• ЛИ-2025-№43

(Отрывок из повести «Спящий не плачет»)

 

1

 

Ступая по следу вечности, не понимаешь: идёшь вперед или назад. Куда ни поверни, везде вечность. И тогда внезапно осознаёшь: на самом деле вечность не тут, не там, а в нас. Оттого, и шагая вперед, мы движемся назад.

– Здравствуй, Моисей! Ты уже вывел нас из рабства? Или тебе ещё предстоит провозгласить: «Отпусти народ мой!» – а?

Моисей молчит, предоставив вечности быть проводником по Иерусалиму.

Улица Кинг Джордж подкатывает к Машбиру – Главному универмагу. Поспешно отряхиваешься от размышлений и покидаешь автобус.

Народу немного. Пятница, люди готовятся к встрече шабата – «царицы субботы», закупают продукты, хлопочут на кухне. Но тротуар все же не пуст.

Баянист Аркаша – вместительная кепка у ног – собирает деньги с прохожих за счёт «Подмосковных вечеров».

Художник Валера – бывший реставратор из Эрмитажа – сухой кистью набрасывает за незначительный гонорар портреты туристов с американскими президентами в портмоне.

Террорист-самоучка, лет восемнадцати, пытливо поглядывает по сторонам, не находя притягательного места для взрыва припрятанной в кармане осколочной гранаты.

Выйдешь на брусчатку улицы Бен Иегуда, пересечёшь Яффо, и двигай к Русской площади, где поджидает тебя бесплатный, заказанный Министерством абсорбции для новых репатриантов, туристический автобус. И катись в древний Хеврон, первую столицу библейского Израиля, проникайся видом скалистого нагорья, практически неизменного со времён сотворения мира, если не считать приметы двадцатого века – асфальтовое шоссе, машины, столбы высоковольтной передачи и летящие низко самолёты.  

На улице Бен Иегуда непроизвольно накатывает ощущение, будто смотришь старые фильмы. Вот они перед тобой на экране: молодые актеры, боевитые, юморные, радостные и печальные, как и положено по роли. Но внезапно, погружаясь в картину, вздрагиваешь от осознания: никого из них сегодня нет в живых.

Так и в реальной жизни, на этой, запруженной людьми мостовой.

Баянист Аркаша, оставленный минуту назад доигрывать «Подмосковные вечера», не успеет набрать полную кепку мелочи, как попадёт под прицел арабчонка, возмечтавшего о 72-х гуриях-девственницах.

Художник Валера, не добившись признания, вернётся в девяностые на родину, но там о нём совершенно забыли, ни работы, ни пристанища, и – депрессия, нервное потрясение, помутнение рассудка от алкоголя, смерть.

А кто из тех, кого встретил ты на первом литературном вечере начала 1980 года в Израиле, жив поныне?

Всего ничего, в промозглый зимний вечер, вскоре после прибытия в Иерусалим, ты пришел на концертное представление нового, рвущегося к популярности журнала.

Какая-то женщина заунывно читала уходящие за горизонт стихи.

Какой-то юморист на уровне художественной самодеятельности «представлял в голосах» свою юмореску о том, как он случайно пообедал на свадьбе, где распорядители не знали в лицо многих из приглашенных гостей и потому каждый халявщик имел возможность угоститься на халяву.

Какая-то полногрудая женщина рассуждала о смерти романа в конце двадцатого века, на смену которому придёт широкомасштабное эссе.

Какой-то худощавый с заметной сутулостью человек, переполненный азартом первооткрывателя, демонстрировал свою рукописную газету, полагая, что она каким-то образом должна затмить на русской улице любую бумажно-литературную продукцию.

А русской улицы, по сути, ещё не было в наличии.

В год приезжало в Израиль примерно по 20 000 репатриантов из СССР.

Родной речи, впитанной с молоком матери, нигде, кроме поэтических посиделок, не слыхать.

Говорили на иврите, вернее, пробовали говорить. И радовались при встрече даже с малознакомыми, что для общения им это «пробование» не понадобится.

Почувствовав, что выбросило тебя в самое начало вхождения в израильскую жизнь, ты вновь и вновь, с каким-то мистическим ужасом, ручкаешься, обнимаешься, иногда и целуешься при встрече с друзьями и подругами, которых в твоём настоящем можно встретить только на кладбище, с выбитыми датами жизни и смерти.

И велик соблазн сказать, допустим, Изе Малеру (1943-1997): «Зачем ты поступил на курсы программистов, если собираешься открыть магазин русской книги?». Эйжену Гуревичу (1939-1994): «Почему ты не печатаешь свои стихи? Давно пора!». Лёне Рудину (1947-2005): «С приездом! Поздравляю, что вырвался из отказа!». Марине Фельдман (1952-2001): «Спеши жить, делай поскорей свою выставку!». Но не скажешь. Не объяснишься. И не назовешь роковую дату, выбитую на каменном надгробье. Попробуй намекнуть, что каким-то чудом ты ненароком угодил из 2015 года сюда – на 35 лет назад, и никаких, как легко заранее догадаться, радостных возгласов не будет, никаких объятий, тем более поцелуев.

А что говорить о поэтах, самопровозглашённых гениях, запрудивших Иерусалим заверениями, что они гораздо лучше Бродского?

Маски разномастные, но каждый тянет в поле своего тяготения, чтобы написал о нём – любимом – для одной из многочисленных газет Израиля, Франции и Америки, где ты постоянно печатался. Выставляясь, давит на психику, старается предстать королем на карнавале пленительных иллюзий, занимающем главенствующее, по его представлениям, положение на неприступных высотах местного Парнаса.

И тут же просьба-наводка:

–  Говоря о моих стихах, обмолвись: по мнению специалистов, следует признать, что я…

– Кто? Ты, Максик? Или другой мой старый знакомец из Питера?

– Я, именно я, и без всяких кривых ухмылок с левой стороны физиономии, достоин Нобелевской премии.

– Люди не поверят. Тебя, после виршей на сионистскую тему, написанных, чтобы умаслить совесть, некоторые принимают за шута.

– Предрассудки! – твёрдо заверяет недавний поборник полной ассимиляции евреев Максим Копейкин (1950-2014), только на днях сменивший Невский проспект на Кикар Цион – Площадь Сиона, и, наверное, даже не догадывающийся, что о нём, вернее, о его метаморфозах в сознании, Дани напечатал фельетон в газете «Наша страна».

– Легче расщепить атом, чем победить предрассудки.

– Кто сказал?

– Эйнштейн.

– Ему можно. Нобелевский лауреат. Вот и я хочу, чтобы мне было также можно. Без всякой оглядки…

– На всё остальное человечество?

– Кто оглядывается, тот не увидит своё «завтра».

– Не смеши Бога, говоря заранее о своём «завтра».

– Мы с ним посмеёмся на пару.

– Может, в этом случае тебя заодно назвать равным Пушкину? Или, ещё лучше, без всяких усмешек, оповестить публику, что ты его уже превзошёл?

– Ну? – насупленный вид, настороженный взгляд.

– У него метр шестьдесят один. У тебя метр шестьдесят семь. Превзошел на шесть сантиметров. По росту.

– Не смешно.

– И превзойдёшь по возрасту.

– На сколько?

– Не торопись к потусторонним знаниям. Живи настоящим. И пусть у тебя сегодня на лбу написано: «меняю ориентацию на презентацию», никто, поверь мне, над тобой смеяться не будет и завтра, когда тебя не станет. А что касается ступеньки на иерархической лестнице всесветных дарований, то… Не правильнее ли послушать, что говорит мой знакомый ангел.

– Он ещё и говорит?

– Говорит. Но лично мне, хотя и тебе полезно послушать.

– Ну? Валяй!

– Не думай, кто на каком месте, – говорит он. – Не слушай чужих мнений, выдаваемых подкаблучниками. И, главное, сторонись тех, кто сегодня провозглашает себя гением. Посмотри на них, забыв о навязчивых рекомендациях. Первый. Второй. Третий. Так они определились на основе самопровозглашения. И никого не пропустят вперёд. Идут-красуются, и отнюдь им не ведомо, что практически ничего после них не останется, кроме даты смерти на вечном иерусалимском камне. А ведь к дате смерти резонно присоединить и цитату из Эрнста Гомбриха, автора знаменитой книги «История искусств».

«Чем ближе мы подходим к нашему собственному времени, тем труднее становится отличить преходящую моду от непреходящих достижений…

Представьте себе серьезного и непредубеждённого искусствоведа 1890-х годов, задавшегося целью написать “современную” историю искусств. Никакими силами он не смог бы предугадать, что в его время историю делали три фигуры: работавший где-то на юге Франции сумасшедший голландец по имени Ван Гог; удалившийся в провинцию пожилой господин, картин которого давным-давно никто не видел на выставках, – Сезанн; и ещё какой-то биржевой маклер Гоген, который, занявшись живописью уже в зрелые годы, вскоре уехал на тихоокеанские острова.

Вопрос даже не в том, мог ли наш гипотетический искусствовед оценить по достоинству работы названных художников, а в том, мог ли он видеть их».

Вездесущий «Гоша на все времена», топтавшийся рядом, мрачно подметил:

– Прожитое время не исчезает, а существует в какой-то другой плоскости измерения. Так считают некоторые учёные, хотя это никем не доказано. Призраки – это визуальная форма наших страхов. Так считают некоторые учёные, хотя это никем не доказано. Гомосапиенс – это человек, существо разумное. Так считают абсолютно все ученые, хотя это никем не доказано. А ведь дать себе жизнь и человек не способен. Прервать – да, пожалуйста, в особенности, когда всё осточертело. 

– Это для соблазна, вроде как право на выбор, – пояснил знакомый ангел. – Первым делом на том свете новоявленному грешнику говорят: «Не ты дал себе жизнь, не тебе ее и отбирать». Вторым делом, показывают, как сложилась бы его жизнь в дальнейшем, если бы не отчаялся и не наложил на себя руки. Обычно эта картина снята на голливудский манер с обязательным хеппи-эндом. И это логически вполне объяснимо, если подумать о том, что трудности жизни, доводящие человека до безрассудных поступков, предписаны ему именно с целью проверки на прочность: выдержишь, не сорвёшься на тот свет, будет тебе в дальнейшем хорошо и на этом. А не выдержишь, что ж, голубчик, на том свете все те годы, которые по небесной разнарядке тебе полагалось прожить по истечению бед в комфорте и удовольствиях, проведёшь в адских условиях. Своеобразная 58 статья сталинских времён – десять лет без права переписки, а то и более. И тогда самоубийца, поняв, что попал, готов наложить на себя руки вторично, дабы вернуться на землю-матушку. Но… рук нет, ног нет – сплошное ты дуновение, вот и иди до ветру, пока из тебя не выльются в танталовых муках все остатки жизни. А потом… Впрочем, если повезет, получишь возможность реинкарнации, чтобы исправить ошибки. И родишься заново. Но помни – не ты сам себя сделал и не тебе решать, когда распроститься с этим, не лучшим из миров. А то всё снова пойдет по кругу, что и бывает. Таков человек: космос постигает, а себя не способен. Понятно? Что ж, теперь двигай дальше. Туристический автобус лишнее ждать не будет.

 

2

Как известно, дежавю в переводе с французского – это «уже виденное», а проще говоря, психическое состояние, когда у человека возникает предположение, что он уже был в подобной ситуации.

Необходимо дополнить: ощущение того, что это «уже виденное» и случалось с тобой прежде, чаще всего возникает в детстве и юности, реже в зрелые годы и совсем редко на старости лет.

Спрашивается, почему? И на ум приходит, что связано это с реинкарнацией. В прошлые жизни ты чаще всего уходил в мир иной, не дожив до преклонных лет. Понятно, эпидемии, войны, набеги кочевников. При таких пагубных обстоятельствах и продолжительностью жизни не приходится хвастать. Отсюда и дежавю посещает тебя на переходе от детства до определенного возраста, которым завершалась предыдущая жизнь. Другое дело теперь. И медицина радикально улучшена. И кочевников не пускают в твой огород. Живи, но помни: чем дальше от 60-ти к запланированным в обещаниях Всевышнего 120-ти, тем реже будешь сталкиваться с дежавю. Впрочем, может, это и к лучшему. Разумеется, к лучшему. А то, вновь оказавшись в 1980-м, не только знаешь: перед тобой «уже виденное», но и воспринимаешь время, как тогда, болезненно и чутко. Вновь чувствуешь себя свеженьким репатриантом, в котором клубит солженицынское «жить не по лжи», и клокочут полемические строки из «Реквиема утраченной двойственности».

Евреи – рабы мимикрии. Что только они не перепробовали – лишь бы понравиться титульной нации. Но ни в какую.

– Что делать, – обратился к небесам один из них, – чтобы им всем понравиться?

– Стань долларом, – посоветовали небеса.

…Так уж устроен галутный еврей: если он служит, то непременно выслуживается, чтобы, не дай Бог, не подумали о нём невесть что. Вот он, мол, весь на ладони, прозрачненький, как глазной хрусталик. И столь же необходимый. Однако обязательно найдётся в его окружении некий друг-товарищ, который принципиально усомнится в прозрачности этого хрусталика и, тем более, в его необходимости для советской власти.

Друг-товарищ преопытен. Он в чужом глазу соринку и без предварительной подготовки одним махом выудит, только намекни ему о глазе чужом. И будешь ходить в неблагонадёжных до скончания века, а то и дальше, без права выхода на журнальную страницу. Одно утешение – и Пушкин, по уверениям Владимира Короленко, «числился неблагонадёжным чуть ли не полвека спустя после своей смерти». Исключили его из этого списка, когда шефом жандармов назначили генерала Мезенцева. Обнаружив среди находящихся на подозрении «мёртвые души», включая и Пушкина, он распорядился «очистить списки неблагонадёжных лиц от умерших литераторов, чтобы в них осталось более простора живым».

При советской власти на подобную щедрость рассчитывать не приходится. И крутись-вертись, доказывая во всю мощь изворотливости лояльность, полагая, как и власть, что она, дарованная революцией и отредактированная Сталиным – Хрущёвым – Брежневым, навсегда, и сказанное сегодня аукнется потом. Кто бы мог подумать в середине семидесятых, что потом – суп с котом? Никто, в том числе и Максим Копейкин, он же Максик Маус, поэт и журналист, наделенный за прыткость и ловкость прозвищем из американского мультика. Он смотрит на мир во все глаза, вбирает его в себя, памятуя, что внутри, в поэтической лаборатории, мир этот переварится и выйдет наружу строфой, добротной, пропахшей насквозь веяниями текущего в партийной риторике дня.

Я понял, живя меж отливов-приливов,

что Магадан мне родней Тель-Авива.

Думается, Максик не чистосердечен, как это свойственно  еврею там, где, находясь на раскалённой сковородке, он вынужден официально заверять компетентных в искусстве друзей-товарищей о своей счастливой доле и, кроме того, героически доказывать, что ему, романтику до мозга костей, плюющему на блага цивилизации, не страшны даже наждачные ветра полюса холода.

Страшны!

И наждачные ветра.

И огненная жидкость, закуской для которой служит совесть, страшна!

И счастливая доля, закуской для которой служит жизнь, страшна!

Но выхода нет. Надо петь. Под сурдинку. Чтобы дошло. Чтобы оценили. И открыли дорогу к государственному издательству и партийным журналам с литературной прокладкой.

Пой, Максик, осовремененный граф Хвостов российской действительности, мечтающий о всемирной славе!

Хорошо поёшь. В особенности, когда каждая строка оплачена. А в Магадане деньги так и сыплются, умей только подбирать их.

Ты подбирал их умеючи.

Стоило по спущенной сверху инструкции реорганизоваться местному ансамблю художественной самодеятельности в якутско-ненецкий-нанайский театр оперы и балета, как ты уже прямиком в репертуарную комиссию со «встречным предложением». И предлагаешь либретто «Дорога к солнцу».

За «Дорогу к солнцу», занявшую у тебя два часа работы за письменным столом, а у артистов, перед октябрьскими праздниками, две недели репетиций, отвалили тебе восемьсот рублей. Куш для семидесятых годов приличный. В особенности, если исходить из того, что в ту скверную для мироощущения погоду, когда соплеменники в большом количестве отваливали на Ближний Восток, и лично твое солнце не выходило из-за туч, хотя ты, не видя для себя животворного света, ориентировался на кремлевские звезды.

Ты отправил новорождённый театр на фестиваль искусств народов Севера за лауреатскими званиями в Ленинград, а следом, полагая, что и тебе что-то перепадет, двинулся и сам. Однако не думал, вернее, не задумывался над тем, что солнце восходит на востоке, и, значит, если на берегах Невы ухватишь его в зените, это будет солнце вчерашнего дня.

А солнце вчерашнего дня, балтийское солнце, не очень-то мило обошлось с тобой в пору, когда ты получил диплом Литературного института имени Горького и видел себя если не на вершине Парнаса, то в кабинете редактора отдела культуры журнала либо газеты.

Из песни, как говорится, слова не выкинешь. Но, очевидно, это говорится не для тебя. Восстановим слова – те, что выброшены тобой то ли по цензурным, то ли по каким иным соображениям. Для этого нам необходим экскурс в родной угол – в Ленинград, откуда ты подался на Север, чтобы заработать бонус на романтике и вернуться на Балтику в поисках штатного места в редакции. Однако времена настали такие, когда и верноподданность не способна была приукрасить пятый пункт в паспорте. И ты чертыхался:

– Чёрт возьми! Никуда не берут! Литературным сотрудником – ни-ни! И это с высшим литературным! С журналистским багажом маститого репортера! Единственное предложение от газеты «Моряк Балтики» – должность матроса на буксире за 60 рублей в месяц, но это для проформы, чтобы числился в штате пароходства по рабочей профессии. Не унижение ли? Но куда податься бедному еврею? Куда ни подашься, выясняется: там уже есть свои потомки Соломона Мудрого, дополнительно никого не берут, следуя секретной установке, спущенной сверху: не принимать, не увольнять, не продвигать!

Бегаешь-бегаешь, от редакции к редакции. И срок спустя выясняется: бегаешь на месте. Ты на месте, голова не на месте. И перо твое, скорописное, тоже. Пишет оно. Нет, уже не статьи, не репортажи, а запросы. Куда? Во все редакции Советского Союза.

«Нужен ли вам журналист?»

«Нужен», – отвечают славные, орденоносные, передовые, в основном провинциальные издания. И требуют ни много, ни мало, всего лишь для проформы заполнить учётную карточку. А карточка-то поганая! В ней та же графа, что и в паспорте, – национальность на самом видном месте. Крутись не крутись, но что написано пером в паспорте, то на тебе отзывается топором при осуществлении возвышенных замыслов. Не лучше ли в такой непробиваемой ситуации просить визу на выезд в Израиль, где твоя национальность уж никак не должна считаться крамольной?

И попросил.

И уважили. С первой подачи.

Заодно и намекнули: чтобы успешно ловить золотую рыбку на кисельных берегах у молочных речек, необходимо иметь при себе явные свидетельства диссидентской деятельности. В чём, при желании заинтересованной в успешной абсорбции стороны, компетентные органы могут посодействовать.

Понял. Осознал. И явился в элитный израильский журнал с брошюркой антисоветских с еврейской начинкой стихов «Я не мыслю жизни вне Сиона», якобы изданной подпольно в советской типографии, благодаря знакомству с директором этого печатного ведомства.

На счастье, никто из сотрудников элитного журнала никогда прежде не работал в прессе и не имел представления, что даже открытку с букетом цветов ни одна типография в Советском Союзе не напечатает без разрешения цензора. И это элементарное незнание позволило Максику Маусу, он же лидер сионистского поэтического цеха Максим Копейкин, вскоре после приезда на Землю обетованную протиснуться по кисельному бережку поближе к молочной реке, где водится, по соображению башковитых товарищей по перу, золотая рыбка.

Ловись, рыбка, большая да маленькая!

Гоша будто проникнул в Данины мысли, и тут же, направляясь рядком на Русскую площадь к экскурсионному автобусу, выдал сообщение на рыбацкую тему.

– Дело в том, что люди глупы. Что всобачишь им в голову, с тем и живут. Вот пришел Чарльз Дарвин, сказал: человек произошел от обезьяны. Поверили. А ведь сказал он это по той простой причине, чтобы увести слушателей своих доверчивых подальше от истины. А истина в другом: современный прямоходящий человек произошёл от руслака и русалки, как и все прочие сухопутные животные, от морских обитателей, что известно даже первокласснику. Произошёл, и всё тут! И никакой для этого не нужно эволюции, как по науке получалось с обезьяной. Просто переносишь водного человека на сушу, и давай – ходи ножками, хватит махать хвостом. И что? Да ничего! Пошёл себе человек, побежал даже: как-никак рай на горизонте, а не какие-то дикие джунгли с ягуарами и тиграми, что слопают за милую душу любую обезьяну, рискнувшую спуститься с дерева на землю и превратиться в человека, дабы повелевать ими, кровожадными, и держать за железными прутьями в зоопарке.

 

3

– Тем пацанам, с которыми ты гонял мяч в детстве, никогда, по прошествии времени, не докажешь, что стал великим учёным или писателем, – говорил, скрашивая дорогу к автобусу, «Гоша на все времена». – Они будут смотреть на тебя глазами юности и оценивать с позиций дриблинга, обводки, паса. И, скорей всего, в проигрышном для тебя статусе: «А помнишь, как ты пробил мимо практически пустых ворот, когда мы играли с “рыжими”?».

Другое дело бывшие девочки: «А это правда, что у тебя семейная жизнь не сложилась? И ты развелся?».

– Семейная жизнь у меня как раз удалась, – Дани озорно подмигнул сам себе, увидев своё отражение в витрине шляпного магазинчика на Бен Иегуда. – Любаша!

– А моя Маша краше! – столь же озорно перехватил инициативу зубоскал-попутчик.

– Чем докажешь?

– Могу на кулаках, – Гоша принял боксерскую стойку, напомнив, что познакомились они в ходе матчевого боя Ленинград – Москва в подростковом возрасте, когда выступали в полулегком весе. – Впрочем, что тут доказывать? Пусть твоя жена – журналистка, а моя всего лишь уборщица. Но учти, она видела много больше лишнего, чем твоя Любаша, когда наводила чистоту по месту работы в Иерусалимском музее всемирной истории. Однажды увидела под кроватью царицы Савской утерянный перстень Соломона Мудрого. Какой? Тот самый! Дающий чародейственную власть над всем миром. И никому об этом не сказала, упрятала назад в пуховой матрас, откуда он вывалился. Почему? А потому, что не хотела, чтобы над ней кто-либо властвовал, кроме…

– Тебя? – догадался Дани.

– А то кого ещё, дорогой ты мой Шерлок Холмс.

– Счастливый ты человек, Гоша!

– Не каждый день. Когда же на душе кошки скребут, думаешь: у счастья легко различим один приметный недостаток. Зачастую оно стучится не в ту дверь. И хочется указать ему правильный адрес. Но куда писать?

– При этом не всегда знаешь, на каком языке писать, – подыграл Дани. – Напишешь, допустим, письмо по адресу счастья из Иерусалима, а оно не поймёт текста: оказывается, из Израиля надо писать на иврите.

– Дани, да ты не Шерлок Холмс, а вылитый Эйнштейн. Просто-напросто, излагаешь теорию относительности, самый её упрощённый вариант – для олухов и неслухов.

– Да ну?

– Даю исторический экскурс. Когда Эйнштейна попросили объяснить теорию относительности в двух словах, он сказал: «В Германии я еврей, в то время как в Америке немец». – Гоша хохотнул и добавил: – В Израиле до такой теории относительности дошли задолго до Эйнштейна. Всех евреев, прибывших из России, здесь с незапамятных времен зовут «руси» – «русский», и никто при этом не претендует на Нобелевскую премию.

– Сам додумался?

– Долго ли? Для размышлений достаточно одного. Для секса – двух. Для коллективной выпивки потребуется уже трое. А вот чтобы построить небесный храм на земле, необходимо несколько миллионов. Или нет? Хватит и одного? Кто подскажет? Он? – Гоша показал на задумчивого парня в открытом кафе, попивающего кофе за шатким пластмассовым столиком. – Он молчит. Размышляет. А для размышлений достаточно одного. Что скажешь?

– Сейчас будет не до размышлений, смотри, какая компания собралась у автобуса.

– Приготовь губы.

– Чего?

– Губы-губы! Протри их ваткой, чтобы были пригодны для лобзаний. Там ведь, на расстоянии пылких объятий, колышется девушка Рената. Мимо не пройдёт. Поцелуйчиком наделит. Как Симона Синьоре товарища Хрущева.

– Опять экскурс в историю?

– То, что мы здесь, а не в Питере, – это история. А то, что Синьора Синьоре поцеловала разок Хрущёва, – это просто исторический факт. Дело было в Москве. И как раз на новый 1957 год. Симона Синьоре встречала новый год вместе с Ивом Монтаном в Кремле. В полночь, под звон курантов, она удостоилась жарких лобзаний руководителя партии и правительства Никиты Сергеевича Хрущёва и, сконфуженная, чмокнула его тоже.

Потом Симона Синьоре вспоминала: «Никто меня так страстно никогда не целовал!». Понятно, что после такого признания, прошедшего по страницам газет многих стран, завидки взяли верного соратника Хрущёва, которым, как известно из истории предательств, был Брежнев.

Через несколько лет, сменив на посту хозяина, Леонид Ильич принялся усердно целовать всех генсеков братских партий, принимая их в аэропорту по пьяной забывчивости за Симону Синьоре. Но никто из вкусивших аромат брежневских губ впоследствии не обмолвился о его поцелуях столь же восторженными словами.

– Может, целовал он не тех, кого следовало?

– Имей это в уме, когда на твою грудь упадёт Рената.

Они добрались до Русской площади, прошли мимо православной церкви, мимо центрального полицейского участка, но мимо Ренаты пройти не удалось.

Кинулась, как на амбразуру.

– Дани! Что ты меня игнорируешь? Я же не бросаюсь на тебя с атомной бомбой.

Гоша подставил небритую щёку, чтобы перехватить адресованный приятелю поцелуй. И удостоился, попутного. Затем перехватил также инициативу и по части живого слова.

– Учёные установили: единственные живые существа, которое переживут атомную войну, это – крысы. Уже поэтому стоит хорошенько подумать, прежде чем нажимать убойную кнопку.

Рената обидчиво поджала губки.

– Фу! Поговорили бы на возвышенную тему – о женщинах.  Или они вас больше не интересуют?

– Чужие интересуют только Гошу, – Дани подпихнул небритого мужичка поближе к Ренате.

– Интересно почему? Не женатый?

– Он гинеколог.

– Будешь острить и дальше, так пропустишь самое интересное.

– Неужели удержишь в секрете?

– Я вчера была в салоне красоты.

– И там определили, что ты выглядишь ровно на двадцать лет?

– Кто тебе доложил?

– Телепатия!

– Тогда догадайся, что я хочу тебе сказать. Нет, и не пробуй! Ты никогда не догадаешься. Поэтому открою тайну и скажу. Ты написал настолько замечательный материал об этом гнилостном Копейкине, что просто радуюсь за нашу русскоязычную литературу. Никогда у нас так полновесно не звучало обличительное русское слово. Однако… прошу следить за моей мыслью… для равновесия тебе нужно что-то написать и положительное.

– Допустим, рецензию. На твою новую книжку?

Рената притворно смутилась.

– Дани, обрати внимание, я не просила.

– Я подумаю, – неопределенно отозвался Дани и шагнул к людям из бывшей жизни. Их много. При любой поездке по Израилю наберётся с четверть автобуса. С этим, в кургузом пиджачке и тщательно отглаженном галстуке, встречался в Общинном доме, с этим, отмеченным благородной сединой, общался в приёмной Министерства абсорбции.

И прокручивается в голове, как заезженная пластинка.

– Видишь?

– Что?

– Занимаюсь «никаёном».

– Уборкой?

– Не изображай из себя непонимающего.

– А если понимающий, что с того?

– Много ты понимаешь! Там я был начальником отдела снабжения, а здесь…

– Зарплату не платят?

– Платят, но за что? За уборку конторы, где сидят… чаёвничают с утра до вечера.  Я бы с ними на одно очко рядом не сел.

– И не садись, за это тебе деньги не заплатят.

– А человеческое достоинство?

– На очке?

– В жизни!

– Жизнь никуда не убегает. Всё начинается в своё время и заканчивается не в чужое. Живи! Кто тебе мешает?

– Они мешают…

– Забудь о них.

– Скажешь тоже! А кто мне зарплату платить будет?

– Спроси у Боженьки, – и к спешащему навстречу с раскрытой для приветствия пятерней, Володе Минуткину, журналистский псевдоним Зэев Бен Дор, из службы новостей радио «Голос Израиля».

– Как поживаешь?

– На все сто!

Приятельский шлепок по плечу.

– Здорово ты его протянул!

– Кого?

– Максика Мауса.

– А что прикажешь делать? Сионистом вдруг заделался, будто мы не знаем, кем он является, когда без маски.

–  Еврей-антисемит не столь редкое явление. Я тебя предлагаю зачитать материал в эфир. А он…  Он прилюдно заявит, что тебе морду набьёт, если я правильно понимаю советских агентов влияния.

– Это ещё посмотрим: кто кому.

– А вот и он. Смотри, лёгок на помине.

Володя торопливо поднялся в автобус, занял место у окна и прильнул к стеклу, изучая ситуацию, в перспективе пригодную для материала на тему: «Нравы литературной слободки».

Максим Копейкин, весь из себя разъяренный, выскочил из автобуса, сжимая в кулаке свёрнутую трубочкой газету, предложенную только что к прочтению доброхотом-соседом по креслу. Распаренный, в каждом горящем глазу по свинцовой капле ненависти, он размахивал невесомой печатной продукцией, будто саблей:

– Убью!

Водитель надавил на клаксон. Экскурсанты бросились занимать места. Дани попробовал обойти Максика, но не успел вскочить на подножку, как дверь захлопнулась перед его носом.

Гид сказал в мегафон:

– Скандалистов в поездку не берём. Деритесь на улице, и пусть с вами разбирается полиция.

Автобус тронулся, озорно помигал подфарником, намекающим торопливым гражданам, что пора остановиться-оглянуться, не перебегать в опасном участке дорогу.

Но разве предупреждение подействует?

Кому есть дело до автобуса и тем более до того, что везёт он новых репатриантов?

Подумаешь, невидаль!

 

ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ РАДИО «ГОЛОС ИЗРАИЛЯ»

ОТ 2 МАЯ 1980 ГОДА

ТЕРАКТ В ХЕВРОНЕ

В результате шквального огня из автоматического оружия, открытого сегодня арабскими террористами по молящимся евреям в Гробнице Патриахов Махпеле, убито 6 человек, ранено 16. Ответственность за теракт взяли на себя боевики группы Абу Джихада из палестинской организации ФАТХ.