• ЛИ-2025-№44

За день до прихода братьев

 

Всё помнит Иосиф: фисташковый шёлк

порочной жены Потифара,

отеческой ласке неотданный долг,

изъязвленный лоб хлебодара,

проклятия братского дружный удар,

колодцы в пути по пустыне,

и вновь виночерпий, и вновь хлебодар,

ведомый на смерть по куртине.

Властителя перстень на сильной руке,

ливийки сурьмлённое темя,

которую взял в городском кабаке,

голодный, на первое время.

На первое время свободы! Её

он помнит до мелкой детали:

как вдруг от надсмотрщика имя своё

услышал, стоящий в печали,

как новую ткань накрутил, как спешил,

как сны толковал без запинки,

как волю царя громогласно вложил

всем в уши глашатай на рынке.

Всё помнит Иосиф: побудку в шатре,

весёлые руки Рахили,

гулыганье горлиц весной на заре,

зерно находящих средь пыли.

Приказов печати, толпу бунтарей-

крестьян с эфиопской границы.

Гробницы огромные древних царей.

И свадьбу. И дрожь поясницы.

И первую кровь. И младенческий крик.

И лик фараонов без грима.

И то, как смешно искажала язык

отеческий мать Неффалима.

Он помнит – кто друг.

Он узнает – кто враг,

чья лживая поступь сандалий…

Всё так, лишь одно он не вспомнит никак:

за что его в рабство продали.

 

 

 

Бытие, глава 49

 

Ты, сын мой, волк, ты, сын мой, лань,

тебя ж влечёт морей сиротство…

А ты оставь, не прикармань

от нелюбимой первородство.

Прижался к почвы очагу

костистый сын, осёл-трудяга.

Двоих я видеть не могу:

претит коварная отвага.

Есть сын – тяжёлый, как зерно,

что на гумне приносят Богу

в подарок. Есть другой, на дно

ущелья лёг, впиваясь в ногу

врагу, как мудрый змей. Ещё

есть поставляющий отряды

и подставляющий плечо,

хоть братья этому не рады.

Есть сын, чьи речи – молоко,

в делах он – виноградарь пылкий,

своей тяжёлою рукой

врагов сжимающий затылки.

Но слово о тебе, сынок,

из рабства возведённый в степень,

где полномочий потолок

почти уже и незаметен.

Жезлом упёршись в небеса,

ты поворачиваешь земли

и снов внушённых чудеса

толкуешь, никому не внемля.

От бездны до большой звезды

тебе понятен ход событий;

пугая братские ряды

ты остальных всех даровитей.

Тебя прошу: мой прах к отцам

по смерти отнести отселе.

И знай, что костью станешь сам

и поведёшь народ на север.

Как компас, будешь им служить,

как знак между глазниц нагорий…

А братья… что ж, им дальше жить

в плену пастушьих категорий.

Ты ляжешь костяком страны,

хребтом под путь её терновый.

И твой потомок для войны

речные воды остановит.

 

 

 

Пасхальное

Сменили ветер и гром на росу,
как дом и котёл на расу,
плевали в уши Анубису-псу,
и множили скорость на массу.
Исхода энергия до сих пор
народ заставляет ночью
зубрить историю про приговор
и трогать ногою почву –
вдруг выпадет, вместо отцов, теперь
шагнуть из тепла в проруху.
Поэтому держат открытой дверь
навстречу пророку и духу.
Но вместо кровавой черты – сквозняк,
а к чищенному жилищу
то ласточка лепит гнезда синяк,
то ящерка хвост третий лишний,
то катит свой катышек скарабей,
Египта  смурной соглядатай.
Весна расправляет земной хребет
и нас поздравляет с датой.
Целуем мы чудеса в висок,
в щеку и веснушек запах
(сухой пшеницы).
Хозяин-Восток
свободу на северо-запад
ведет
за цветением сочных трав,
за птиц голосистым раем.
Да, Вечносущий тем, в сущности, прав,
что даже в кусте несгораем.
Разгладя глянцевых книжек лицо
(толкуемый в них, толченый),
забит он в народ свой заподлицо
до самых кишок и печенок.

 

  

 

 

Берешит 

Огромных рыб, и зелень для скота,

и пальцы рук, снующих по кифаре,

Он сотворил и хмыкнул: «Красота

избыточна с уродливостью в паре;

растёт, бежит, целует и поёт.

Там чудеса – задуманно невнятны,

в них чувства нет, они чужды красот,

подробности грубы, неаккуратны.

Не помещаясь, как барсук в норе,

в них я живу, везде когтей пометы,

шерстинки, словно в спячку в октябре

я впал. Они теплом моим прогреты,

на них горит особое тавро

лишённое и прелести, и спеси:

аляповата радуга средь вод,

от жаб и саранчи пустеют веси,

стоит непоправимая жара,

где колесницы огненное веко!

И времени чудесная пора

неизмерима жизнью человека».

 

 

*  *  *
Змеиной кожей на ладонях
и всхлипом на игле ночной
запомнится любви погоня,
вся, словно ковшик расписной,
дрожащий, падающий в руки,
с водой, настоянной в вино,
вся, как Назоновы науки,
которые мы пьем давно.
Стоит, под утро исчезая,
что комариный писк, тиха;
лежит, бедром светясь, нагая
на влажной мякоти стиха...