• ЛИ-2025-№44

ВРЕМЯ СИЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

 

Сейчас время сильных людей.

Самые зоркие из дальновидных

поняли это давно и стали тяжелоатлетами,

украсили плечи из дельтовидных

мышц загорелыми эполетами.

 

Теперь они возвышаются в виде мраморных колонн

среди серых, сутулых от горя масс.

Их заграничный одеколон

называется «Марс».

 

Печальная для романа тема.

Роли, за которые из зала не крикнут «браво».

Но это – их собственная система.

Это – их личное право.

 

Они на людей сильно похожи,

как и мы, стадами проходящие мимо.

Под их бронированной кожей

тикает та же мина.

 

И когда я смотрю на них, я думаю не про страх,

трогающий их нервы, как кожу – пятно нарыва,

а о том, что отражается в их глазах

в момент взрыва.

 

Отец ли, что был добр, пьян, волосат?

Женщина, от ладоней которой было всегда горячо?

Мама, умершая год назад?

Или кто-то ещё?

 

Нет.

Их глаза без зрачков – алюминиевые кольца,

мозаика жилок, паволокой осевший пейот.

И с какой бы стороны не светило холодное солнце,

тень их всегда падает строго вперед.

                                           

 

                                 
ОН ЧУВСТВУЕТ

 

Небо как будто выцвело. Листва – мертва.
Сизым дымком подернута вся округа.
Ветер относит в сторону их слова,
и, стоя лицом друг к другу, они не слышат друг друга.

Оба стоят под деревом. Облетают и гнутся липы.
И когда невесомый ветер гонит листву на склон,
их слова зависают в воздухе, как аквариумные рыбы,
натолкнувшиеся на стекло.

И когда она снимает с пальца кольцо
и бросает его на землю – он молчит и сутулится.
И солнце с бездушной тщательностью освещает его лицо,
как фонарь – опустевшую улицу.

А потом он усмехается и начинает зевать,
как будто в её словах нет никакого смысла.
И кольцо ее с гулким звоном падает на асфальт,
как использованная гильза.

И когда она поворачивается, чтоб перейти черту
и уйти навсегда (туда, где чернеют кровлями дачи),
зрачки его гневно вспыхивают, как два выстрела в пустоту,
и лицо его дергается – как от отдачи.

Он сжимает ладонями сердце: «Она права!».
И хочет бежать за ней, но схватившись рукой за дерево,
оседает на землю, и несказанные слова
перекатываются эхом в его опустевшем черепе.

 

 

 

ОНА ЧУВСТВУЕТ

 

Ветер прохладной волной обдувает тело.
И тело отвечает пониженной температурой.
Но что-то внутри нее настолько оцепенело,
что и после ее ухода будет стоять скульптурой –

здесь, в почерневшем парке. Лист шуршит в волосах.
И грусть, завернувшись в тусклый свет ноября,
крошечным насекомым застывает в ее глазах,
как в куске янтаря.

Слез, рыданий не будет. Наволочку не зальет
влагой соленой. А то, что в душе у нее – Сахара,
выдадут лишь лицо, полинявшее, как белье,
и глаза, потемневшие от загара.

Туфелек быстрый цокот, гулкий, как сердца стук,
шея, лицо, спина – движением разогреты.
В мире, где время тихо покусывает мундштук,
глядя на уголёк дымящейся сигареты.

 

 

ЗИМА В ПЕТЕРБУРГЕ

 

Уходит осень. Настает зима.

Уходит всё, а то, что не уходит,

то в тайниках усталого ума

с зажженною свечой во мраке бродит.

Лежи себе в постели до утра

и слушай дождь. Когда тебе за сорок,

сказав: «Пора… Да, кажется, пора»,

все чаще не находишь отговорок.

И сам себе напомнишь невзначай

героя пошловатой старой пьесы…

Чернильница. Перо. Остывший чай.

А между тем, подвинутые бесы,

поднаторев на бедных ямщиках,

уснувших на заснеженной дороге,

как кредиторы с закладной в руках,

в смущении толпятся на пороге.

 

Так, жизнь прожив и натянув чепец

на лысину, ложишься с мыслью тою,

что, суетно пробегав, под конец

приходится свыкаться с пустотою.

Что остается? Мыслью ворошить

в прорехах весь воспоминаний короб.

И так, по-стариковски, сторожить

покрытый снегом, мокрый, спящий город.

 

Час ночи. Мысли. Жесткая кровать.

(Да, право же, вдвоем здесь было б тесно.)

И в сумраке почти не разобрать,

что тут духовно, ну, а что телесно.

В груди, как бес, клокочет желчный смех,

потом смолкает и твердит устало

про рай гастрономических утех,

про прелести, которых не хватало…

Густеет снег. Маячит храм в окне,

как оттиск у судьбы на обороте.

(И что вообще есть наша жизнь, как не

автограф духа на открытке плоти?)

Но плоть не даст забыть себя. Изволь

ей подчиниться. Сдайся ли, борись ли…

И странно, как легко тупая боль

умеет обуздать движенье мысли.

 

Час ночи. Лампа. На столе – бардак.

Зловонные микстуры в рюмках узких.

И, взяв перо, он начинает так:

«Где соберутся двое-трое русских…»

Но, вздрогнув, устремляет взгляд во тьму,

туда, где за обвисшими плечами,

по признакам, известным лишь ему,

присутствие он чье-то замечает.

Кто там таится? Кто там? Ангел, ты?

В неясные одежды ты рядишься.

Растерянно глядишь из темноты?

Стоишь за дверью и войти боишься?

Иль это тот, кто, продолжая спор,

ответа, словно милостыни, просит,

а между тем наточенный топор

над головою слабого заносит?

Но тщетно. Тихо. Муторно. Никак

во мраке не начаться разговору.

И никого там нету… Лишь сквозняк

рукой холодной выбирает штору.

 

Час ночи. За окном – собачий вой.

Да что там двое-трое, для острога

достаточно порой и одного.

Порою это даже слишком много.

Впиши в тетрадь, что в стонах проку нет,

как нет его в словесной круговерти,

и что бывает белым черный свет,

что ангел жизни – это ангел смерти,

что под ногами палая листва

в осенний воздух отдает броженьем,

и дым висит, как профиль Божества

добытого духовным напряженьем.

 

Ну вот, рассказ дописан до конца.

Скребет лопата. За окном светает.

Похожий в полутьме на мертвеца,

проспект черты живые обретает.

Повсюду снег. Зиме подходит грусть.

Летят снежинки…

                          Преданность холопья

земле претит…

                        Претит, но смирно пусть

лежит земля, глотая эти хлопья.

 

*  *  *

Выключил свет – оказалось, что рассвело.

По щелям забилась ночная жуть.

Мозг – словно судорогой свело.

Постараюсь расслабиться и уснуть.

Вновь полудрёма… Под костью играет Босх.

Попадаясь в силок, недоступный сну,

реальность становится мягкой, как тающий воск.

Мозг лепит кошмар по подобию своему.

Встанешь, встряхнёшься, наберёшься отваги,

откроешь подъездную дверь, шагнёшь на крыльцо –

и солнце набросится на тебя с радостным лаем собаки

и оближет тебе лицо.

 

*  *  *

«Братан, ты выглядишь бледной молью.

Лучше бы взял да поехал к морю.

Я тебе рассказывал, как в прошлом году

я вывез жену с близняшками в Хургаду?»

Он говорит и говорит, а я дурею…

И чувствую, как старею.

Всё раздражает. Среда обитания

распадается на досадные мелочи,

                                        способные только злить.

И собственное тело – как горящее здание,

из которого ничего не хочется выносить.

Каждая новая морщина – очередная трещина.

Здание задымлено, жильцы в угаре.

И смерть тебе улыбается,

                                    как незнакомая женщина,

лёжа в твоей постели с раздвинутыми ногами.

 

*  *  *

У Беккета был сборник «Кости стиха».

Друг мой над ним посмеивался: «Ха-ха-ха.

Что за банальщина? Типа “гнева грозди”!».

Но теперь и от моих стихов остались одни лишь кости.

Как сосущий комар, наливается кровью страна.

Мои стихи не влезают в завтра,

и то, что я из них складываю, смахивает на

скелет динозавра.

Знойный самум, обращающий вспять надежды…

Прошлое, выпрыгнув из одежды,

глупей и нелепей звонка мобилы,

звонящей тебе из могилы.

*  *  *

Руки красавиц покрываются хной

времени. В баре безлюдно. Холод.

Из бутылок вина, опустошенных мной,

можно составить город.

 

Стоит ли усложнять, когда всё так ясно?

Начатое в июне закончится к сентябрю.

Из дней, растраченных мной напрасно,

можно сплести веревку, и связать из неё петлю.

 

Можно построить мир изо льда и снега.

А из стихов, написанных мной,

можно составить целого человека.

И он будет выглядеть как живой.

 

 

 

ОСТРОВ

 

Плитка очищена. Стол помыт.

К небу взлетают колечки пара.

Это не пар. Это трубка во рту дымит,

сделанная из бриара.

Ничего не поделать, люблю её дым –

в кресле, за книгой, усталым.

Трубка не сделает тебя молодым.

Сделает старым.

 

На столе непрочитанный томик Декарта.

В пепельнице – окурок. (Бог знает, чей это.)

Мозг покрывается пылью, как скомканная карта,

в сундуке моего черепа.

Мозг, как замшелый ельник, пожирает огонь.

Мысли прыгают белками с ветки на ветку.

Если долго глядеть на солнце,

                         потом посмотреть на ладонь –

увидишь черную метку.

 

 

 

КАРТА ПРОИГРАННОЙ ВОЙНЫ

 

Внутри человека идёт война.

Она начинается в раннем детстве.

А к старости его кожа повсюду испещрена

стрелками и пунктиром, как карта военных действий.

Поры, извивы жил – рек, ручейков, канальцев.

Военнопленные годы, запертые в вагон…

Сумрачный полководец сомнёт эту карту в пальцах,

скажет «мы проиграли!» и бросит её в огонь.