• 2022-2(36)

— Хочешь учить украинский? — спросила мама, разглядывая бумагу из школы, выданную ей на родительском собрании.

— А зачем? — ответила я, искренне не понимая зачем нужно знать язык, на котором никто в доме и на улице не разговаривает.

Дело происходило где-то в шестидесятые. Я росла в СССР, а географически — в УССР, но первая буква не имела значение. Во многих одесских школах того времени изучение национального языка было делом чуть ли не добровольным. Помню, что освобождение получали дети военнослужащих, а при желании — родителям, считавшим, что ребенку лучше лишний час позаниматься чем-то полезным, вроде уроков музыки, тоже удавалась отмазать свое чадо. Я была как раз тот самый случай. В семье действительно никто не говорил на украинском: мама была абсолютно советский человек и про свою национальную принадлежность не задумывалась, папа — армянин, бабушка — русская, а дедушка — этнический поляк, исторически недолюбливавший украинцев. Никакой отдельной Украины в жизни и песнях моего детства не было. Мы ходили строем, пели «Эх, хорошо в стране советской жить!». Иногда на утренники нам выдавали веночки с разноцветными ленточками, а в танцевальных классах учили гопак.

Впервые душу Украины я почувствовала, когда мама взяла меня в киноэкспедицию в Карпаты. Она объяснила, что едем в лес и на реку Черемош, чтобы для фильма снять сплав леса. При словах «лес и река» прыгала от счастья — наконец увижу что-то кроме моря. Как же оно надоело — только и дело, что ходим на пляж…

Мама забыла упомянуть горы, которые оказались похожими на сказочные замки и потрясли мое подростковое воображение. Но самым сильным потрясением стали люди, говорящие на удивительном языке, который, казалось и не язык вовсе, а песня, идущая от сердца.

            Меня оставили на попечение местной одинокой женщины Марийки, с которой мы ходили в лес и на реку смотреть, как идут плоты. У Марийки давно погиб муж на этом сплаве, но она не переставала ходить на Черемош и пела громче, чем грохотала река. Какие это были песни! Ни на каком другом языке так не могла звучать боль утраты и радость жизни. Я пробовала петь вместе с ней. Украинский язык, от которого я отказалась в школе, входил в меня свободно, как песни Марийки и ее сказки, как родниковая вода, которую пила, черпая из криницы у хаты. Все это очищало мою еще не слишком грешную детскую душу, а в ушах уже играла музыка нового языка.

Марийка любила усаживать меня рядом, перебирать своими заскорузлыми пальцами мои тоненькие музыкальные, и дула на них, словно ждала, что они сейчас разлетятся, как зонтики одуванчика: «Якi ж легенькi» — смеялась она. Потом принималась меня расчесывать тяжелым костяным гребнем. Мне нравилось ходить с распущенными волосами. Они спускались до плеч, развевались на ветру, правда в лесу могли зацепиться за ветки… Марийка расчесывала и сетовала: «Не добре коси розпускати дiвчинка. Так роблять коли у сім'ї хтось вмирає. Я теж так ходила, коли чоловік загинув. Ох і плуталися ж мої косми! Давай тобі коси заплету і віночок одягну. Хлопці очі вивернуть».

 Когда мама наезжала проведать как мы там с Марийкой, то я уже кричала с порога: «Привiт матуся, сiдай з нами вечеряти»

            Вернувшись в Одессу после Карпат, я попросила зачислить меня в класс украинского языка и литературы. Частенько ставила перед собой стихи Леси Украинки или Тараса Шевченко и взвывала, стуча по клавишам фортепиано, чем пугала бабушку, отскакивающую от двери при «Реве та стогне Днiпр широкий…»

            Мой украинский так и не стал полноценным, но пришлось серьезно им заняться, когда, работая на Одесской киностудии редактором, познакомилась и сдружилась с Наталкой Мотузко — интересным режиссером, задумавшей снять фильм «Голос травы» на мистическом материале, близком по духу гоголевской прозе. По стилистике Наталка тяготела к Довженко — к его украинскому поэтическому кино. Для съемок фильма было выбрано дивное место под Полтавой — село Шишаки. Такой шелковой, сочной и высокой травы я не где не встречала. Возле ставков с прозрачной водой росли плакучие ивы. Они напоминали вдов с распущенными волосами. Я заплетала им косы, вспоминая Марийку.

            На дворе стоял 1991 год, уже крутились колесики «перестройки» и распада советской империи, но Украина по-прежнему просыпалась под гимн на слова Тычины и музыку Лебединца. Этот гимн звукорядом и смыслом не многим отличался от гимна СССР. И вдруг однажды после очередного съемочного дня в Шишаках, я услышала другой гимн, другую музыку и почувствовала начало другой жизни.

            Мы с ребятами из съемочной группы сидели у костра. Над нами была та самая тихая украинская ночь со звездами в кулак и острым серпом Луны… Горилка плескалась в кружках, Наталка обнимала меня, а я заглядывалась украдкой на «хлопца з вусами», как вдруг он запел, подкрутив ус и поднимая чарку: «Ще не вмерла України, ні слава, ні воля...». Песню подхватили все сидящие у костра. Я слышала ее впервые. Она набирала силу и понеслась куда-то далеко, откуда, казалось, возвращалась эхом. Но это было не эхо! Из дворов, хат, палисадников нам вторили люди на разные голоса. Они пели все громче про свободу и надежду, про силу и несгибаемость казацкого роду. Песня улетала в небо вместе с искрами от костра, заставляя звезды светить ярче, она заполняла собой все пространство от шляха до горизонта. Мне было стыдно, что не знала слова. Я просто молчала с комом в горле…

            Через год эта песня вернула свое историческое право быть гимном Украины, отнятое после Второй мировой войны, а сегодня его услышал и запомнил весь мир. И каждый раз, когда он звучит, у живых текут слезы. А на словах: «Згинуть наші воріженьки, як роса на сонці» кто-то бьется в падучей. Да, именно так происходит со всякой нежитью…

Поделиться