательно, и вешали, стянув шею сухой верёвкой. На глазах у всех – видимых и невидимых. Или расстреливали вместе с такими же неудачниками. Или… Да сколько их, подобных «или», в арсенале нелюдей, возомнивших себя хозяевами жизни, потакающих вечно голодному желудку войны?

Жёлтая звезда на одежде лишала человека возможности стать невидимым. Фашисты знали о такой её способности и с удовольствием пользовались. А Лёва верил, что звезда в небесах или на земле, даже под землёй призвана сиять ярко-ярко, так, чтобы другие могли любоваться ей, радоваться. Ведь звёзды горят для счастья и хорошего настроения. Звёзды – это непрочитанные сказки, готовые к встрече с тобой. Только протяни руку… Быть звездой и не сиять – глупо. Сказка должна быть прочитана, на то она и сказка. И Лёва приготовился сиять. Ещё недавно сидящий под кроватью, перенесший бомбёжку, переживавший мамину контузию и папино ранение, удивлявшийся горам и ущельям на бабушкином лице, вздрагивающий от немецких фраз, от черепов на касках, от пауков-крестов, он гордо шагнул через порог вслед за папой, выпячивая вперёд шестиконечную звезду на отвороте новенького пиджачка, приготовленного для школы.

– Лучики!

Разноцветные мотыльки запорхали вокруг Кати, сомкнувшись в круг. Для любого прохожего их неожиданный хоровод выглядел ярким солнечным бликом на кирпичной стене израненного здания. Но так как люди не поднимали голов, стараясь смотреть только под ноги, то и этого блика никто не заметил.

Возможно, только немецкий солдат, из автомата целящийся в небо, будто желающий его убить. Убить небо – для простого солдата такой подвиг стал бы большой удачей и сулил повышение по службе. Но до неба далеко, а до шестиконечных звёзд – близко.

– Юден! Мамка, ком! Ком, ком!

Их звёзды не единственные украшали разбитую вдребезги щербатую старую улицу. Но сияли они сильнее прочих – себе на горе. «Никому не гнуться. Идти, гордо подняв головы», – повторила бабушка перед выходом. Они шли по самому центру каменной мостовой, обходя воронки, кучи мусора, камней и кирпича. Ах, как красиво они шли! Полуневидимые рядом с ними становились невидимыми и сильнее вжимались в стены. Старый Шершень хотел было присоединиться к ним, но не смог подняться и остался лежать, провожая звёздное семейство слезящимся взглядом.

– Юден? Коммунист? Комиссар? Ком, ком, – солдат направил автомат в их сторону, – пиф-паф, умирать!

Засмеялся, словно подобное могло вызвать смех. Четверо стояли перед ним, не склоняя голов, смотря в глаза. Даже маленький мальчик не отвёл взгляда и не согнулся, когда в него упёрлось дуло автомата.

– Мальчик! Пиф-паф!

Лёву подхватила на руки мама, обняла, спрятала у себя на груди. Маму закрыл собой папа, шагнув вперёд, держась за плечо. У бабушки дрогнула палка в руках. Враг перестал скалиться, передёрнул затвор.

– Лучики!

Катя бросила в бой сразу нескольких, надеясь пробудить к жизни сердце солдата. А если не получится – ослепить, отвлечь яркой вспышкой. Проснулось ли сердце? Никто не даст ответа на наш вопрос. Но огонёк в подворотне привлёк внимание, поманил за собой, заставил сменить одно развлечение на другое.

– Мамка, но-но. Пиф-паф! – погрозил пальцем нелюдь, прежде чем исчезнуть среди развалин. Хищники тоже любят гоняться за солнечными зайчиками. А может быть, только хищники и любят?

По дну одного из глубоких ущелий бабушкиного лица скользнула слеза. Или показалось?

– Идём! Авось, и придём к чему-нибудь.

Бабушка тяжело шагнула вперёд, опираясь на трость, стараясь не гнуться. Семья последовала за ней. Лёва снова шёл рядом с папой, держа его за руку. Звезда сияла на груди и придавала силы. До управы идти два шага. Здесь обогнуть, там повернуть, а в этом месте – можно и дворами. Дворами не пошли, чтобы не стыдиться самих себя. Чтобы о самом себе не подумать, что боязно тебе, что страшно, что прячешься от фашиста, ползаешь от него по щелям серой крысой.

«Крыс в нашем роду не было и никогда не будет», – Лёве нравилась бабушкина категоричность. Завернули, повернули и лоб в лоб столкнулись с двумя бойцами вспомогательной полиции. Важными, в новенькой фашистской форме, с кривыми крестами на рукавах, с винтовками на груди, с нервной готовностью в руках стрелять и колоть, с пьяной удалью во взглядах.

– Жиды! Для вас какая сторона улицы отведена? Вот по ней и ходите бочком, в стенку вжавшись. Ишь, почуяли свободу! – рыжий, обозлённый на всех, бандитского вида полицай приставил штык-нож к горлу бабушки. Сплюнул ей под ноги. – А тебе, старуха, раньше надо было помирать, чтобы не мучиться. Не успела? Теперь спокойно не выйдет, резать вас будем на кусочки. Медленно. Кончилась ваша власть жидовская. Всё! Наша власть пришла!

– Это какая‑такая ваша, сынок? Звериная?

– Я тебе, жидовская морда, не сынок. Я тебе могильщик, гробовщик и раввин в одном лице. А ты чего вылупился, гадёныш?

Штык от бабушкиного горла переметнулся на папину грудь, в самый центр её – в солнечное сплетение.

Три юрких лучика упали на приклад, проникли в руки, в кожу, в кровь, стукнулись в сердце, обожгли изнутри остатками совести. Черноволосый, с лёгким пушком на щеках полицай, совсем ещё мальчишка, на первый взгляд, отвёл в сторону штык обозлённого на весь мир напарника.

– Погоди, Фёдор. Ну, что ты со старухами воюешь да с детьми? Оставь их мне, я разберусь. Иди. А то съедят всё без тебя подчистую. Немцы доппайками не разбрасываются.

Рыжий мотнул головой, засуетился, убрал винтовку за спину, надвинул пилотку на затылок, хлопнул чернявого по плечу.

– А и то правда! Тренируйся, мне на сегодня хватит. Я свою норму выполнил и перевыполнил, пора перекусить да поспать часок. Не цацкайся с ними шибко, – он снова сплюнул под ноги. – Заведи вон во дворик, к стенке приставь и кончай всех. Удачи, малой.

– Удачи, Фёдор.

Однажды Фёдор встретится с Яковом, моргнёт удивлённо и не успеет понять, почему ночь вдруг стала темнее, чем обычно. Его удача ему изменит. А пока он спешил к обеду, предвкушая, как вопьётся зубами в сочный кусок мяса, брошенный хозяином, выкурит духмяную немецкую сигарету, уснёт в тени раскидистого клёна и проспит без всякого сна целый час. День длинный, можно ещё успеть поймать какого-никакого еврейчика, срубить с него мзду за обещание жизни, а потом прихлопнуть в подворотне, пнуть ботинком бездыханное тело, плюнуть и растереть. Благодать! Да, напарник попался малость пришибленный, неопытный и больно сердобольный. Тем лучше – есть кем командовать.

Ухмылка заиграла на скуластом, в мелких оспинах, конопатом лице, обнажив воспалённые красные дёсны, вжимая встречных стариков и детей в прокопчённые чёрные стены, в брусчатку, в землю. Видимых заставляя дрожать, а невидимых уповать на счастье.

Рыжего, того, который страшный, Лёва не знал, а второго, пушистого, очень даже хорошо помнил. Один из весёлой стайки студентов – папиных почитателей, любителей собак и кошек, коров и мышей. Один раз Лёва даже сидел у него на коленях, разглядывал цветной портрет инфузории-туфельки на странице учебника и слушал рассказ о её печальной судьбе. Представлял, как студентки с инфузориями на ногах вместо сапог шлёпают по лужам, жалел бедняг-инфузорий и не смеялся, когда все смеялись.

– Юрий Моисеевич! Вы не эвакуировались? Почему?

– Лучше бы эвакуировался, чтобы не видеть твоего позора, Фима. Мы пойдём? Или – во двор, к стенке? Ты теперь власть, командуй.

– Ну что вы, Юрий Моисеевич. У меня мама больная, вы же знаете. Она не выжила бы…

– Пусти. Или веди во двор, или иди себе своей дорогой.

Пушистый попятился, посторонился, пропуская учителя. Через минуту догнал, пошёл рядом, придерживая винтовку одной рукой. Что там у него на уме, какие мысли? Даже сверху, с высоты второго этажа, Катя видела, как дёргается правый глаз у несостоявшегося ветеринара. Нервным и отрешённым доверять опасно, лучше – использовать лучик, на всякий случай.

– Лети!

Азартный, смелый, яркий, горячий. Такой не подведёт.

– В академии нашей фельдкомендатура теперь.

– Зачем мне эта информация, Фима?

– Так… – пушистый ушёл вперёд тремя широкими шагами, остановился, преграждая дорогу. – Я не убивал, Юрий Моисеевич, верите? Я не убивал. Никого.

– Я верю, Фима. Главное, чтобы ты себе верил.

 

Надломленные внутри, но продолжающие верить в чудо люди растянулись на несколько десятков метров перед городской управой. Двигалась очередь быстро и у самых дверей превращалась в мало организованную толпу, перемешивалась, волновалась, даже вскипала иногда снежными безмолвными пузырями. Жёлтые шестиконечные звёзды складывались здесь в причудливые земные созвездия, образовывали свои вселенные и миры. Созвездие Льва, влившись в общий бурлящий космос, не удержалось в нём и, отторгнутое, разместилось у входа, сбоку. Полицай Фима вдруг стал командовать, расставляя созвездия в определённом порядке, словно складывая из них своё личное ночное небо. Солдаты, стоящие у входа, ему не мешали, даже подбадривали.

– О, рус, давай-давай!

Один похлопал его по плечу и улыбнулся в лицо.

– Молодзец, рус! Хайль Гитлер.

– Зик хайль! – вытянулся в струну Фима, чем вызвал тошноту и головокружение у бывшего своего учителя.

Однако созвездие Льва в результате заняло свободное место в общем космосе и вскоре исчезло из поля зрения Кати, заставив её волноваться особенно. Дверь за ним закрылась. В коридоре висела мёртвая тишина, наполненная холодным звенящим страхом.

– Следующий.

Они вошли вместе – бабушка, следом папа с Лёвой и мама. Пушистый полицай вошёл последним и прикрыл дверь.

Рассматривая паспорта, лысый в сером костюме дядечка то и дело бросал взгляды на лица вошедших, передавал документ писарю.

– Известная в нашем городе фамилия… – он задержался на мамином лице, встал и обошёл вокруг неё, – почему раньше не зарегистрировались? Почему в последний день?

Лёва слушал своё сердце, сердца родных, удивлялся тому, как громко они стучат, переживал, что стук их услышит противный дядечка, заглянет своими бегающими маленькими глазками прямо в грудную клетку, осмотрит сердце и решит для себя, что оно его боится.

– Молчите? Ну-ну! – лысый обошёл вокруг папы. – Коммунист?

Лёва почувствовал, как дрогнула папина ладонь, как сильнее, почти до боли сжала его маленькую ручку.

– Молчит! Что они у вас молчаливые такие? Глухонемые?

На этот раз он остановился напротив пушистого полицая, и тот, не найдя ничего лучше, снова вытянулся в струнку и выкинул вперёд руку.

– Хайль Гитлер!

Лысый скривился, но поднял руку в ответном приветствии.

– Будет вам, молодой человек. Знакомые ваши?

– Так точно, господин управляющий, учитель мой и его семья.

– Коммунисты? Ну, что вы молчите? Хотите, чтобы вас повесили вместе с ними? За укрывание и пособничество? Мало того, что вы лояльны к евреям, так вы ещё и коммунистов укрываете. А не вражеский ли вы агент, проникший в ряды Великого Рейха с целью подпольной и подрывной деятельности?

– Никак нет, господин управляющий.

– Очень хорошо, – сегодня все хлопали пушистого по плечу и хвалили. – Я вижу, вы честный молодой человек, искренне преданный фюреру. Выведите отсюда коммунистов и расстреляйте их у стены напротив. А мы отсюда полюбуемся. Ганс вам поможет. Ганс!

Вошёл немецкий солдат.

Судя по звуку, Кате показалось, что разбилось стекло в окошке, – таким звонким, хрупким и рассыпчатым он получился. Слетела вниз, проверила. Нет, окошко целое, перетянутое крест-накрест бумагой. Что же это за звон тогда? Вот он, вот опять. Заглянула в окно и поняла, что звон этот и не звон вовсе, а крик Лёвиной мамы. Так пронзительно звонко она кричала, пытаясь предотвратить неизбежное, цепляясь за ноги мужа, волочась за ним по полу. Бабушка в этот момент невозмутимо прижимала к себе мальчика, отгораживая его от зловещего мира морщинистыми большими руками.

Папу Юру провели сквозь смешавшиеся созвездия, разгоняя их по сторонам. Видимые пригнулись, невидимые растворились в воздухе, вороны на ветвях перестали каркать.

Пушистый долго дёргал затвор туда-сюда, никак не мог справиться с винтовкой. Ганс прикрикнул на него коротко по-немецки. Затвор поддался. Патрон вошёл в патронник.

– Юрий Моисеевич!

Его бывший учитель смеялся ему в лицо одними глазами.

– Юрий Моисеевич! Вы тоже поймите, у меня мама. Я ведь жену вашу не выдал. А мог бы.

Юрий Моисеевич отвернулся лицом к стене. И все лучики в этой ситуации стали ненужными, никчемными, бесполезными. Они пригодились потом, когда оставшаяся в живых часть семейства склонилась над телом. Потом.

А сначала раздался выстрел, и Лёва похолодел весь изнутри и застыл снежной статуей. Мама больше не кричала, всё, что могло разбиться в её душе, разбилось одновременно с выстрелом, и недавняя контузия снова вернулась. Мама улетела своим сознанием в небеса. А бабушка согнулась и превратилась в обыкновенную старуху, которых миллион. Тихую, добрую и больную. Лёва неожиданно для себя стал старшим в доме. Осознал свою значимость и ответственность он очень ясно и принял просто.

– Пойдём, ба! Мамочка, пойдём.

Теперь он вёл их за руки.

 

Папу Юру похоронили в овраге. Там появилось новое кладбище, самое большое в городе.