• 2022-2(36)

22.02.22

 

            Стоит только услышать приближающийся рокот и гул. Стоит только установиться хмурой, еще не мартовской, но уже не февральской сирости. Сирости всего — небес, земли, подкопченных девятиэтажек. Все остается за кадром. В кадре — ты сам, как будто сохраняющий спокойствие, но на самом деле — мечущийся в бетонном мешке, не видящий ничего, поскольку все видимое уже неважно. Вот и второй пролетел. Собака воздевает умную морду к окну — что она там видит? Тошнотворное нечто подкатывает к гортани — ты больше не ты, а вот этот жалкий комок человеческой плоти, молящий о возвращении во вчерашний (отсюда он кажется беспечным) день.

Забудь о кисточке, о туши и графите, все это больше не имеет значения. Важно только одно. Почему так насторожена собака? Почему у нее такие умные всезнающие глаза? И эти вороны, о чем вещают они, пролетая серым небом? Зачем эта морось, этот полумрак...

 

***

            В детстве война казалась почти фольклором. Документальными кадрами перед началом утреннего сеанса. Минутой молчания в день Победы. Патетика советского кино зачастую отодвигала реальность событий на непреодолимое расстояние. И, наверное, это было хорошо. Поколение, рожденное в относительно благополучные шестидесятые, могло судить о войне по воспоминаниям очевидцев, по несовершенным кадрам хроники, по книгам, фильмам. Парадоксально, но дети вряд ли испытывают страх перед войной. Да и что такое эта самая война? У каждого пережившего ее она своя. Для меня бабушкины рассказы об эвакуации были, скорее, занятными, нежели пугающими. Холодные поезда, голод, страх перед неизвестным, выдернутые из контекста обыденной реальности гражданские люди — дети, женщины, старики. Но существовала ли в нашей стране привычная реальность? И можно ли назвать привычной реальностью десятилетие спокойной жизни? Нить бабушкиных воспоминаний тянулась из времен гораздо более отдаленных, нежели сороковые. Спокойствия не было и до. Сытой жизни тоже. Хотела бы я знать, сколько безмятежных лет выпало на бабушкину долю? И была ли относительно спокойная старость вожделенным островком благополучия? — Только бы не было войны, — любила повторять она. — Ну что ты, бабушка, — какая война, — снисходительно посмеивалась я в ответ на ее сентенции.

Парадокс: чем старше я становлюсь, а стало быть, в определенном смысле ближе к моей бабушке, невзирая на расстояние в десятилетия, тем более условным кажется и это самое расстояние, и само понимание цикличности событий. Как и понятия мира и войны. Услышанное в детстве перестает быть фольклором.

И что такое, собственно, эта самая война? Это когда черное и белое? Когда стреляют? Бомбят? Убивают из-за угла? Громят? Когда выселяют из домов? Когда бегут? Спасаются? Голод? Холод? Неудобства? Где грань, отделяющая иллюзорное ощущение мира и реальное — войны?

Наверное, именно благодаря услышанному в детстве я не забываю об этой иллюзорности. И понимаю, что война — это такое же естественное состояние человечества, как и мир, как и все, что является характеристикой человеческой натуры — добро, зло. Война так же неизбежна, как жизнь или смерть.

Страх. Помню, как входит он под кожу, поселяясь там вечным ознобом. Вам надо платить за квартиру (схардиру)*, ходить на родительские собрания, забирать ребенка из школы, вас увольняют (в очередной раз), у вас кризис среднего возраста, а на обратном пути после бессмысленной работы непременно нужно купить то и это, а потом еще в зубах принести горячую пиццу из пиццерии на углу — да, на том самом углу, напротив овощного, там, если хотите знать, самая вкусная пицца, и добавок не жалеют, а орегано сыпь сколько хочешь, — и вот вы бежите домой (с пиццей, пакетами из супера и прочей ерундой — черт, хорошо бы еще все-таки в овощной, пока не закрыли, потому что конец недели и завтра все будет забито людьми, тележками). Вы прикидываете что как, сжимая в ладони последние сто шекелей — больше банкомат не дает, придется идти в банк разбираться, — бежите по улице, сворачиваете за угол, и вовсе, знаете ли, не думаете о том, что рядом — война. О ней вовсе не надо специально как-то думать. Потому что она у вас под кожей, в крови, в клетках и нервных волокнах. Сколько процентов войны в каждом из нас? После того, как куплена пицца и сделаны уроки, вы включаете новости и забываете обо всем, потому что — господи, как можно, они совсем дети, эти лица, эти имена, а вот это лицо мне знакомо, как будто знала его всегда, — по всем каналам одно и то же, и вы стоите (сидите) навытяжку, потому что этажом ниже, и выше, и под домом из чьей-то машины — одно и то же, имена, имена, имена. И уже не важно, как их звали, не важно, сколько им лет, — важно одно: война входит в дом, караулит под окнами, и ей, войне, совершенно неважно, что бомбоубежища в вашем ветхом амидаровском** доме нет и никогда не было, что вас увольняют с работы, в банкомате застряла карточка, а банк закрыт на шаббат.

 

* схардира (ивр.) — съемная квартира

**амидаровские дома — государственные квартиры в Израиле

 

 

 

***

23.02.2022

 

            Человеческие голоса в распахнутом настежь (впервые за зиму) окне звучат подчеркнуто буднично. Кто-то переговаривается во дворе, между домами, какие-то женщины у лавочек дома напротив, детские голоса на площадке, птичий гомон, отчетливо перекрывающий все, даже лай брехливой, похожей на грязно-белую тряпичную игрушку собачонки. Солнце развернулось во всю мощь, оно интенсивно прогревает сжавшуюся землю, внезапно все меняет смысл и очертания, деревья набухают предчувствием, они объяты истомой, в них прорастает новая жизнь. И хочется отбросить то, что сдавливает виски, голову, позвоночник, забыть новости, от которых все валится из рук, — и еще вот это «главное, не поднимать панику, без паники, без паники». В голове суетятся дробные мыслишки: купить, то, се, пятое, десятое. Вдруг покупается еда, которая не может быть съеденной, хочется обложить себя запасами — возьмем, например, яйца. Да, ты не любишь яйца, допустим. Но есть вероятность, что ты их полюбишь. Как и теряющий свежесть хлеб, и многое другое.

Женщина несет пакет с апельсинами, они горят, точно маленькие солнца. Пожалуй, апельсины всегда к месту. Отлично утоляют жажду… особенно, если нет воды. Стоп, нужен запас воды. Спички, соль, что там еще? Не надо изысков, что-то простое и долгоиграющее, как примус. Нет, примус оставьте в прошлом. В конце концов, у нас есть отопление, электричество. Стоп. Да, все-таки неплохо иметь примус. И научиться его разжигать. И вообще, попробовать все же собрать что-то. Нет, просто так, ничего особенного. Будто едешь в небольшое милое путешествие. Чемодан маленький, синий, веселый, сколько ты пересекал границ. Нет, подсказывают знающие люди, лучше рюкзак, с ним легче бежать (не спрашивайте куда) ... И запас еды в дорогу... Аптечка, бинты, лекарства.

Вываливаю на стол таблетки «от всего». Господи, человек — это такая прорва. Никогда не знаешь, что ему внезапно нужно. Мезим, нош-па, уголь. Таблетки от бессонницы, аллергии, от головы, для головы... Маленькие разноцветные капсулы весело перекатываются по поверхности стола.

Солнечный луч, врываясь в комнату, обрывает суетливые мысли. Оно щедро плещется в распахнутом окне, немножко хулиганит, треплет бледные шторы. Собака потягивается на лежанке. Хорошо быть собакой. Собаки не планируют, они просто бегут, если что. Без лампочек, батареек, таблеток от изжоги... Им не нужны три пары джинсов, четыре фуфайки, майки, носки, штиблеты.

«Человек должен быть веселый, голый и худой» (с)

Яйца я всё-таки покупаю, но не забываю прихватить апельсин. Если что, он будет светиться в темноте, точно яркая оранжевая лампочка.

 

 

 

***

25.02.2022

            Со всех сторон предостережения. Сидите, мол, не высовывайте носа. Вот и сидим. На утилизированном кем-то сыром диванчике (слава Создателю, есть диванчик, и на диванчике — одеяло) в сыром и промозглом паркинге (слава Создателю, существует паркинг). Сегодня и правда холодно, ветрено, гораздо холодней вчерашнего.

Со всех сторон предостережения. Либо сидеть не рыпаться, либо бежать со всех ног. Правильно и то, и другое. Евреи Германии тоже считали, что бежать им нечего, ведь они у себя дома.

Сидеть страшно. Бежать тоже страшно. Ну да, я ведь предупреждала, что ничуть не герой. Вот абсолютно ничего героического во мне нет и никогда не было.

Бежать не только страшно, но и дьявольски сложно. Тем более имея на руках довольно капризную и своенравную собаку.

Есть люди-кочевники, а есть — оседлые, кропотливо обустраивающие свою жизнь изнутри. Точно ласточкино гнездо.

Ну кому, спрашивается, мешала чья-то жизнь? Велосипед в тесном коридоре, теплый ламповый свет, планы на лето, на весну.

За пару дней до начала военных действий в торговом центре я изумленно наблюдала за тем, как люди присматриваются к мебели. Я и сама невольно засмотрелась. Давно пора потратить деньги не на холсты, а на приличный шкаф. В котором полочки — загляденье и белье ароматными стопками.

Так и не купила шкаф. Купила новую кисточку, сепию, тушь, акварель. За пару дней до начала (или до конца всего) получила по почте (подарок) чудный альбом для рисования. С особо плотной бумагой. Ах, какой чеснок нарисовался бы на нем! Чеснок, перчик чили и прочие простые и незаменимые в жизни вещи. Такие простые и такие важные.

Не голодаю, нет. Сказывается только напряжение. Непроходящее, изматывающее, истощающее все резервы. Единственное — буквально за каких-то пару дней я стала довольно резво скатываться по лестнице и карабкаться наверх (с Лукрецием на руках — ступени какая-то зараза придумала совершенно идиотские, не для таксячьего позвоночника). Сидим. Связи здесь нет. Совершенно непонятно, оно уже все или все-таки еще. Сейчас пойдем проверять.

 

 

 

***

26.02.2022

            Все утренние ритуалы соблюдены. Быстро сообщить близким, услышать и понять, что они тоже живы, а стало быть, в порядке. В очередной раз проверить ежесекундно обновляющиеся новости. Я подписана на десяток разных источников, и новостная лента движется, вызывая попеременно чувство то животной тревоги, то — внезапного воодушевления.

Осторожно вывести собаку, прямо возле дома, втянув голову в плечи, по стеночке. Слава богу, получилось. Прекрасный, солнечный, весенний день. Громыхает. То близко, то далеко. Моментальное отрезвление, тошнотворное осознание реальности. Не солнце, не весна, не пробуждение всего живого, а эта страшная, непонятная, неуправляемая энергия зла, направленная на меня, стоящую во внутреннем дворике с таксой. На меня, на них, на нас.

Вчера Лука перезнакомился со всеми в укрытии, получил необходимую порцию нежности, но тревога в его глазах очевидна. Он основательно продрог, как и хозяйка (сырость, пронизывающая до костей). Озирается, принюхивается, то вдруг издает странные звуки, почти волчий вой и человеческое причитание. Боится хоть на секунду одиночества.

Не знаю, что впереди. Но сейчас собака утихомирилась на своем коврике, а я строчу это послание.

 

 

 

***

27.02.2022

            Солнечный день. Сирены одна за другой. На улице не знаешь, то ли бежать, то ли пригнуться. Зато открылась аптека. Куплен корень валерианы для собаки, может, немного подействует.

Много о чем могла бы написать. О лицах и глазах, о вежливости и поразительном спокойствии (внешнем), о достоинстве, о невероятной ценности любого ракурса, увиденного при свете дня. Жадно ловишь тень, падающую от дома, решетки или дерева, воздух, чувство жизни. Ее хочется пить, как минеральную воду, запрокинув голову.

Но вот вновь сирена, и ты опять бежишь, и воздуха опять не хватает, и что-то с ногами, они вдруг совершенно ватные, чужие, бесполезные.

Внезапно, помимо всего прочего, охватывает тоска, которую я гоню прочь. Наверное, смешно тосковать по картинам, когда речь идет о жизни и смерти. Но я, тем не менее, тоскую по ним.

 

 

 

***

1.03.2022

            Когда постелил для себя, но собака так не думает,

Когда собрался бежать, но забыл надеть обувь,

Когда засыпаешь в одном ботинке,

Когда просто выключаешь телефон,

Утро.

 

 

***

3.03.2022

            Я не фотографирую, нельзя, да и не до того, когда воет сирена и под ногами стелется мокрая брусчатка, плитка, потом вновь брусчатка. Мокрая взвесь увлажняет лицо. София, Михайловский, все на расстоянии вытянутой руки. Каждого встречного хочется обнять. Эти лица... Я никогда не видела таких лиц. Эта печать взрослости и серьезности на самых юных. Этот стремительный переход в иное качество. Они, ребята эти, никуда не бегут, хотя звук сирены толкает, гонит в спину, поднимая изнутри тошнотворную муть. Сегодня я слишком внимательно смотрю на все это, отчетливо осознавая (какое внезапное и запоздалое осознание), как я все это люблю. Улицы, дома, звук речи. Узнаваемость сквозь все. Узнаваемость жизни. Родность в каждом штрихе. Здесь, в осажденном городе, мадонны прижимают к себе только что рожденных младенцев. Вглядись внимательней. Ты где-то это видел. Нежность длани, обороняющей только что явленную, богом данную жизнь. Так вот оно, это предчувствие, оно же было, было, отчего я отбрасывала его, делая скидку на любой повод, кроме истинного.

Они что-то готовят. К чему-то неизбежному. Но ты никогда не готов.

 

 

 

***

4.03. 2022

            О связи всего со всем.

Один человек. Всего один человек, имя которого проклинаемо миром и, надеюсь, Всевышним, способен пошатнуть земную ось. Набор ДНК, в котором заключен весь ужас небытия. Все тот же набор, с маниакальной периодичностью рушащий миры. Психика не выдерживает. Одна часть ее направлена на ежедневное бытование: накормить и вывести собаку (кстати, он прекрасно справляется в паркинге), умыться, сварить кофе (его аромат точно обещание и надежда), поесть самой (да, необходимо), обозначить присутствие (для родных и друзей). Ответить на дюжину звонков, наметить план, отменить его, искать следующий.

Другая ее часть терпит ежеминутное потрясение, глобальное, бесповоротное. То пляска святого Витта, то вдруг нутряной животный стон — боже, за что? За что это всем нам, все ещё цепляющимся за края уходящей под воду Атлантиды?

Пишу в телефоне, сидя на диванчике нижнего этажа паркинга. Здесь нет вайфая, нет никаких сигналов, мобильной связи тоже нет. Выхожу на связь, только выбираясь наверх.

 

 

 

***

5.03.2022

            Из хорошего —когда во сне натыкаешься на теплый бок собаки. Мне кажется, он тоже счастлив быть рядом. Правда, одеяло тянет на себя, свинтус. Урчит, придвигаясь еще ближе, вжимаясь всем своим существом.

Из хорошего — воздух (хоть и с отчетливо выраженным запахом гари), тепло, вода, прием пищи. Минута спокойствия. Час тишины. Все обрело истинную, не сиюминутную, запредельную ценность.

Из хорошего — голоса друзей. Особенно когда слышишь смех, иронию, легкое подтрунивание. Их выдержка, мужество, стойкость.

Из хорошего — спокойствие других людей. Вернее, умение транслировать его, не поднимая волну страха или паники.

Из хорошего — голос незнакомого человека, перед которым я неловко извиняюсь — «да, я вас хорошо понимаю, конечно, не волнуйтесь, можете звонить в любое время, я отвечу».

Вчерашний таксист всю дорогу отвлекал меня, благо было время, рассказывая об информационном шуме и тонких материях, о личности и субличности, о разрушительности эмоций и чистоте помыслов. Я так и не спросила, как его зовут.

Из хорошего. Картины живут своей жизнью, дома пахнет растворителем и чем-то бесконечно родным, счастье переступать порог дома, знать, где что лежит. Жаль только, что это временно.

Из хорошего — жемчужные воды Днепра, купола вдали, застывшие силуэты деревьев, какие-то люди на берегу. Никогда еще я не добиралась с левого на правый так бесконечно долго.

 

 

 

 

***

8.032.2022

            Отвечаю всем сразу, экономлю заряд. Сидим с Лукрецием в синагоге Бродского. Мальчик здесь впервые, очень удивлен. Дети рыдают, старики держатся. Ноев ковчег. Люди, звери, пеликаны, носороги. Автобусы задерживаются сильно. Был снегопад, потом солнце, потом холодно. Можно, я сойду? Нет, правда, я хочу домой.

 

 

 

***

10.03.2022

            Кажется странным этот переход. Невозможным. Вся жизнь — сплошной переход. Из одного состояния в другое. Из другого в третье. Только, кажется, закрепился, обрел некую почву… Картину написал. Дерево посадил, вырастил. Не навсегда. Ничего не навсегда. Пришли и срубили. Под корень.

Меня очень поддерживают, и мне стыдно. Потому что всегда есть другие, кому во сто крат хуже. Я их видела. Не по телевизору. Наяву. Это «наяву» — оно как страшный сон. Вереница автобусов, в темноте ползущая, между полями лесами реками. Дети плачут, разрываются, собаки к ногам жмутся. Старики. То сварливые, то капризные, здесь вдруг держат спину. И лица такие — будто последний акт. Другой пьесы не будет. Едут, прижимая сумочки с документами. С отекшими ногами, с глазами библейскими. «Вечность множится, повторяя сюжет. Но никогда — лица».

Впереди пара. Пожилые, грузные, шуршат пакетами в поисках паспорта.

Она шипит — ну вечно ты теряешь, ничего доверить нельзя. Остолоп.

Он пот со лба утирает, шаря по карманам пиджака. В сотый раз выворачивают пакеты, сумки, авоськи. Что-то падает, закатывается под кресло. Ругаются, привычно пиная друг друга, в какой-то бессильной ярости. И вдруг он, нелепый, грузный, уже через часов пять, когда автобус сломанный застыл между Сквирой и Белой Церковью, женщины направо, мужчины налево, но нет здесь налево, все ползут по склону, кто-то падает, старики, держась за руки, точно дети, карабкаются, люди справляют нужду на глазах друг у друга...

И вдруг он, нелепый, грузный, посмеиваясь, приносит ей в ладонях снежок, слепленный только что из свежевыпавшего снега. Как будто они школьники, и это экскурсия, всего только экскурсия, а не скорбный путь.

Есть еще важные и неунывающие старики, они к сыну едут. Эти в Америку. А те в Израиль. Ромочка уже в Бухаресте, нас заберет. И такая гордость в глазах.

Ромочка. А еще, знаете, квартиру жалко. У нас такая квартира, на проспекте Победы. Небольшая, нет, ничего такого, но, знаете, нам и не надо, чтобы большая. Мы вдвоем. Я и Генрих. Кто знает, увидим ли еще наши окна, кто знает.

В дороге быстро обрастаешь друзьями. Хоть ненадолго. Прибиваешься к своим. Люди голые. Как на ладони. От одних хочется сбежать в другой автобус. С другими — ехать и ехать.

Глаза закрываешь, а она все говорит. И про Ромочку, какой он хороший сын, и про Генриха.Генрих на Пастернака похож. Эти прекрасные огненные глаза. Гордые, смеющиеся, все понимающие.

Кажется странным этот переход. Слишком долгая эта… экскурсия. Будто сон. Автобус на пустынной дороге. Детский безысходный плач, собачий скулеж. Люди, ползущие по снежному склону. Пожилой мужчина, несущий на руках мать.

— Семочка, мне надо сделать операцию на лицо, — хнычет она, глядя в одну точку.

— Зачем, — устало спрашивает он.

— Я такая страшная стала, некрасивая, на меня никто не хочет смотреть.

— Мамочка, — улыбается он, — ты же понимаешь, если ты сделаешь операцию, ты станешь такая красавица, что тебя украдут, сама подумай, к чему нам такая неприятность?

У соседей слева телефон взрывается гимном Украины. Все вздрагивают. Голос, будто шорох наждачной бумаги: Софочка, мы в дороге. Нет-нет, не волнуйся, едем, и это лучше, чем ничего. Нет, тепло, не стреляют, только вот стоим уже часа четыре. Или пять. А так все хорошо.

Из правого угла другой голос, уверенный в собственной правоте, его всегда слышно. Громкий, режущий ухо. Административный голос, указующий. Такие все знают лучше тебя. Едем, из темноты проступают серые лица. Пока все хорошо. Единственное, что страшит, — паника. Давка, толпа. В панике могут не заметить уязвимости старика и ребенка, а также маленькой таксы по имени Лукреций Бенджамен.

 

 

 

***

12.03.2022

            Все еще Кишинев

Внезапно осознала, что, находясь здесь, существую в режиме киевского времени.

Киев цифровой исправно поставляет сообщения о сиренах. Новостная лента ползет. Долго не могла определить это состояние. Не могу говорить на посторонние темы. Все кажется неуместным, раздражающим. Я, любитель видов и путешествий, тянусь к единственному окну — с видом на киевскую улицу.

Тоскую по киевскому воздуху с запахом гари.

 

 

 

***

            Обрывает сердце как раз не эпическое, а тривиальное.

Допустим, корзинка с апельсинами, оставленная на балконе. Собачья лежанка в углу. Торопливая мысль: надо бы постирать. И просушить на солнце.

Вначале купаешь собаку; собака, потрясенная содеянным, топчется на кривых лапах, шумно отряхивается — от кончика хвоста до носа — и летит в лоджию греться. Варишь первый кофе, пристраиваешь чашку между тюбиками, забываешь, идешь за следующей. Обрывает сердце тривиальное: «Созвонимся в среду, я буду дома».

Я буду дома. Обыденная жизнь, точно конструктор, раскладывается на детали. Нет ни одной неважной. Кофейник на столе, горстка фиников в блюдце. Мысленно собираешь детали, переходя от одной к другой. Внезапное — успела ли я вымыть кисти? Совсем, кстати, новые, купленные за несколько дней до. Тогда я еще писала о людях, покупающих мебель за день до начала войны. Война, ее прогорклый и дымный лик, ее устрашающий оскал, проступал из всего, но вот, поди ж ты, — одни покупали мебель, всякую домашнюю утварь, такую необходимую в быту, другие — апельсины, третьи — кисти и холсты.

 

 

 

***

            Утром осторожно тянусь к телефону. Телефон, должна признаться, стал весьма опасной штукой. Как только проступает сигнал вайфая, сердце сжимается. Что еще? Где? Сколько? Новости дублируют друг друга, поступая из разных источников. Страшно открывать снимки, на которых изувеченные в результате бомбежек и обстрелов дома. Там, в этих черных дырах, чьи-то жизни. Не идеальные, нет. Там, в черных провалах, уже не разобрать, какой была мебель, новой или не очень, не разобрать надписи на корешках книг, не рассмотреть ничего — прямое попадание все видимое обращает в пепел... Каждое утро, открывая глаза, пытаюсь осознать новую реальность. Не мою, нет.

Частная жизнь одного отдельно взятого индивидуума перестала быть частной. Я наблюдала это не раз. Допустим, в медицинских учреждениях — обезличивание всего личного, обесчеловечивание человечного. Не в военное время, нет. В мирное. Когда ничего героического, ничего возвышающего. Никто тебя не прикроет, никто не защитит.

 

            Иное дело война. Жизнь растет в цене. Как сахар, крупа, соль. Одна жизнь в одни руки. Сколько унесешь. Каждая ее подробность становится незаменимой, бесценной, уникальной.

Вам сколько сахара? Ложечку? Две? Она пьет кофе из маленьких изящных чашечек. Каждый глоток — причащение.

            Из прошлой жизни поступают сигналы. Какой вы любили кофе — аромат, крепость, плотность. Неужели все это имело значение? Все эти милые пустяки, крошечные капризы.

Война, столь бесчеловечная по сути, высвечивает все человеческое. Оно вдруг проступает, сияет на солнце, играет всеми оттенками. Милый светский человек, которого знаешь по недавней прошлой (светской) жизни, вдруг, изменившись лицом, попрекнет собакой. И милое, светское, глянцевое осыпается, точно прошлогодняя листва. Обнажив то, что есть. Ни больше, ни меньше.

Другой — знакомый только виртуально, без лишних слов усадит собаку в ванну, смоет с нее страх и пыль долгого пути...

Спасение становится смыслом. Слабоходящие старики, их убывающие на глазах жизненные силы... Их нужно спасать. Дети, рожденные за несколько дней до войны, дышат воздухом войны, они пока другого не знают.

Протянутые сквозь и через (границы, таможни) руки. Торжество человеческого на краю глубокой пропасти. Перед лицом очевидного. Оно, это человеческое, оказывается единственным, способным противостоять злу. Жизнь, полная смешных подробностей. Спящая в углу собака, щебет птиц за окном. Сваренный в джезве кофе, крепкий, плотный, насыщенный. Телефон, лежащий на столе. Человеческое близко, на расстоянии ладони. Впрочем, как и то, другое, во что верится с трудом.

 

***

            Каждый вечер, засыпая, я возвращаюсь «к себе». Восстанавливаю (по крупицам) подробности собственной жизни. Мысленно обращаюсь к тем, кто не застал эти времена. Я вижу сидящего в кресле отца, пытаюсь услышать его голос. Что бы он сказал, как бы пережил это. Нет, не пережил. Как и мама. Не пережила бы. Не пережила. Выходит так, что я за них. Проживаю, переживаю. Читаю новости. Живу надеждой, молитвой, спасаюсь забытьем. Вглядываюсь в зияющие дыры, отвечаю на сообщения, звонки. Киев, Харьков, Мариуполь — с одной стороны. Карабах — с другой. И весь любящий человечный (не имеющий границ) мир — с третьей.

 

***

            Обратная сторона ада — это каждый божий день, обыденность и неповторимость его. Это обратная сторона. Изнанка. Нарядные улицы, идущие по ним люди, текущая под окнами река, колокольный звон, его множественное отражение, лежащая на балконе собака, бокал вина и чашка кофе - все это обратная сторона. По ту сторону — небытие. Каждую секунду приходится помнить об этом.

Все на месте. Вот он, балкон с видом на счастье из многих снов, вот ты, вот воздух, но нет больше того мира, нет прежнего тебя, есть только это мгновение. Будто затишье перед грозой. Нарядная ткань жизни, сквозь которую проступает истинное положение вещей. Какая-то страшная правда, с которой всем нам жить.

La dolce vita можно наблюдать в параллельной реальности. Виды, пейзажи, спуски, подъемы. Бокал белого, пожалуйста.

Я видела балкон с видом на счастье. Я убедилась в том, что оно существует. Проплывает в тихих водах. Пузырится в запотевшем бокале, отражается в ясных небесах. Я видела балкон с видом на счастье. Я помнила его из прошлой жизни. Как будто оттиск его запечатлелся, не давая шанса на полное забвение.

Запомни, детка, он никогда не будет твоим. Ни бокал, ни лебедь, ни даже гусь. Ни небеса обетованные, тихо плывущие над домами.

 

Ничто не будет твоим. Потому что твое — оно отныне везде, и нигде. И балкон этот, существующий в реальности, так же прекрасен, как и тогда. Только вот ты другой. Как будто дверь приоткрылась, и ты осторожно, на цыпочках, боясь потревожить наваждение... Входишь. Будто в декорации к спектаклю, в сценарий, в котором не предполагается роли для тебя.

Провожая взглядом жизнь, проплывающую мимо, ты останешься восторженным, но случайным наблюдателем. Потому что твоя (настоящая) — в облаках едкого дыма, в грохоте и вое, сводках и неутешительных прогнозах, вершится без тебя.

 

***

            Киевляне делятся снимками весеннего, почти летнего города. Сложно удержаться и не сфотографироваться на фоне цветущей сакуры или магнолии. Прекрасен Ботанический сад, прекрасны Пейзажка и Владимирская горка. По аллеям прогуливаются влюбленные, родители с детьми, все в цвету, абсолютно идиллическая картинка, и только после некоторой заминки ты вспоминаешь, что война. Она не закончилась. И все моментально приобретает иной ракурс. Акценты смещаются. Не «вот сакура цветет», а «сакура цветет во время войны». Не «вот дети смеются», а «дети смеются, несмотря на войну».

Мир перевернут, будто в театральном бинокле. Мы живы, хотя война. Мы радуемся весне, несмотря на. Мы хотим быть красивыми, любимыми, мы любим, мы любим наших детей, мы, мы, мы...

И тут кто-то с пеной у рта желает скорейшего решения вопроса. Стереть с лица земли эту... Просто стереть. Младенцев в колясках, встречающих первую весну, их молодых родителей, мальчика на первом в его жизни самокате, его смешную собаку. Просто стереть. Меня и мою собаку тоже. Неужели искренне? Неужели не под дулом автомата? Прилично одетые люди с грамотной структурированной речью, на улицах (допустим, Москвы или Питера) с абсолютной серьёзностью повторяют — «стереть с лица земли» — меня, мою собаку, мой дом, мои картины, книги, всю мою жизнь обратить в пепел.

И на вопрос «почему» — ответ без малейшей запинки, ясный, четкий, будто под воздействием сильнодействующих препаратов — «потому что наш президент прав».

 

 ***

            «И вдруг меня охватывает несказанная печаль, которую несёт в себе время; оно течёт и течёт, и меняется, а когда оглянешься, ничего от прежнего уже не осталось

Да, прощание всегда тяжело, но возвращение иной раз ещё тяжелее»

Эрих Мария Ремарк

 

            В одном купе со мной (старый австрийский состав с купейными сидячими местами, шесть мест в одном купе) — милая пара, ожидающая младенца, — тихие, вежливые, немножко обнимаются, вернее, так: она обвивает его стройную загорелую шею своими руками, он смотрит на нее, улыбаясь, потом каждый углубляется — она в телефон, он — в книжку. Но я успеваю отметить — глаза у него ясные, отороченные пушистыми ресницами, и, вообще, оба они светло-каштановые, ореховые даже, ясноглазые, светящиеся, ждущие. И веет от них (и проплывающего за окном пейзажа) такой ласковой тишиной.

И вдруг, совершенно внезапно, меня будто подбрасывает, и мирно спящая на моих руках собака распахивает сонные глаза. А ведь они немцы. Да, немцы, и шорох их речи — немецкий, и можно попробовать натянуть мундир (мысленно) на его крепкие плечи, обтянутые простой хлопчатобумажной тенниской, и представить, как он пишет письмо своей милой Гретхен, Лизхен, Герти или Йоханне, пишет своей юной Гретхен, которая немного посапывает и даже похрапывает, положив ладонь на семимесячный (никак не меньше) живот.

Он пишет из украинского села или местечка, в котором буквально вчера согнали толпу «этих жалких людишек, лопочущих что-то невнятное и варварское на своем варварском наречии», согнали в овраг или в сарай, ну, и, сама понимаешь, моя милая, любимая, нежно-каштановая Лизхен, ореховая моя и ясная... Случилось то, что случилось, и, видит Бог, я не хотел, но я оказался свидетелем и участником — да, невольным участником того, что произошло (не в первый, надо отметить, раз) И мне было довольно не по себе, любимая Ингрид, потому что я не убийца, я всего только солдат, я исполняю приказ человека, который тоже исполняет приказ, мы все исполняем приказ, у нас нет выхода, в конце концов, эти люди, их, конечно, жаль. Но это, дорогая моя Герти, в основном коммунисты, евреи или цыгане, у нас приказ, — я, например, закрываю глаза, чтобы не видеть, как они прижимают к себе детей, как молятся старики, как горят их молитвы...Вначале я закрывал глаза, вначале я старался не видеть, не слышать, не знать, но теперь я могу и так, я вижу все, и никогда не забуду ту девушку, которая, о, Готт, так похожа на тебя, просто чем-то напомнила, такая же ореховая и ясноглазая....

Не слушай меня, дорогая Гретхен, мы просто немножко продвигаемся вглубь, конечно, это непросто, но у нас нет выбора — за нами наша великая Германия, будущее наших детей, и, кроме всего прочего, я хотел описать тебе здешнюю природу, нравы и обычаи этих... селян, которых мы немножко, как бы это сказать, пощипываем, потому что голодный солдат это плохой солдат, а яйца и сало здесь необычайно вкусны. Я все думаю, как ты, моя любимая, не голодаешь ли. Если получится, отправлю тебе небольшую оказию с продуктами, надеюсь, они дойдут свежими, тебе нужны витамины, тебе и нашему будущему сыну.

 

            Я поднимаю глаза. Поезд едет бесшумно, покачиваясь едва, едва. Эти австрийские поезда такие удобные и тихие, и пейзаж, проплывающий за окном — эти горы и черепичные крыши, этот дымок и эта синь, и эти милые, загорелые, ясноглазые люди а масках FFP2, и незримое присутствие младенца (а, стало быть, и Бога), который вот, вот придёт в этот мир, радоваться и скорбеть, любить и удивляться, знать и не знать, видеть и не видеть. Я смотрю на них, пытаясь понять, представить, и пробудить в себе (ради чистоты эксперимента) некое тяжёлое чувство, но тут же, слава богу, вспоминаю Ханса Фалладу и Генриха Белля, и даже Ремарка, я перелистываю страницы любимых книг, я возвожу из них стену, выстраиваю мощную крепость. «На Западном фронте без перемен, Триумфальная арка, ночь в Лиссабоне, где ты был, Адам, бильярд в половине десятого, каждый умирает в одиночку…» — бормочу я, мысленно переворачивая страницы. И сердце мое обволакивает тепло. Если и смотреть на этот мир, то скорее, «глазами клоуна», если умирать, то в одиночку.

Мы подъезжаем к станции, бархатный голос из динамика желает счастливого пути. Молодой человек с ореховыми глазами снимает мой чемодан с верхней полки и улыбается (под маской FFP2). Его юная жена машет рукой. Я тоже улыбаюсь.

«Зай гезунд» я понимаю хорошо, потому что так говорила моя еврейская бабушка.

 

***

            Май в Киеве — это пологие спуски и крутые подъемы, головокружительные виражи, исполненные нежной влюбленности. Основанием для нее является всего ничего — воздух, пространство, цвет и свет. Май в Киеве — время осуществлённых желаний, время заслуженного (за долгую зиму) блаженства. Все, что казалось несправедливым, туманным, запутанным, наконец, проясняется. Жизнь обретает видимые очертания. Все становится досягаемым, достаточно преодолеть условное расстояние, оказавшись неподалеку от Андреевского или Владимирской горки. Неизбежность встреч, закономерность долгих прогулок. Безразмерность времени. Осмысленность пространства. Ценность ее возрастает с каждым разом. С каждой весной. Эта, нынешняя, разбросала, отдалила и одновременно сблизила. Для многих она так и не наступила. Ни май, ни апрель.

Кто знает, какими мы будем в следующем году. Сможем ли повторить или хотя бы приблизиться к блаженной праздности сиюминутного

 

***

            Новая реальность, в которой так или иначе оказались все мы (сложно представить себе человека, которого это совершенно не коснулось), диктует новые не то, чтобы правила, но вполне естественные стандарты. Например, сложно стало с милыми картинками, глупыми подробностями, незначительными деталями, сложно стало воспринимать и транслировать что-то, не имеющее отношения к происходящему.

Да, когда идёт война (а она идёт), совсем сложно с придыханиями и соловьиными трелями. Хотя, именно они, трели и придыхания, спасают и абсолютно неизбежны в мире, где существует только чёрное и белое. Напрочь исчезли оттенки, нюансы. Либо герой, либо урод. Не с нами — то, однозначно, против нас. Каждый держится за то, что у него есть. Кто-то за горшок с геранью, кто-то за анютины глазки...

Не знаю, что бы я делала, если бы в том самом автобусе не оказался под моей ладонью теплый бок собаки. Если бы объятая тревогой, усталостью и страхом толпа внезапно не обрела человеческое, интимное, смешное и трогательное. Горячий кофе на заправке, лежащий вдоль обочины грязный снег. Внезапное чувство единения с миром, с человечеством, не с абстрактным и безликим количеством его, а с вполне конкретными проявлениями человеческого.

Вот мужская ладонь сжимает и поглаживает другую, женскую. Оба далеко не молоды, я бы даже сказала, совсем наоборот. Она прикрывает глаза. Он набрасывает на ее плечи шаль. Ничего более. Но отчего-то в душе моей воцаряется покой, и непоколебимое чувство уверенности в том, что все будет хорошо.

 

            Все хорошо, пока теплый бок собаки, светящиеся глаза женщины. Когда в опасности и несчастье люди не забывают о главном. Пока пропускают стариков, балуют детей. Пока измученные, суровые, обожжённые войной вытаскивают из-под завалов и запертых домов кошек, собак и канареек. Пока жива душа, пока она отдает и получает, существует надежда. Даже в страшных, апокалиптических декорациях кто-то поливает цветы, насыпает корм, заботится о ближнем.

Восьмого марта меня потрясли скромные букетики цветов в руках идущих по улицам Киева мужчин. Меня потрясли маленькие дети, лихо рассекающие на самокатах по нижнему этажу паркинга во время обстрелов. Потрясли их молодые родители, сохраняющие абсолютное спокойствие. Потрясли эти люди, все понимающие, но «не теряющие лица». Оказалось, что лицо имеет значение. Оно, черт побери, имеет значение, когда вокруг тебя дети. Их не стоит пугать.

Война не отменяет нежности. Война не вычеркивает любовь, скорее, напротив, в кромешной тьме спасает едва заметная полоска света.

Да, любовь во время войны и чумы, глаза женщин, мужчин и детей, и эта ладонь, сжимающая другую…

 

            Автобус подпрыгивает на ухабах, за окнами тьма, а я, закрыв глаза, поглаживаю укрытую пледом собаку. В жизни много случайной (и закономерной) красоты, и страшно представить, что однажды ее можно лишиться.

 

 

Киев-Кишинев-Мюнхен

Март, апрель, май 2022