• ЛИ-2024-№41

РОДОСЛОВНАЯ

 

* * *

А дедушка скажет «Лехаим»,

А бабушка даст пирожок...

Не время, а мы утекаем,

И медленно таем, дружок.

 

Случилось, что дóлжно на свете –

На мелочь судьбу разменял...

Но папа на велосипеде

Ещё покатает меня,

Ещё я поплачу над мамой –

Ушедшей, седой, молодой...

Ещё постою я, упрямый,

Под нашей печальной звездой...

 

 

 

Маленький сапожник

 

Маленький сапожник, мой дедушка Абрам,

Как твой старый «Зингер» тихонечко стучит!

Страшный фининспектор проходит по дворам,

Дедушка седеет, но трудится в ночи.

 

Бабушка – большая и полная любви –

Дедушку ругает и гонит спать к семи…

Денюжки заплатит подпольный цеховик,

Маленькие деньги, но для большой семьи.

 

Бабушка наварит из курочки бульон,

Манделех нажарит, и шейка тоже тут.

Будут чуять запах наш дом и весь район,

Дедушка покушает, и Яничке дадут.

 

Дедушку усталость сразила наповал,

Перед тем, как спрятать всего себя в кровать,

Тихо мне расскажет, как долго воевал:

В давней – у Котовского, а в этой …  будем спать…

 

Маленький сапожник, бабуле по плечо,

Он во сне боится, и плачет в спину мне,

И шаги все слышит, и дышит горячо,

И вздыхает «Зингер» в тревожной тишине.

 

 

 

Сестрорецкое

 

В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив,

Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.

Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,

Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.

Эта финская водица да балтийский ветерок…

Угораздило родиться, где промок я и продрог,

Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б, –

Где ядрёным хлебным квасом запивал солёный хлеб,

Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,

Где лупил я их, ребята, а потом они – меня.

Только мама знала это и ждала, пока засну…

Я на улицу с рассветом шёл, как будто на войну.

Чайки громкие летали, я бежал, что было сил,

Со стены товарищ Сталин подозрительно косил...

 

Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,

Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!

Непомерная удача, я плыву, а значит – жив…

Называлось это – дача, детство, озеро Разлив.

 

 

 

Клезмерное лето

 

Я там, где иглы минаретов

Звездами небо помечали,

Стремился в клезмерное лето

Навстречу счастью и печали.

Где величавые хасиды

На языке почти забытом

Субботу пели с древней силой,

Как будто шторм гудел за бóртом.

 

И эта музыка на идиш

Среди победного иврита –

Казалось, дверь толкнёшь, и выйдешь

Во время, что давно закрыто.

И дед, в губах зажавший дратву,

И бабушка с кошерной рыбой...

Я на горячий Север, к брату,

Где всё припомнить мы могли бы.

 

Под небом выжженным и тусклым

Одна судьба на многих лицах.

 

А я писал стихи на русском,

На самом близком во языцех.

 

 

 

Мой прадед

 

Мой прадед, плотогон и костолом,

Не вышедший своей еврейской мордой,

По жизни пёр, бродяга, напролом,

И пил лишь на свои, поскольку гордый.

 

Когда он через Финский гнал плоты,

Когда ломал штормящую Онегу,

Так матом гнул – сводило животы

У скандинавов, что молились снегу.

 

И рост – под два, и с бочку – голова,

И хохотом сминал он злые волны,

И Торы непонятные слова

Читал, весь дом рычанием наполнив.

 

А как гулял он! Стылый Петербург

Ножом калёным прошивая спьяну,

И собутыльников дежурный круг

Терял у кабаков и ресторанов.

 

Проигрывался в карты – в пух и прах,

И в жизни не боялся перебора.

Носил прабабку Ривку на руках

И не любил пустые разговоры.

 

Когда тащило под гудящий плот,

Башкою лысой с маху бил о бревна.

И думал, видно, – был бы это лёд,

Прорвался бы на волю, безусловно!..

 

Наш род мельчает, но сквозь толщу лет

Как будто ветром ладожским подуло.

Я в сыне вижу отдаленный след

Неистового прадеда Шаула.

 

 

 

Звезда

 

Я клеймён был еще до рожденья

Шестикрылой суровой звездой,

И стояли несметные тени

Долгой ночью, вовеки седой.

Я на этой земле доживаю

Пограничный, изломанный век...

 

Проступает звезда кочевая

На потертом моём рукаве.

 

 

 

Муся

маме

 

Из ада везли по хрустящему льду

Дрожащую девочку Мусю...

Я к этому берегу снова приду

Теряясь, и плача, и труся.

 

Полуторка тяжко ползла, как могла,

Набита людьми, как сельдями,

И девочка Муся почти умерла,

Укрыта ковром с лебедями.

 

А там, где мой город сроднился с бедой,

Где были прохожие редки,

Еще не знакомый, такой молодой,

Отец выходил из разведки.

 

Над Ладогой небо пропахло войной,

Но враг, завывающий тонко,

Не мог ничегошеньки сделать с одной

Почти что погибшей девчонкой...

 

Встречали, и грели на том берегу,

И голод казался не страшен,

И Муся глотала – сказать не могу,

Какую чудесную кашу.

 

 

 

Ровеснику

 

Мой отец, корректировщик миномётного огня,

Спит – кричит, встаёт – не ропщет, только смотрит на меня.

А когда глаза закроет – то в атаку прёт, как все,

То опять окопчик роет на нейтральной полосе,

То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже...

Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.

Слёзы обжигают веки, эту боль в себе ношу.

Ты остался в прошлом веке, я всё дальше ухожу.

Отчего ж не рвётся между наша общая судьба?

Это я огонь кромешный вызываю на себя,

Это я с последней ротой, с командиром на спине,

И в Синявинских болотах сердце выстудило – мне.

Голос твой – не громче ветра... Не расслышу, не пойму...

Почему же я всё это раньше не сказал ему.

*  *  *

В еврейском скудном городке,

Где проходила налегке

Белогвардейская пехота,

Где отдыхали от похода

Красноармейские полки,

Где вдаль смотрел из-под руки

Махно с подгнившего балкона,

И где сгущалось время оно,

А слово тихое «погром»

С утра сочилось по дворам...

 

В блокадном сером Ленинграде

Просили Бога – Бога ради

Спасти и как-то прокормить,

А дед не уставал корпеть

Над обезумевшей буржуйкой.

Там варево дышало жутко:

Вздыхал и прел сапожный клей,

Похлёбка, лучшая на свете,

И для семьи, и для друзей,

И, понемногу, – для соседей...

 

В седых Синявинских болотах

Почти пропавшая пехота

Шла на прорыв, как на парад, –

Остатки неподсудной роты.

И кто-то вышел, говорят.

Отец со снайперской винтовкой...

Как выжил он, не знаю толком.

Хрипел потом, во сне крича –

Еврей, похожий на грача.

А Ладога жила упрямо.

Мою едва живую маму

Полуторка везла с трудом,

Уже по кузов подо льдом...

 

А я иду в привычном ритме,

Собака обновляет след.

Кого теперь благодарить мне

За то, что вижу этот свет!..

 

 

 

Голос

 

Мама давно не приходит ко мне –

В муторном сне, в предрассветном огне,

В мороке хвори, в ковидном бреду,

Даже когда за порогом бреду.

 

Только порой, в подступившей тоске,

В лодке, ползущей по нищей реке,

Там, где, уже задыхаясь, гребу –

Чувствую мамину руку на лбу.

 

Голос – как ветер над быстрой водой:

«Мальчик потерянный, мальчик седой…»

И растворится неведомо где.

Лёгкие камни в тяжёлой воде.

 

 

*  *  *

Моя родня лежит во рву

Под городом Лубны.

Бывает, я во сне реву –

Последыш той войны.

 

Там по ночам горит земля,

Не забывая зла.

Моя еврейская семья

Бурьяном проросла.

 

Под ними горя три версты,

Над ними свет ничей...

И не приносят им цветы

Потомки палачей.

 

 

*  *  *

Ленинградская моя кровь,

И блокадное во мне эхо...

Жаль, что нет нигде маяков,

Чтобы в этот город уехать.

Ты полнее в стакан лей,

Буду пить я на сей раз

За сапожный сухой клей:

Он моих стариков спас.