• 2021-1 (31)

Той осенью я приехала в Амстердам по приглашению компании, в которой раньше работала; офис готовился к празднованию своего юбилея и меня позвали принять участие в торжествах.

Оказавшись в Амстердаме, я словно перенеслась в другую реальность. Казалось, ожил чудесным образом старый мир — тот, прежний, десятилетней давности, который всё это время продолжал где-то существовать в замершем состоянии. И вот, он очнулся от сна. И я снова в нем. Иду знакомыми улицами-каналами — Кайзерграхт, Принсенграхт, Зингель… Ничто не изменилось. Скользят тени велосипедистов, проносятся звонкие трамваи. В воздухе разлит аромат крепкого кофе. Старые дома, как имбирные пряники с изогнутыми глазурными фронтонами, отражаются в воде, теснятся вдоль булыжных мостовых. На потертых от времени стенах различимы даты постройки — «1647», «1584». Кажется, еще минута, и из переулка появится старинный экипаж. Проваливаюсь во времени еще глубже — теперь уже в прошлые века… Голландия устойчива, основательна, ее трудно расшатать и изменить.

Собираясь в Голландию, я испытывала не только радостное волнение от предстоящей поездки. Дело в том, что европейские страны переживали тогда массовый наплыв мигрантов из Сирии, Ливии и других развинченных чьей-то рукой государств. Европа, проявив поначалу благодушие, вскоре начала захлебываться в потоке беженцев, которые оказались, к изумлению многих, отнюдь не «бедными овечками», а крикливыми, напористыми, крепкими людьми с собственными представлениями о жизни. В лагерях для беженцев начались беспорядки. Европейцы проснулись в своих мягких креслах и ощутили сильное душевное смятение: им не нравилось происходящее, хотя теоретически они были либералами, демократами, ратующими за помощь ближнему и развитие мульти-культуры… Но не таким образом, как это теперь происходило. Людей охватил страх, они поглубже забились в свои жилища. А те, кто никогда страха не испытывал, стали устраивать демонстрации, а порой и поджоги… В такой вот непростой период мне предстояло прибыть в Голландию, издавна проводившую политику «открытых дверей» и потому более других стран наводненную иноземцами. Я не знала, как будет выглядеть Амстердам при встрече, будет ли на улицах безопасно, поэтому решила прихватить с собой какую-нибудь книгу — на случай вынужденных вечерних бдений в гостинице. Мой выбор пал на Элис Манро. Нобелевская премия по литературе за 2013 год, рассказы. Должно быть интересно.

 В самолете я раскрыла эту книгу наугад и прочитала:

«Малер. Знакомая тема. «Kindertotenlieder[1]».

Кто-то, может, сам автор, счел нужным дать перевод: «Песни об умерших детях».

Возможно, для Манро эта тема и была знакомой, но для меня, признаюсь, нет. Я не знала о существовании подобной композиции Малера и потому была шокирована столь странно-мрачным названием. Меня объял необъяснимый страх, я захлопнула книгу, но будто что-то неуловимое успело выпорхнуть с ее страниц и задеть меня своим темным крылом.

* * *

Время в Амстердаме бежало стремительно — как оно обычно бежит, когда мы оказываемся в приятной обстановке. В городе было спокойно: миграционный вал его еще не накрыл. Впервые я находилась в Голландии не в командировке, а «сама по себе», не была стеснена субординацией и графиком встреч. Участие в юбилейных торжествах офиса ненадолго погрузило меня в прежнюю атмосферу деловой жизни, но я довольно быстро выскользнула из нее. По утрам можно было вволю выспаться или встать пораньше — в зависимости от настроения. Погода стояла восхитительная, вовсе не типичная для ноября — теплая и солнечная. Пару раз я съездила на море — подышать свежим воздухом, но большую часть времени проводила все же в городе. Бродила без устали, смотрела — и не могла наглядеться — на дома, каналы, площади, казавшиеся изысканными декорациями к сказочной постановке.

Как-то раз, проходя мимо государственной филармонии — знаменитого Концергебау, я вдруг почувствовала острую ностальгию. При виде этого импозантного здания, увенчанного золотой лирой, мне захотелось тут же, немедля, оказаться в его стенах, погрузиться в атмосферу чарующей музыки, как прежде...

Однажды это был Малер, Шестая симфония. Мы тогда были на концерте с Томасом. Тонкий ценитель музыки, умный, интеллигентный, он умел привнести в окружающий мир достоинство и спокойствие. Уверенный в себе и при этом подчеркнуто вежливый с окружающими, надежный, правдивый даже в мелочах, он был будто выплавлен из какого-то сверхпрочного благородного металла. Мы познакомились на каком-то деловом мероприятии в Амстердаме, где оба тогда работали, и сразу же ощутили потребность в дальнейшем общении. Этот немец понимал меня лучше, чем мои соотечественники; многое, в том числе, пристрастие к музыке, связывало нас, но — увы! — многое и разъединяло…

Тот концерт Малера ошеломил меня своей мощью. С самого начала, похожего на рёв военной атаки, воспроизводимый рядами контрабасов, виолончелей и барабанов, которым вторили литавры в маршевом ритме — и до финала, наполненного звуками из небесного мира — высокого, страдающего, любящего — симфония представляла собой борьбу духов злобы и света, вселенский яростный бой. Мы возвращались в тот вечер с концерта темной улицей, слабо освещенной тусклым светом фонарей, и я спросила у Томаса, как мог Малер предвидеть так ясно (симфония была написана в 1906 году) весь ужас грядущих войн. Он, помню, ответил, что премьера Шестой симфонии состоялась не где-нибудь, а в Эссене — металлургическом центре Рура, где находились оружейные заводы Круппа, сыгравшие столь ощутимую роль в будущих войнах.

— Совпадение ли это? — спросил Томас, обращая свой вопрос то ли к себе, то ли ко мне, то ли к Малеру. — Вряд ли. С гениями простых случайностей не бывает. Мир должен был услышать его и понять. Но этого не произошло.

Я долго еще потом думала об этом, даже немного углубилась в «Малеровскую» тему, читая, слушая, размышляя. Малер — гениальный композитор. Малер — дирижер опер Вагнера, которого боготворил Гитлер. Сам Малер, бежавший в Америку от удушающей обстановки Австрийской империи… Спустя много лет Бернстайн, осуществивший великолепные трактовки симфоний Малера, написал удивительные строки о том, что Малер предсказал все мировые разрушения последующих десятилетий.

 

 * * *

В этот раз, узнав, что я в Амстердаме, Томас собрался приехать из Берлина, где теперь постоянно жил. Предстоящая встреча внушала мне определенное беспокойство: мы не виделись слишком долго. Разница в возрасте — Томас был старше меня на шестнадцать лет — не казалась мне значительной прежде; теперь же, по прошествии времени, я боялась увидеть немощного старика, с которым трудно будет найти общий язык. Какого же было мое удивление, когда при встрече я увидела все того же Томаса — подтянутого и энергичного, может, лишь немного ссутулившегося и поседевшего. Разговор начался с какой-то ерунды: кто как (не слишком ли легко?) одет для прогулки, и потек далее сам собой, быстро и естественно прокладывая себе путь из далекого прошлого.

Мы отправились в любимый нами Вондельпарк и долго бродили по бесконечным аллеям. Я уже, конечно, не помнила, куда они ведут, а Томас помнил, поэтому я могла, не задумываясь, идти, опираясь на его руку, глядя на пестрые кроны деревьев, на мокрые розы отцветающих кустов (только что прошел краткий, но сильный дождь), слегка утопая в бурой жижице, выступающей из-под гравия при ходьбе, вдыхая горький запах опавшей листвы и слушая Томаса. Говорил он, как всегда, твердо и уверенно.

Томас рассказал, что в последние годы он отошел от профессиональных дел и занялся политикой. Выяснилось, что он теперь входит в руководящий состав недавно созданной в Германии оппозиционной партии, цель которой — изменение миграционной политики и защита интересов немцев.

— Но, видишь ли, — рассуждал Томас, — дело у нас в стране зашло так далеко, что даже столь насущные цели характеризуются руководством страны как чуть ли не нацистские.

Я была потрясена: невозможно было заподозрить Томаса в симпатиях к нацизму.

— Ваша партия не запрещена? — спросила я.

— Пока нет, но в перспективе этого исключать нельзя, — с грустью заметил Томас. — Понимаешь, со стороны властей это очень коварный ход, дабы нейтрализовать политического противника: наша партия быстро набирает вес. Но в современной Германии простительно быть кем угодно, только не наци.

— Но ведь вы не наци!

— Конечно, нет. Мы — правая партия, но не наци. Однако мозги людей сильно промыты, они верят всему, что им говорят. Обидно то, что и моя дочь не понимает меня, — добавил он с горечью. — Нынешняя молодежь воспитана в духе толерантности, это хорошо, но не должно подрывать устоев государства.

— Молодежь набирается разума у самой жизни, она не любит учиться на чужих ошибках, — ответила я. — Пройдет время, и многое они увидят в ином свете.

— Наше правительство идет на поводу крупного бизнеса, которому требуются дешевые рабочие руки. Понятие «отечество» (Vaterland) обесценено, мы превращаемся в разнородную массу, всё решает прибыль…

Из-за кустов внезапно выскочил пятнистый сеттер, и я невольно сжала локоть Томаса.

— Ты по-прежнему боишься собак? — улыбнулся Томас, увлекая меня в сторону.

После прогулки мы сидели за столиком в кафе. Томас выглядел спокойным и рассудительным. И вдруг он сказал:

— Иногда по ночам я просыпаюсь, лежу с открытыми глазами и думаю: «Как спасти Германию?»

«Ну, это уж чересчур», — подумала я, но ничего не ответила.

 * * *

Через пару дней Томас вернулся в Берлин, где его, как обычно, ждали неотложные дела, а у меня оставалось еще несколько дней до возвращения в Москву. Я продолжала бродить по Амстердаму, но уже без прежнего восторга: город более не завораживал меня. В глаза бросалось то, чего я не заметила сразу и что теперь вызывало досаду: в городе исчез ряд уютных, аристократических кафе, изысканных магазинов; Амстердам явно стал проще, подстроился под веяние времени. На каждом углу — Старбаксы и МакДональдсы, где за прозрачными стеклами сидит вяло жующая публика; по улицам плотными рядами движется возбужденная молодежь, то и дело наплывает сладковатый запах марихуаны; на Лядсеплейн бродячие актеры, разложив на брусчатке свои коврики, устраивают дешевые шоу для зевак…

Как-то раз, проходя по Баэрлестраат, я остановилась у витрины музыкального магазина. Среди выставленных книг одна, весьма увесистая, была явно антикварной. Я присмотрелась — «Gustav Mahler. Briefe»[2]. Снова Малер! В том, что книга Малера была выставлена в витрине музыкального магазина, в общем-то не было ничего особенного, но я почему-то внутренне напряглась, сразу вспомнив про «Kindertotenlieder». Войдя в магазин, я достала эту книгу и начала читать с того места, где открыла. Почему-то мне казалось, что я тут же найду объяснение той композиции с жутким названием, но Малер писал о другом:

«…Я хочу, чтобы меня воспринимали как «чистого музыканта», который живет в царстве за пределами времени, пространства и форм индивидуального проявления… Симфония должна быть подобна целому миру. Она должна объять все».

Полистав книгу, я положила ее на место: читать письма Малера было интересно, но все же — на немецком — утомительно. Однако прочитанное засело у меня в голове: «…который живет за пределами времени и пространства». Продолжив свой путь, я через какое-то время оказалась на площади перед Концертгебау. У входа виднелась афиша предстоящего концерта — ветер нещадно трепал ее отклеившийся край. Подойдя ближе, я вгляделась — и остановилась, пораженная. На афише — крупным шрифтом — значилось:

 

GUSTAV MAHLER

KINDERTOTENLIEDER

 

 «Что всё это значит? — подумала я, холодея. — Слишком странно для простых совпадений! Да и как можно включать такую вещь в предрождественский репертуар? Похоже на предупреждение. Но о чем?»

Меня охватило сильное волнение. Как жаль, что рядом нет Томаса! Он бы, конечно, нашел объяснение… Ночной Амстердам затаился, притих, только ветер налетал сильными порывами, раскачивал голые ветки деревьев и закидывал в небо мелкие россыпи звезд.

Весь вечер меня не оставляло тягостное предчувствие. Я не поленилась найти в интернете текст «Kindertotenlieder». Стихи Рюкерта оказались волнующими, непонятными, пронзительными.

 

 

…Глаза их говорят своим сияньем:

Хотели б мы с тобой навек остаться,

Но нет на то веления судьбы.

Смотри ж на нас, мы скоро удалимся.

И то, что нынче — все еще глаза,

Грядущей ночью превратится в звезды.

 

Моя поездка подходила к концу, и во мне звучала целая гамма чувств — радости, грусти, эстетического удовольствия, разочарования, ностальгии… Но это не было симфонией — моя душа находилась в смятении.

 Собирая в номере чемодан, я включила телевизор — и оцепенела, увидев передаваемые новости о только что произошедшем в Берлине теракте. Один из учащихся школы стрелял в своих одноклассников, погибло пять человек. Я схватила телефон и набрала номер Томаса, однако его телефон оказался выключенным. К вечеру стали проясняться детали случившегося. Стрелявший оказался учеником старших классов. Родившийся и выросший в Германии в семье мигрантов, он всегда чувствовал себя человеком второго сорта. Но однажды пришло озарение: он не изгой, а избранник — для осуществления миссии возмездия! Ведь эти европейцы так высокомерны, развратны, циничны, они позволяют себе насмешки даже над пророком Мухаммедом. Он отомстит за унижение, которое постоянно испытывает он сам, его семья и знакомые… Накануне он разослал одноклассникам по электронной почте приглашения в кафе... И они пришли. Никто ни о чем не догадался, не заподозрил. Суть происходящего дошла до них в последний миг, когда он начал хладнокровно расстреливать их из винтовки. Убийце оказалось легко расправиться со своими жертвами — потому, что они и впрямь были не такими, как он.

Вчера — улыбки и смех, сегодня — безмолвие. Вчера — живые голоса, мечты, надежды; сегодня — пустота. Не об этом ли предупреждал Малер? — И снова не был услышан!

 

 Я думаю порой: они ушли,

они ушли, но скоро возвратятся.

Прекрасен день, уймись моя тоска —

они всего лишь вышли на прогулку.

Они ушли, но скоро возвратятся,

придут опять, конечно же, домой.

Уймись, тоска, прекрасен этот день,

они гуляют на холмах далеких.

Они всего лишь обогнали нас,

поэтому домой не возвратятся.

Мы встретимся вдали, на тех холмах,

согретые лучами солнца,

прекрасен день

на тех холмах.