• ЛИ-2024-№42

ПЕРВАЯ ЗВЕЗДА

 

Не нам светила первая звезда.

Но что с того? Когда нас было двое,

мы шли по тёмным улицам туда,

где озеро дышало, как живое.

Не слышно было птичьих голосов

вдоль берега от края и до края,

как будто звук закрыли на засов,

за стенами рыбацкого сарая.

Среди лещин, кизила и ольхи,

коряжин, походивших на пигмеев,

где тучи неподвижны и глухи,

где тени вырастают, каменея,

был тоже свет – горячий, молодой,

такой, что тьма, как лампочка, горела,

где мы, взлетев над дышащей водой,

в друг друга прорастали то и дело.

 

 

*  *  *

Где летним жаром занавешены

твой город, лес и водоём,

и облака отяжелевшие

не прорываются дождём,

приходят призраки вечерние,

в шофары древние трубя.

И на дороге всходят тернии –

от Назарета до тебя.

Дрожит осина тонкорукая.

Голодный старый суховей

листву качает и баюкает

дремучей музыкой своей.

Боль не исчезла, только прячется,

спит под корой минувших лет.

Гроза. И тучи, как захватчицы,

осатанело гасят свет.

Страх, словно крест, взвалил на плечи ты.

Не бойся!

                 Вон, не скрытый тьмой,

шагает Бог очеловеченный,

обожествляя нас с тобой.

 

В грушевом плену

 

Мы в городе, случайном и ночном,

где тьма полузаброшенных гостиниц

и свет кафе. Там старый кабардинец

лепёшками торгует и вином.

 

Там сад, в котором столики и пыль,

и лампочки, похожие на груши.

Дышать бы вечно осенью и слушать,

как жалобно поёт о нас камыль.

 

Запомнить этот храм, его жреца,

колодезную крышу с черепицей,

тандырный дух, бочонок у крыльца,

где сны летят на волю, но не спится.

 

Мы вскоре разойдёмся, но пока

пропитан вечер музыкой и чачей,

ешь виноград из рук моих горячих,

срывай моё дыханье с языка.

 

Сиди в осенне-грушевом плену,

где Бог ещё не чопорный, не строгий,

и наши параллельные дороги

соединяет мысленно в одну.

 

*  *  *

Когда во мне завывает вьюга,

и вместо солнца – седой клубок,

ты мне звонишь:

                  – Не боись, подруга!

В спокойных мыслях ночует Бог!

Мы много раз проходили это –

шагали к свету, укрывшись тьмой.

Обычный принцип: приходит лето

за каждой выкуренной зимой.

Печали – в топку,

                           беде – импичмент,

на несогласных – забить болты.

 

Мне слышно в трубке, как шепчут спички,

как дышит чайник до хрипоты.

Мурлычет Боня, гремит посуда,

сверчком стрекочет пустой пакет.

И вой сирены из ниоткуда…

И вой сирены из ниоткуда,

и грохот падающих ракет.

 

*  *  *

Под грузом ладана, халвы,

приправ для хумуса и плова,

шли мы с тобой, а не волхвы,

к Тому, Кто был в начале Словом.

 

Пустыни, каменный бурьян,

оглохший лес, слепые чащи.

Рассвет был зол, закат был пьян.

Маячил свет кровоточащий.

 

Как ворон, каркал воробей,

провозглашая неудачи:

«Бегите! Ибо “не «убей”

здесь ничего уже не значит. 

 

Вам обесточат провода,

как всем, поднявшимся над бездной!»

Но шестипалая звезда

звала нас лампочкой подъездной,

 

мопедной фарой, фонарём,

свечным огарком-горемыкой,

шуршащим, тлеющим огнём

в костровой пасти безъязыкой.

 

Нам говорили: «Небеса

полны водой, а не любовью».

А мы меняли адреса,

искали хижину воловью,

и шли с темна и дотемна,

в гремящем холоде чугунном,

туда, где зрела тишина

и обещала тишину нам.

 

 

Путь

 

В этом городе горько и холодно нам.

Здесь тревогу сменяют тревоги.

Дай мне руку – я слепо иду по камням,

по разбитой и тёмной дороге.

Морок застит глаза, дебоширит борей

так, что воют от страха собаки.

Пустота. Только луковки старых церквей –

вот и всё, что не скрылось во мраке.

Но пока, утопая в парчовом снегу,

до костей промерзает планета,

дай мне руку! Ты слышишь? Тогда я смогу

добрести до фонарного света.

 

Апостол

 

«Не осанной была эта полночь полна,

А глухим канцелярским злоречьем.

Головешкою тлела над нами луна,

И золой осыпалась на плечи.

 

Не дождавшись свободы, войны, мятежа,

Попрощавшись с непрочным покоем,

Мы глядели, как Тот, Кто учил побеждать,

Проиграв, уходил под конвоем.

 

И пока Он виднелся, не скрывшись впотьмах,

Было жутко нам, горько и душно.

Улюлюкала смерть на остывших камнях

Под печальную дудку пастушью.

 

Всё бессмысленным стало для нас. Оттого,

Пошатнулась нестойкая вера:

Если гибнет вожак, то и стая его,

Словно пыль, разлетится от ветра.

 

Но случилось не так…» – говорил в никуда

Бородатый старик в «Мастер-Сити».

И фонарик в кармане его, как звезда,

Полыхал сквозь хлопчатые нити.

 

Он молился и шёл мимо кассы. За ним

Чертыхался кассир бестолковый:

И казалось тому, что серебряный нимб

Над макушкой висит стариковой.

 

А старик, не касаясь ногами земли,

Шёл в пасхальную ночь торопливо.

И качалась победно берёза вдали,

Но завмаг утверждал, что – олива.