• 2019-4 (26)

ДОКТОР ГАНЦМАХЕР

 

В Израиле я работала в женском журнале «Портрет». Хозяйку журнала звали Джоанна. Это была богатая, образованная, взбалмошная, практичная англичанка из газеты «Джерусалем Пост», которая, изучив маркет, поняла, что нужно Израилю. Израилю был нужен женский русский журнал. «Никакой ностальгии по первой родине! Мы у себя в стране, у нас новая жизнь!» — говорила Джоанна. Моей непосредственной начальницей и редактором была журналистка Эмма Сотникова. Фраза о ностальгии относилась, в первую очередь, к ней. Эмма любила все безысходное, русское, под которым она, конечно, понимала питерское. Побывав в Израиле замужем за сионистом и родив от него троих детей, она в следующий раз вышла замуж за питерского писателя Мишу Федотова. Миша тоже работал у нас в журнале, он отвечал за сектор горячих материалов. О нем-то и пойдет речь.

Миша позвонил мне в пол-одиннадцатого.

— Слушай, Джоанка совсем взбесилась!

— Что такое?

— У тебя есть время? Приходи минут на семнадцать-восемнадцать — надо посоветоваться.

Я уже лежала в постели, по телевизору вот-вот должны были начать транслировать из Ливана фильм Бергмана «Фанни и Александр». Я давно мечтала его посмотреть.

— К черту Бергмана, — бесстрастно отвечает он, — я тебе перескажу!

Я поднялась и вышла из дому.

Миша жил неподалеку. Ничем не примечательный снаружи каменный дом, в котором он жил, внутренним устройством напоминал конструкцию, описанную писателем Короленко в повести «Дети подземелья». Помет, как Миша называл свое потомство, состоял из какого-то количества детей от разных браков. Я говорю «какого-то», потому что точного количества детей никто точно не знал, даже сам Миша. У евреев вообще не принято считать детей — Бог дал, надо радоваться. Он и радовался, не пересчитывая, а дети все подтягивались из разных стран под отеческий кров, чтобы счастливо зажить в короленковском подвале. Скажем, на тот момент времени их было штук одиннадцать, и к ним примыкали трое Эмминых.

Миша был в кухне один:

— Днем совершенно невозможно работать! Вот мы сейчас... — говорит он, наливая нам по чашке чифиря. Из чего я заключаю, что семнадцатью-восемнадцатью минутами не обойдется.

— Что происходит? — спрашиваю, оглядываясь.

Кухонный стол завален порнографическими журналами. Какие-то голые бабы. Поверх всего пишущая машинка с заправленным в нее листом бумаги.

 — Садись. Вот смотри — шесть способов обновить сексуальную жизнь. Что ты думаешь про это?

Миша произносит «что» по-питерски.

— После десятичасового рабочего дня ничего не думаю, — честно отвечаю я.

— Не умничай, — отвечает он и кладет передо мной журнал «Elle» с соответствующей статьей о сексе. — Джоанка хочет, чтоб я перевел эту похабщину для наших. Завтра отдаем номер в тираж. Над нами будет хохотать весь Израиль!

— Над нами и так хохочет весь Израиль. Ты же писатель-юморист!

Он смеривает меня выразительным взглядом. Очки у него старомодные, с большой черной оправой. В них он похож на филина. То-то, думаю, ему по ночам, не спится.

— Опять умничаешь? Умничать будешь, когда этот вшивый бабский журнал закроется, — ворчливо говорит Миша. — Ну представь себе типичную русскую семью. Скажем, из Винницы. При чем здесь водяные матрасы?

Действительно, думаю, при чем, и начинаю читать.

— Ну что? — спрашивает он через какое-то время.

Я молчу. Действительно, похабщина, иначе не назовешь.

Он показывает мне на текст:

 — Что мы делаем? Мы даем это под рубрикой «журнал «Elle» рекомендует» и параллельно на широких полях печатаем соображения нашего отечественного сексопатолога. Тонкие, продуманные, с учетом мироощущения русской семьи из Винницы.

Я спросила, где в одиннадцать часов вечера он собирается искать отечественного сексопатолога.

— Идиотка, — отвечает он, — отечественный сексопатолог — это мы. Ты и я. Фамилию я уже придумал — доктор Ганцмахер.

Должна оговориться, Мише я была многим обязана. Работу в журнале устроил мне Миша. Если бы не он, я бы долго еще мыла полы за девять шекелей в час. В журнале мне положили нормальную (по уцененным русским стандартам) зарплату младшего редактора. Впрочем, в первые два месяца работы полы я тоже мыла. Я приходила на час раньше остальных, надевала большой оранжевый передник, желтые резиновые перчатки и брала в руки розовое пластиковое ведро. В таком костюме до прихода коллег я убирала помещение. Потом переодевалась и садилась редактировать. Скажем, историю про зарождающуюся смешанную семью: он — коренной сабра, футболист из команды «Маккаби», 28 лет, рубашка с пальмами и летающими попугаями, она — бледное, голубоглазое детище Иркутска. На вид ей лет пятнадцать, на еврейку не похожа.

Прочитав, звонила Мише, автору этого горячего материала. Ему в виду многодетности разрешалось работать из дому. Я не решалась спросить Мишу в лоб, еврейка ли невеста. Я начала издалека:

— Кто бы мог предположить, что в Иркутске есть евреи...

— Они везде есть. Как плесень. Триста шестьдесят семь тысяч.

Я не сразу поняла, что эти шизофренически точные цифры Миша просто брал из головы.

— Ты уверен, что она это... Джоанна обязательно спросит.

— Еврейка? Чистопородная. Сто сорок восемь процентов. Я проверял.

Мишу редактировать было просто. Там двоеточие, здесь запятая...

 Гораздо сложнее обстояло дело с другими авторами. На мой адрес приходили материалы толщиной с роман. Писали все и писали много. Писал бывший экономист с кондитерской фабрики в Киеве и парикмахерша из Львова. Писали доктор сельскохозяйственных наук из Минска и бывший преподаватель народного танца из Баку. Евреи — народ книги. «Уважаемый Господин Капович, — читала я, открыв очередной толстый пакет, доставленный с уведомлением мальчиком-арабом, — «Посылаю Вам мои раздумья о жизни еврейского народа в Старо Урюпинске...» Иногда в журнал приходили стихи про Израиль. «Маленький такой клочок земли. Пусть сухой, но все-таки шели». «Шели» означает моей. На это тоже надо было отвечать в письменной форме. Таковы были требования Джоанны, которая хотела, чтобы у журнала была обратная связь с читательницами и читателями.

Часам к одиннадцати прибегала Эмма. Мы с Эммой запирались в нашем «отдельном» кабинете и обсуждали текущие дела. Начальство — хозяйка журнала Джоанна и бухгалтер Джим — появлялось в полдень. Когда к начальству приходили какие-нибудь важные гости, меня посылали на кухню делать кофе. Я научилась спрашивать: «вы предпочитаете кофе с сахаром или без сахара». Не скрою, что церемония меня удручала. Однажды, по рассеянности, я сыпанула в кофе три ложки соли. То, что директор банка «Леуми» ушел, не дав журналу рекламы, скорей всего, не имело ко мне отношения, но я, на всякий случай, уже обдумывала, куда идти. Снова мыть полы или устраиваться няней в многодетную семью? Я знала одну, жили в соседнем доме, очень религиозные. Джоанна весь день хмурилась, мытье полов и подача кофе были переданы смышленой двадцатипятилетней корректорше Дине. А со мной поступили так. Меня повысили. Джоанна вызвала меня в кабинет и сказала, что отныне я буду зам редактора по литературной части. На зарплате это, впрочем, не сказалось.

Но вернемся к Мише.

Короче, пока я читаю «шесть способов», Миша уже что-то быстро выстукивает двумя пальцами, иногда взглядывая на меня запотевшими стеклами. Читаю я, значит, и воображение мое начинает разгораться. Ну, во-первых, по поводу спонтанного секса в гостиной. Это был способ первый. При свечах, на ковре, с легкой музыкой в радио колонках.

— Говори, что сразу приходит в голову. Это и есть самое верное! Только не умничай, — предупреждает Миша.

Он сходу придает моим соображениям художественную форму. «Доктор Ганцмахер в целом согласен, что такое может оживить чувства супругов, но, к сожалению, такой оживляж небезопасен. Брачующиеся могут случайно разбудить бабушку, спящую на раскладушке в углу гостиной. Племянников, ночующих на кухне. Доктор Ганцмахер считает, что к первому способу не стоит прибегать, но если уж приспичит, то лучше тогда без свечей. Музыка тоже отменяется. Даже приглушенная. Никакой музыки. Бабушке с вечера двойную порцию снотворного. Племенникам — по рюмке вина.

На втором способе мы оба тормознулись. Секс в ночной парадной после питерского «парадняка» звучал как несообразный детский лепет. Как стрельба в тире для тех, кто ходил на медведей. Доктор Ганцмахер порекомендовал заменить парадную газоном. Израильтяне очень ухаживают за своими газонами. Газон и в других отношениях интересней — ближе к природе. Проверить часы работы оросительной системы и — вперед.

Насчет третьего способа с водяными матрасами поправка целиком принадлежала Мише. Про пластиковые мешки на сохнутовских матрасах. Такие матрасы нам выдавались в пользование до прихода наших контейнеров с мебелью. Их, в принципе, можно было накачать водой.

Я лично горжусь комментарием к способу с эротическим фильмом.

— Скажи что-нибудь афористичное! — потребовал Миша, застыв надо мной с третьей чашкой чая в руке.

— Панасоник убивает либидо!

Миша сел за машинку и застучал.

— Можешь ведь, когда не умничаешь!

К шести утра статья готова. Мы с Мишей устало откидываемся на шатких стульях, принесенных детьми с помойки, и Миша говорит:

— Если Джоанка спросит, что тут написано, скажи что-нибудь умное. Что материал был прокомментирован серьезным аналитиком...

В среду вечером вышел номер с нашей статьей. Уже в девять утра телефон звонил, не переставая. Мы с Эммой только успевали перехватывать трубки, чтобы наши бабоньки не пробились к начальству. Где-то мы все же упустили пару звонков. Джоанна ворвалась в наш кабинет. В ярости Джоанна напоминает снежного барса.

— Я хочу дословно знать, что написал этот Ганцмейстер! — говорит она с каким-то шипящим холодом в голосе

— Ганцмахер, — машинально поправляю я.

Она скашивает на меня разъяренные глаза, и я понимаю, что никакие объяснения тут не помогут. Пойду няней, подумала я. Эта мать семерых детей опять ходит беременная. Это очень своевременно.

Я посмотрела на Эмму: она, как ни в чем небывало, правит заметку о театре. Оторвать ее могло только сообщение о новой войне в Персидском заливе. Война, кстати, только закончилась.

— Я хочу с ним увидеться! Где он живет? — продолжает шипеть Джоанна, хватая с моего стола и бросая в воздух страницы для набора.

Больше всего мне хочется провалиться сквозь землю и очнуться где-нибудь в Иркутске.

— Вот это, к сожалению, устроить невозможно, — отвечает ей Эмма.

Далее мне предлагается выйти из кабинета, что я с благодарной трусостью и делаю.

Я потопталась в коридоре. Не то чтобы я подслушивала — этого не требовалось. Сначала из-за двери доносились два накаленных голоса, но постепенно второй, Джоаннин, стал затихать. Захожу в комнату к художницам. Вид занятых делом людей всегда меня успокаивает. А сабры вообще спокойны, от природы и ввиду места жительства. В первый день войны в Персидском заливе я полюбопытствовала у соседки, коренной израильтянки, спускалась ли она в бомбоубежище или, как мы, сидела дома в противогазе. «А я, деточка, даже не просыпалась», — ответила она. Или взять хоть моего друга Мишу Генделева. Он, хотя и не сабра, но прожив в Израиле много лет и побывав на трех войнах, тоже стал спокоен. Когда война только ожидалась, я спросила у него, что теперь с нами будет, если они все-таки начнут забрасывать нас ракетами. «С нами все будет прекрасно, — ответил он беззаботно. — А вот с ними будет херово». И пояснил. «Ты пойми, с кем мы имеем дело. У этих мудаков корявые не только головы, но и руки. Если они даже сумеют вставить ракету, куда нужно, то все равно ебнут ее себе на голову».

Художницы продолжают работать, а я сажусь на угол стола и — лишних стульев у художниц нет — и закуриваю.

— Разнос? — спрашивает Шломит.

Я киваю.

— Аколь ие беседер. Все будет хорошо, — говорит вторая художница Шошана.

Через пятнадцать минут мы слышим колебание воздуха. Джоанна вошла в дверь, широкая улыбка светилась на лице. Далее слушайте (клянусь, так оно и было), происходит следующее. Подходя ко мне все с той же светящейся улыбкой, Джоанна проводит ладонью по моей голени.

— Колаковот, — говорит она мне, то есть, молодец. Акцент у нее чудовищный, но это слово я понимаю.

 Я вообще не люблю похвалы начальства. Мне всегда кажется, что начальство, если и хвалит меня, то по ошибке. Потом, когда разъяснится, будет еще хуже. Но Джоанна продолжает улыбаться и рассматривать мои ноги. Потом она поворачивается к Эмме и что-то говорит на иврите, чего я уже не понимаю.

           

На моем столе пепельница была переполнены окровавленными окурками. Я подождала, пока Эмма закроет дверь, и поинтересовалась положением:

— Мы с Федотовым не уволены?

Эмма удивилась.

— С чего бы вдруг вас увольняли?

— Как с чего? А Статья?

— Вот, — продолжает Эмма какой-то монолог в своей голове, — я ей говорю: ты что психуешь? Скандал — лучшая реклама!

— А она?

— А что она? Номер-то раскуплен!

Эмма достает из сумочки два обтянутых пластиковой пленкой бутерброда, один протягивает мне. Я беру, но еда не лезет мне в горло. Что-то продолжает меня мучить. Наконец я понимаю:

— А при чем здесь мои ноги?

 — Пришли два филлипсовских эпилятора, — отвечает Эмма, жуя. — Джоанна дает тебе один в качестве премиальных.

— На хрена мне филлипсовский эпилятор? — изумляюсь я.

Вопрос резонный, Эмма задумывается.

— Все равно бери, — говорит она наконец. Филлипсовский эпилятор — лучший подарок для наших баб. Отдашь Генделеву, он будет счастлив. Вокруг него вьется много знойных девушек!

 

 

РУССКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА АМЕРИКАНСКОГО МИЛЛИОНЕРА

 

Роджер — сорокапятилетний врач-терапевт, я учу его русскому языку. Он исполнен рвения и он безнадежен. Занимаемся мы третий год, но он по-прежнему говорит «Руссия». Иногда мне хочется взять учебник и бить его этим учебником по голове, но я этого не делаю. Роджер — мой единственный источник дохода. Единственный и надежный, до тех пор, пока он будет говорить «Руссия», я буду получать свои двадцать пять долларов в час. А он будет говорить «Руссия» всегда. Он от природы рассеян, при этом во время урока ему обязательно звонит кто-нибудь из пациентов, и тогда он совсем теряет голову. Даже я в другом конце комнаты слышу, что женщина на грани истерики. Когда крик в трубке становится нестерпимым, Роджер начинает бегать по комнате кругами. Разговор оканчивается его свешенной головой. Он садится и жалуется мне:

— О-о! О-о! Больной Джанет Браун опять хотел наркотики!

За три года я привыкла к тому, что все пациенты Роджера грамматически мужского пола, все они требуют наркотики и время от времени кричат на него. Рассказывая мне о них, он, наверное, нарушает клятву Гиппократа. Но давал он ее не мне, поэтому я выслушиваю все от начала до конца:

— Год назад, — начинает Роджер, нервно крутя пальцами взад-перед, — Джанет Браун был в тяжелой аварии, есть большая проблема со спиной. Она хочет много наркотиков. Это нельзя, и я не давал. Она тогда кричал на меня, кричал на секретаршу, кричал на аптеку!

Я сочувствую. Я понимаю Джанет Браун, я понимаю Роджера. В принципе, мне нужно было стать психиатром, а не филологом. Психиатры и получают больше.

Помимо медицины, Роджер ведет два бизнеса. Первый бизнес Роджера — жилые дома в Оклахоме. Всем заведует менеджер Рони. Иногда Рони звонит Роджеру и тоже кричит на него.

— Рони опять звонил и просил сто тысяч! — говорит Роджер после разговора с ним.

— Сто тысяч!

— Сто тысяч будет хватить только на три месяца. Рони купил землю и строил дворец с мраморными колоннами.

— На что сто тысяч?

— Рони нанял рабочих год назад, они ничего не делали. Я сказал Рони: это еще хуже, чем в Руссии.

Я изредка поправляю его, но, на самом деле, я уже отчаялась.

Все-таки мы иногда и занимаемся. За три года мы прочли несколько рассказов. Больше всего Роджеру понравился Толстой. Иван Ильич был «очень больной хороший человек». Сейчас мы читаем «Героя нашего времени». Печорин Роджеру не нравится. Он обижает женщин. Роджер их от Печорина защищает:

— Я не понимаю, что его проблема! — восклицает Роджер, бегая вокруг меня кругами. — Женщины лучше мужчин. Они очень верные. У больной Мэри-Энн у мужа есть проблема. Ему отрезали ноги. Она его не бросил. Я знаю, что он бы ее бросил, если б ей отрезали ноги. Если бы вашему мужу отрезали ноги, я знаю, что вы бы его тоже не бросили.

— Типун тебе на язык!

— Что есть «типун на язык»? — спрашивает Роджер и достает карточки.

На карточках мы записываем новые слова и выражения. Роджер обещает повторить их дома, но тут же забывает карточки на столе. Я бегу за ним по коридору:

— А карточки?

— О-о! Типичная история. Я забыл.

Разумеется, Роджер живет один.

— Я хочу опять найти жену? — говорит он мне.

— Почему опять?

— Трудно поверить, но у меня уже был жена.

— Как ее звали?

Жену Роджера звали... Впрочем, это неважно, как ее звали, потому что к тому времени, как мы с ним познакомились, она сбежала от него к танцору аргентинского танго. Жена была профессиональной танцовщицей из Руссии. Роджер оставил ей трехкомнатную квартиру, которую она теперь ему же и сдает за полторы тысячи в месяц. Все это похоже на аргентинскую мыльную оперу.

Запасной комплект ключей от квартиры бывшей жены Роджера хранится у меня дома в ящике стола. Два раза в месяц он теряет свой комплект и приходит ко мне за ключами. Еще несколько раз в месяц Роджер теряет портфель, шапку и кожаные перчатки.

— О-о! Есть большой проблема, — говорит он с порога.

— Что случилось?

— Типичная история, потерял перчатки.

Мы садимся в его тойоту и едем на Ньюбери-стрит. В машине тяжелый запах.

— Чем, прости, у тебя так пахнет?

Роджер вертит головой и принюхивается:

— Нищим, — отвечает он через несколько минут.

— Нищим?

— Ни-щим, — подтверждает Роджер.

Я оборачиваюсь. Я бы не удивилась, обнаружив под сиденьем нищего. Но там только пустые бутылки из-под имбирного пива. Имбирное пиво Роджер пьет перед уроком русского языка, чтобы в голове был сахар.

— У тебя в машине кто-то ночевал?

Он поворачивает ко мне худое серое лицо.

— Ни-щем не пахнет. Ни-кто не ночевал.

Перед магазином Армани Роджер приосанивается:

— Там есть красивый девушка! Почти модель, — говорит он.

— Посмотри в зеркало! — говорю я, но Роджер не понимает намеков и флиртует с девушкой:

— Вы — самый красивая девушка на Ньюбери-стрит, и у вас есть хороший вкус, — говорит он ей по-русски.

Не понимая его, девушка краснеет:

— Вы можете перевести? — спрашивает она меня.

Я толкаю Роджера в спину:

— Очнись!

— О-о! — отвечает он, — Извыните!

Продолжая отпускать неуклюжие комплименты, он просит девушку помочь ему выбрать перчатки.

Через две недели, когда он их потеряет, мы снова поедем в тот же магазин.

— Зачем непременно туда, есть места поближе и подешевле?

Роджер не сегодня родился, он это знает, но он хочет Армани. Друг Роджера Боб сказал ему, что, когда у человека нет вкуса, ему лучше одеваться в Армани.               

— Это было давно, — говорю я. — А теперь есть я, и я могла бы помочь выбрать что-то в другом магазине и сэкономить твое время и деньги. К тому же, ты ведь их все равно скоро потеряешь!

К сожалению, Роджер может потерять все, кроме привычек:

— Нет, Армани лучше! — упрямо говорит он.

Роджер занимается русским пять дней в неделю. Я наблюдаю в окно, как он паркует свою тойоту на противоположной стороне улицы. Три года в капоте зияет вмятина, треснувшие окна подклеены грязной серебряной изолентой. Он выходит из машины, поочередно роняя в грязь перчатки, портфель, шапку. Из кармана пиджака торчит изумрудного цвета галстук.

— Это тоже из Армани, — хвастается он, — Это красивый?

— Цвет веселенький, — говорю я.

— Что такое «цвет веселенький»?

— Анекдот есть такой.

— Я хотел слушать анекдот по-русски!

Я рассказываю ему анекдот, заранее зная, что он не поймет. Дело в том, что Роджер совершенно не способен к языкам... Я терпеливо пересказываю анекдот своими словами. В пересказе юмор пропадает. Ладно, пусть будет чем-то вроде культурной справки, урока страноведения.

Короче, говорю я, звонит простой советский человек в магазин и спрашивает у продавщицы, есть ли ситец на шторы. Продавщица отвечает, что ситец есть, и вешает трубку. Но человек снова звонит. Он хочет убедить, что не ослышался. Продавщица отвечает, что не ослышался. Но потом он звонит в третий раз. Ему хочется купить не просто ситец, а такой, чтобы был веселенького цвета. Понимаешь, — объясняю я Роджеру, — жизнь у советского человека серая и безрадостная и поэтому он хочет, чтобы хоть занавески у него были «веселенького цвета. Но, когда он звонит в третий раз, продавщица — грубая и вульгарная женщина не просто отвечает на вопрос, а называет человека «сукой». «Приезжай, сука, обхохочешься!» — говорит она.

Роджер смеется:

— А что такое ситец? — спрашивает он, досмеявшись. — Это такой собака?

На чем он, собственно, смеялся, думаю я и объясняю все снова и по порядку, что сука — это как раз собака... Ну и так далее.

Мы записываем на карточках новые слова: сука, ситец, веселенький.

— Это очень грустный, — говорит Роджер.

Второй бизнес Роджера в России, почему он и учит язык. Его партнер Боб, который живет в Москве уже пять лет, прекрасно обходится без русского.

— Все деловые люди в Москве говорят по-английски, — говорю я Роджеру.

Он пожимает плечами: бизнес не есть проблема.

— А что есть проблема?

Хотел найти красивый русский девушка, и жить с ней в Москве! — отвечает он.

 Понятно. А почему в Москве? Может, лучше привезти ее сюда?

Он колеблется:

— Нет, тут она убежит.

— А там?

— Там тоже убежит, но не сразу! Сначала у нее будет квартира, как у Боба, и ей будет нравиться!

Роджер завидует Бобу. Роджер ходил в частную школу, Боб — в обычную, государственную. После школы Роджер получил медицинское образование в Стэнфорде, Боб закончил городской колледж в Чикаго и открыл небольшой бизнес. Роджер принимал участие в исследованиях по изучению работы мозга. Боб торговал рыбой с Китаем. Роджер переехал в Бостон и стал врачевать в пригороде. Его клиентура — бедняки, которым другие врачи отказали в своих услугах. Иногда он спохватывается:

— О-о! Звонил больной Джанет Браун, у которой болит спина, и опять кричал на меня.

— Из-за чего?

— Хотел еще наркотики. Платить не мог.

—Ну?

—Деньги не есть проблема, но я не дал. Я ей уже выписывал на этой неделе.

— Ты ей это сказал?

— Сказал. У меня все записано.

— А она?

— Она кричал, что потерял рецепт.

— Может, действительно, потеряла?

— Нет, врет, как сука, — отвечает Роджер, гордый тем, что все-таки что-то запомнил из моих уроков.

Боб стал крупным экспортером рыбы и взял Роджера партнером. Но деньги контролирует Боб. Боб купил в Москве квартиру в стиле арт Деко, его любят девушки, назначают свидания. Он спокойно оставляет в ресторане тысячу долларов. Роджеру звонят из второго медицинского института и просят помочь с оборудованием. Роджер дает деньги. Роджеру звонит партнер Боб и кричит на него. Еще ему звонит Рони и требует сто тысяч.

— Рони звонил опять!

— Колонны упали?

— Еще хуже проблема. Рони негде жить. Хотел жить у меня.

— Что случилось?

— Мишель выгонял Рони на улицу. Я должен ехать в Лос-Анжелес говорить с Рони и Мишелем.

— А кто такой Мишель?

— Жена.

Две недели Роджер отсутствует. Достаю из-под стола и с чистой совестью выбрасываю в мусор огрызки карандашей, карточки, обрывки магазинных счетов, оставленные им, выпавшие у него из кармана. Под столом и его кредитная карточка. Ее я прячу в ящик, где лежат его ключи.

Роджер звонит из Лос-Анжелеса и спрашивает, не оставил ли он у меня «кредитка».

— Оставил. Что с ней делать? Может, выслать?

— Сохранить в ящике стола. Там надежней, чем в моем кармане.

— Ладно, сохраню. Как Рони?

— О-о, есть большая проблема! Люди, которые ремонтировали дом, исчезли. Есть очень-очень плохой ситуация. Рони хотел переехать ко мне. Я буду нанять семь румынских рабочих строить его дом.

По возвращении Роджер звонит мне прямо из аэропорта:

— Я хочу урок.

— Но сейчас десять часов вечера!

— В Лос-Анжелесе только семь. Это очень хорошее время. Я буду ждать в десять тридцать пять в ресторане «Париж».

В ресторан «Париж» в джинсах и майке не заявишься, а переодеваться мне лень.

Мы едим рыбу и читаем рассказ «Максим Максимыч». Максим Максимыч Роджеру нравится. Он хороший, немного глупый. Как все нормальные люди.

— Что Рони? — интересуюсь я после урока.

— Рони будет жить у меня, — говорит он неожиданную правильную фразу. И тут же поправляется — Рони жить у меня, пока рабочие сделать его с Мишелем дом.

Роджер завидует даже Рони. У Рони жена — красавица и бывшая французская модель. Роджеру нравятся красавицы, которым нравятся спокойные, говорящие низкими голосами мужчины, а не тощие гиперактивные типы в грязных кроссовках.

— И вообще, где твои туфли? — спрашиваю я его.

— О-о, есть большая проблема! Потерял туфли в самолете!

— Как можно потерять туфли в самолете? Ты что же, босиком шел по трапу?

Я не знаю.

И где ты взял эти ужасные кроссовки?

— В портфеле. На всякий случай носил кроссовки с собой. Чтобы потом тоже их потерять. Рони еще хуже, он потерял сто тысяч, — оправдывается Роджер.

— Зачем Рони приехал с тобой? Он разве не мог пожить у каких-нибудь родственников? Ведь у каждого человека есть родственники.

Это не совсем так. У самого Роджера, например, родственников нет. То есть, они есть, но они уже отчаялись.

— Родственники не хотят Рони. Он бросал деньги на воздух.

— На ветер.

— На ветер. Бросал деньги на ветер. И любовался, как они летят! — говорит Роджер без осуждения.

— Где ты нашел такого партнера?

— Что?

— Как Рони стал твоим партнером?

— В Стэнфорде. Его старший брат Сэм был очень хороший математик. Он был еще лучше, чем я. И окончила Стэнфорд в восемнадцать лет.

— Вундеркинд?

— Очень-очень умный. Лучше всех.

— Где он сейчас?

— В могиле, — говорит Роджер, доедая рыбу.

Кстати, за что они дерут такие деньги в этих своих французских ресторанах?

— Типичная история! — продолжает Роджер, подзывая официантку. — Жизнь несправедливый, жестокий. Как сказал сфинкс у Ницшея: человеку лучше не рождаться, а если уж родился, то лучше быстрей умереть. Их родители были евреи из Руссии. Рони знает по-русски «хочу жареный картошка» и «на здоровье». Рони — умный и сумасшедший, как многие евреи.

Помимо женщин, Роджер любит евреев.

— Почему в Европе так не любят евреев? — говорит он на парковке.

Здесь мы проведем много времени, пытаясь завести его машину.

— Брат Рония был умный непрактический еврей, Рони умный и непрактический, ты еще хуже. Еще я знаю доктора Левия. Он очень сумасшедший и добрый, работает для бедных. Евреи умные и непрактические. Я думаю, французы и немцы завидуют евреям. Это несправедливый. Евреи всегда помогали Европе.

— Это несправедливо.

— Очень несправедливо. Среди евреев больше всего Нобелевских лауреатов. Мой профессор в Стэнфорде был еврей и он был Нобелевский лауреат. Он отдавал все деньги на науку. Я знаю, когда ты получать Нобелевскую премию, ты тоже будешь отдавать деньги.

— Там видно будет, — скромно отвечаю я.

Рони, беззаботный крупный человек, живет у Роджера третью неделю. Домой его по-прежнему не пускают. Мишель звонит и говорит, что румыны требуют тридцать тысяч. Без задатка румыны не начнут.

Я буду послать румынам тридцать тысяч. Они очень хорошие и честные рабочие, — говорит Роджер.

Ты уверен? Бисмарк говорил, что румын — это смычок и отмычка!

— У Бисмарка не было моя проблема.

— Что еще за проблема?

— Мой бывший жена. Хочет жить в моей квартире с мужем Педро. Я думаю: о-о.

— Действительно! Не жить же вам втроем!

— С другой стороны, почему нет? Я неприятный, очень раздражал всех, они скоро убегут.

Утром Рони и Роджер, и я с ними, завтракаем в корейском кафе, где Рони, не скупясь, заказывает все подряд. Нам приносят корейские соевые пирожные, шоколад и кофе в глиняных чашках ручной работы. Корейцы не умеют варить кофе, но хорошо делают чашки. Потом мы с Роджером проводим урок. Солнце выплывает из-за туч, сигаретный дым вытекает из-за газеты, которую читает Рони. Он — легкий постоялец. И зачем ему дом с колоннами? Он прекрасно мог бы жить на кухне у Роджера. После урока Роджер сообщает мне свежую новость:

— Я буду скоро ехать в Руссию! Мне звонил Боб, чтобы опять кричать на меня. Боб делал бизнес, я не помогал. Я буду помогать!

— Что за бизнес?

— Брать в Руссии трансплант для Европы.

— Франкенштейн. Какой еще трансплант?

Руссия имела много аварий, очень много людей умирали молодыми. Боб хотел брать их органы и продать во Францию. Ты знаешь французский. Это — очень хорошее дело. Я буду щедро платить!

Я лучше буду преподавать русский.

— Это не бизнес, это — шутка.

— У меня есть и другая идея.

— Что?

— Писать рассказы.

— За это хорошо платят?

— За это не платят ничего.

— Про что ты хотел написать? Кто твой герой?

— Еще не знаю.

Это — действительно серьезный вопрос. Или большая проблема, как говорит Роджер. Трудно найти современного героя. Начнем с того, что он негероичен. Он ходит по кругу, на нем нелепый костюм из Армани и на ногах грязные кроссовки. И он говорит, говорит, сводя меня с ума! Жена ушла, партнер обобрал.

Я написала рассказ и послала в один журнал. Пришел отказ, всего пару предложений. «Недостатком рассказа является зацикленность автора на каких-то человеческих отбросах. Своеобразный внутренний мир героя выражается в бессмысленной болтовне». Заканчивалось все фразой: «Пусть автор поищет настоящего человека — наверняка такой есть и в Америке».

 

ЦВЕТЫ И КОНСЕРВЫ

 

Виза у няни нашей дочери истекала, я ей и говорю:

— Оставайся, Наташа! Найдем тебе жениха, будешь жить в Америке.

Трудно объяснить, почему я это сделала. Больше всего в жизни я боюсь ненужных хлопот, но тут на меня что-то нашло. Наташа была веселой, честной и красивой. Ей исполнилось двадцать четыре года, она ушла из пединститута и подалась в Америку простой няней, чтобы помогать родителям. Мне казалось, что ей нужно остаться.

На примете у меня был наш друг Ноах. Он был по образованию античник, свободно читал Софокла. У него способности к экзотическим языкам, подумала я.

Я люблю Ноаха. Совсем нормальным его не назовешь, но есть такой вид сумасшествия, который даже приятен. Упомянула Наташе, что богатый отчим завещал Ноаху двухэтажную квартиру в центре Бостона. С собственным лифтом. С садом на крыше. Впрочем, отчим еще был жив. Я пригласила Ноаха к нам, познакомила с Наташей, и под каким-то предлогом отлучилась. Был теплый осенний день, по деревьям парка носились растолстевшие белки. Желуди сыпались на дорожку. Когда я вернулась через полтора часа, я застала Ноаха одного. На столе перед ним лежал учебник и блокнот, в котором он рисовал арабский алфавит.

— Я так понимаю, что главное выучить алфавит, а дальше — пойдет как по маслу! — сказал он мне задумчиво.

Я спросила, где Наташа.

Он не знал:

— О! Она только что тут сидела! — сказал он и показал на пустое кресло.

В общем, у Наташи появился этот Антон. Наташа познакомилась с ним в русском магазине.

В первый раз я увидела его, когда мы с ней поехали на рынок. У входа ее кто-то окликнул, это и был Антон. На нем был темно зеленый костюм, галстук, в руках он держал баптистские буклеты. Он протянул нам по экземпляру:

— Заходите завтра с Натальей! Будет интересное обсуждение последней речи Буша. Вы, конечно, в курсе?

— Нет, — говорю, — еще не ознакомилась.

— Буш во время поездки в Англию нехорошо выразился.

Тут я, конечно, заинтересовалась.

— Как именно?

— Буш сказал, что баптисты и мусульмане верят в одного Бога! Мы в общине пишем письмо протеста. Баптисты всей Америки оскорблены!

— А мусульмане? — спросила я.

Он посмотрел на меня с недоумением:

— В каком смысле — мусульмане?

— Мусульмане не оскорблены?

— Вы что, сочувствуете мусульманам?

— Нет, — говорю, — я не сочувствую никому. Но справедливости ради...

Мы купили всего понемногу: фруктов, овощей, сыра, два фунта креветок и поехали домой. В метро я потихоньку опустила приглашение в урну.

Наташа по-прежнему возилась с нашей дочерью, но прежней Наташи не стало. Она вдруг задумывалась и, отряхнув длинную юбку, уходила на балкон. Там она стояла и печально смотрела вдаль. Ветер с парковки трепал ее длинные белые волосы. Перспективу венчал двадцатиэтажный жилой дом, на балконах сидели парочки.

Где-то они с Антоном встречались. Наташа заплетала волосы в косу и шла к зеркалу посмотреть. Ее стоптанные коричневые туфли стояли у двери, светясь от гуталина. Как-то, когда она ушла, я рассмотрела жестяную банку. Может быть, она взяла ее с собой для веса, неудобно было сдавать в багаж полупустой чемодан. Я открыла крышку, и мне вдруг представился этот мир, из которого она пришла. Пруст вот макал в чай бисквитное печенье, но мы родом из другой прозы. Родом Наташа была из села под Алма-Атой. Фотография их семьи лежали на тумбочке у ее кровати. На облупленном крыльце, рядом с двумя девочками — одной смуглой с азиатскими глазами, другой постарше, беловолосой, зеленоглазой — стояла, положив им руки на плечи, крупная казахская женщина в цветастом платье. Это была Наташина мать, Гульнара. За их спинами, ступенькой выше, стоял худой казахский мужчина в темном костюме. Костюм был ему велик и обвисал в плечах. Это был отец Наташи, Адилет. Он работал техником-осветителем на казахской киностудии. Мысленно я проникла в сени, где на длинной скамье спали шерстяные свитера, пальто, шапки. Их иногда выносили на солнце, чтоб не съела моль. Дальше была кухня, устеленная половиками, потом две маленькие комнатушки, родительская, и их с младшей сестренкой. Но зато вокруг дома, со всех четырех сторон, желтели поля, зеленели луга, где можно было бежать весь день, но так и не добежать до вон той голубой горы на склоне неба.

Сначала у них с Антоном все шло нормально. Наташа возвращалась с прогулок веселая, глаза ее зеленели.

— А ну, как тут мои девчонки? Что поделывали интересного?

Мой отчет был прост:

— Смотрели телевизор. А ты?

— А я наблюдала канадских гусей на стадионе. Они щипали траву.

— Ну?

— Я всегда считала, что она искусственная.

При чем здесь гуси, гадала я.

Второй раз я увидела Антона в церкви на Рождество. Наташа пела в хоре. Она, собственно, и ходила в церковь, чтобы петь. Пела она очень хорошо. У нее было глубокое сопрано, и голос ее выделялся на фоне других голосов. В какой-то момент я оглянулась и заметила Антона. Он стоял у колонны, скрестив руки на груди. Темные вьющиеся волосы, загадочная улыбка.

Наверное, когда мы молоды, мы не знаем того, что мы знаем, а знаем то, что хотим знать. Их роман кончился весной. Наташа в двух предложениях изложила мне свои взгляды на отношения между мужчиной и женщиной:

— Парень должен быть первым. У моих родителей папа год ухаживал за мамой, приносил ей на каждый праздник цветы и консервы.

Когда Рон спросил, нельзя ли у нас временно пожить, я забеспокоилась. У нас после того, как умер старый литовец-хозяин, домом владело два его сына. Назовем их Томас и Витас. Тем более, что так их и звали. Оба брата жили в нашем доме. Младший Томас продавал через интернет китайскую обувь и громко пил в комнате выписанных из Литвы рабочих. Томас был добродушным бездельником, с ним у нас не было проблем. Проблемы были со вторым братом, не доучившимся юристом. Витас соколом высматривал незаконных гостей-постояльцев и выдворял их из дома. К счастью, у Витаса случались запои, и тогда он на короткий срок превращался в хорошего парня. Срок был совсем короткий, полторы-две недели, после которых у него начинался третий, темный период, или, по-простому говоря, белая горячка. Тогда Витас бушевал, бил штангой стены, однажды запустил в прохожего утюгом.

Я проверила, оказалось, у Витаса был как раз был промежуточный догорячечный период. Мы выпили с ним по стакану вина, и он даже вызвался помочь перевезти Рона. Это было очень кстати, потому что Рон находился в состоянии войны со своим соседом по квартире. Переезд мог незаметно перейти в драку. Вид литовца с налитыми кровью глазами был более чем кстати.

С собой Рон ввез в квартиру книжный шкаф, шесть ящиков поэзии и сумку с вещами. Он расставил книги на полки и стал неторопливо сдувать с них пыль. Потом он обернулся к нам:

— Вчера ночью голос меня допрашивал: ты знаешь, кто я? Знаешь?

Мы подняли головы:

— Ну а ты?

— Я знал, но ничего ему не сказал.

— И кто ж это бы?

— Харт Крейн, — сказал Рон и, вытащив из кармана черный блокнот, что-то в нем записал.

Поначалу Рон был страшно занят своими отношениями с голосом и с бывшим соседом, которого он по-прежнему порывался идти бить. Мы отговаривали, потом шли с ним. Сосед, слава Богу, не открывал, и мы возвращались обратно. Мы уже были знакомы с картиной болезни. Через какое-то время антидепрессанты оказывали действие, и Рон снова превращался в застенчивого интеллектуала с мягким голосом и тихими неподвижными глазами. И тут-то Рон заметил Наташу. До этого он поглядывал на нее доброжелательно, но вчуже. Может быть, даже принимал за такое красивое женское привидение, принадлежность русского обихода.

По-английски Наташа не говорила, поэтому ухаживал он за ней так. Он садился напротив и смотрел на нее долгим немигающим взглядом. Иногда он немного склонял голову набок и смотрел на нее под другим углом. Это могло продолжаться часами. Я знала, как минимум, трех его пассий, которых этот способ ухаживания свел с ума. Когда девушки переставали открывать ему дверь, он стоял под окнами. Одной пришлось съехать с квартиры. Понятия не имею, что на этот счет думала Наташа. По-моему, она просто не замечала.

Вот сидим мы как-то на детской площадке, Рон с загадочной улыбкой смотрит на Наташу, та задумчиво смотрит на съезжающих с горки детей. Потом говорит мне:

— Тот мальчишка в красной куртке ведет себя агрессивно. Также наблюдала за его родителями... У них в семье какие-то проблемы.

Среди своих друзей я слыву психологом. К тому же, в отличие от Наташи, я знала семью: он — архитектор, она — продает квартиры. Интеллигентные американцы, обеспеченные. Какие у них могут быть проблемы? Проблемы заводятся у таких, как мы. От бедности.

Проходит несколько недель, и выясняется небезынтересный факт. Интеллигентная пара, родители мальчика, находятся в процессе отвратительного неинтеллигентного развода. С доносами в полицию, с тяжбой из-за дома. Сообщаю об этом Рону, он отвечает:

— Наташа — самая необычная девушка, какую я видел в жизни!

Наташа все переживала из-за Антона. Часами ходила вдоль реки. Потом остригла волосы. Что-то надо было с этим делать, как-то отвлечь ее от грустных мыслей. Наташа любила ходить на лыжах. В сорока минутах от города находилась лыжная зона, и мы поехали. С лыжами в руках сошли на безлюдной заснеженной станции. Оттуда нужно было идти минут двадцать вдоль леса. Дикой природы я не люблю, на лыжах не катаюсь. Было один раз — в писательском поселке Переделкино, когда мама отправила на каникулы в Москву. Мне исполнилось пятнадцать лет, я бредила поэзией. Один писатель, близкий друг семьи, пообещал познакомить меня с Арсением Тарковским. Тарковского мы дома не застали, он должен был вернуться к ужину. Коротая время, мы пошли кататься на лыжах. Я проехала только один круг и подвернула ногу.

Пока мы с Наташей шли обочиной зимнего леса, я все это восстановила в памяти. Спрашиваю ее:

 — Слышала про такого поэта Арсения Тарковского?

Она, как я и предполагала, не слышала.

— А про Асадова?

— Конечно!

Вот она — слава, подумала я и похвасталась:

— Я была с ним была знакома.

— Ты знала Асадова!

— Очень близко.

К вечеру моя нога моя распухла, и, пока друг мамы метался по писательскому городку в поисках врача, я лежала на кушетке в фойе и стонала. Из уважения к писателям я старалась стонать не очень громко. Мне казалось, что у меня получается. Писатели проходили мимо, вежливо улыбаясь при виде моей поднятой вверх ноги. Ко мне подошел человек в черном костюме и черных очках. Он спросил, что случилось:

— Вы же видите! — сказал я и показала на ногу.

— Нет, не вижу, — ответил он, — я слепой.

 Это был Асадов. У него почему-то в кармане оказался бинт. Я подвинулась, и он, присев рядом, перебинтовал мне ногу.

Наташа была в восторге.

— Тебе повезло! Таких людей знала!

Мне захотелось ее поразить еще чем-нибудь. Например, однажды я выступала на эстраде с Высоцким. Я небрежно упомянула об этом, умолчав, что эстрада была сколочена из досок и ящиков в одном кишиневском подлеске и что я спела всего одну песню, да и то моего голоса не было слышно. Но ведь было! Какие-то поклонники из Академии наук, где работала моя мама, организовали Высоцкому выступление. Он ехал из Москвы в Одессу, по дороге заехал в Кишинев. В конце выступления Высоцкий спросил, нет ли у слушателей пожеланий. Я сидела на ящике в первом ряду. Я подняла руку и попросила его спеть мою любимую песню: «Сегодня я не пил, не ел». Все рассмеялись. Высоцкий позвал меня на сцену. Моего голоса, я думаю, не было слышно, все заглушала гитара. Потом Высоцкий спросил, какая у меня заветная мечта. Я мечтала, чтобы у меня был такой голос, как у него.

— Это легко, — сказал он. — Выпиваешь с утра стакан водки и закусываешь пачкой пломбира!

Подумал и добавил:

— С водкой можешь еще пару годиков подождать.

Наташа рассмеялась, и мне тоже стало весело. Показалось вдруг, что жизнь была полна интересных встреч. Стала думать, чем бы ее еще порадовать. Но не успела ничего придумать. Рядом с нами остановилась машина, в ней сидели трое. Водитель приспустил стекло:

— Девушки, покататься не хотите?

Мы сказали, что не хотим и пошли дальше. Они ехали следом. Я начала нервничать: с обеих сторон дороги плотно чернел лес, и почему-то начинало темнеть, как бывает перед снегом. Через три минуты они перегородили нам путь, захлопали двери. Один остался сидеть, двое вышли, пахнуло алкоголем:

— А все-таки, девушки?

Наташа повернулась ко мне:

— Не отвечай ничего.

Я и не отвечала. Я вспоминала случаи изнасилования с последующим расчленением трупов. А ведь я всегда полагала, что тема сильно раздувается. Конечно же бывает, думала я, но где-то с кем-то, в плохих районах. Не в зимнем же лесу, в семи минутах ходьбы от лыжного курорта. Вокруг, впрочем, не было ни души. Я поискала в кармане телефон. Телефона тоже не было: я, видимо, оставила его дома.

Они перешли к действиям. Ухаживанья их были сосредоточены на Наташе. Меня оттолкнули в сторону, отчего я сразу, как бревно, повалилась в снег. И вот что я увидела, когда разлепила глаза. Наташа немного развернулась и в полу шпагате толкнула водителя ногой в лоб. Мне показалось, что она и била-то несильно, но тот рухнул как подкошенный. Потом она повернулась лицом ко второму и посмотрела ему в глаза. Все произошло быстро, он отступил на пару шагов и вдруг побежал.

Такая обычная девушка, учительница младших классов в сельской школе...

Биологической матери она не помнила. Было что-то белое, как пятно, как облако. Она удивилась, когда ей сказали, что мать ушла, когда ей тогда было только одиннадцать месяцев. Куда ушла мать, так и не дознались. Сначала Наташа лежала в больнице, у нее оказались сломаны бедра. Потом выздоровела, и ее перевели в детский дом. Наташа помнила свою первую воспитательницу, ее звали Натальей Ивановной и от нее вкусно пахло жареной картошкой. Еды всегда не доставало, молоко — и то было нарасхват. Однажды, когда Наташа уже подросла, воспитательница сказала, что к ней приехали какие-то родственники. Ее отвели в классную комнату, посадили за парту и велели подождать. Потом в комнату вошли высокая полная женщина и худой мужчина. Оба гостя были казахами. Эти люди предъявили директору какие-то бумаги и увели ее с собой. Она помнила, как они приехали к ним домой. Первую свою ночь Наташа спала на раскладушке. На следующий день ей купили кровать с железными шишечками, и она поняла, что остается жить у них. Матрас был слишком мягким, она долго не могла к нему привыкнуть и, когда мать выходила из комнаты, Наташа ложилась в углу рядом с собакой. Она скучала по своей единственной подружке Зинке, но с Зинкой связь прервалась, когда ту перевели в другой детдом на севере страны. В двенадцать лет Наташа обнаружила в себе странную физическую силу.

— То-то я смотрю, что на казашку ты не похожа, — сказала я, утирая слезу.

Когда мы дошли, то оказалось, что из-за урагана лыжную зону закрыли. Инструктор подвез нас на станцию:

— Завтра приезжайте! — сказал он, прощаясь.

Утром у меня болела голова. Видимо, я все-таки ударилась, когда упала. Когда я объяснила, что произошло, Филипп с Роном переглянулись и стали одеваться. Было трудно их убедить, что найти трех американцев в пригороде Бостона не так уж просто. Сосед принес нам ключи от машины:

— Только до утра верните, мне надо ехать в Нью-Йорк на демонстрацию протеста. Кстати, можете присоединиться!

Прощаясь, мы поинтересовались, что за демонстрация.

— Антиправительственный митинг. Буш послал в Ирак еще войска.

В общем, едем. Филипп рядом с Роном на переднем сиденье, мы с Наташей сзади. Рон — всю дорогу он был задумчив — покосился на Филиппа:

— Странно... Я думал, Буша уже переизбрали. Я помню, что слышал это имя еще десять лет назад.

Мы доехали до станции и проследовали тем же путем, каким шли накануне. Лыжная станция работала вовсю, промелькнуло лицо вчерашнего инструктора.

— Ага, — сказал он. — Правильно сделали, что вернулись.

Мы спросили про троих американцев с серой субару.

— В городе спросите, — посоветовал он.

Мы доехали до города, походили по улицам, заглядывая в окна. Рон забежал в винный магазин и, качая головой, выбежал обратно. Дул сильный ветер, становилось холодно. Постепенно становилась очевидна нелепость нашей затеи. Первым сдался Филипп, он замерз и хотел есть. Рон предложил всем пойти в джаз-клуб. Вообще у нашего Рона на втором месте после поэзии был джаз. Ввиду непогоды в баре толпился народ. И тут-то я и увидела наших обидчиков. Их верхняя одежда лежала на подоконнике, поэтому я не сразу их признала. Без толстых курток они выглядели иначе. Они нас не видели.

Продолжая жевать, тот, который вчера сидел за рулем, кивнул Рону:

— Дорога еще нормальная?

Рон поднял большой палец.

Водитель, допив кофе, обернулся к тому, который вчера убежал:

— Мне нужно матери дрова наколоть. Поехали со мной, поможешь!

— Нет проблем, — ответил тот. — Болеет?

— Угу. Сердце.

Третий — он, видимо, все еще чувствовал себя неважно после вчерашнего — пил вторую бутылку минеральной воды. Его красный кадык работал, как поршень.

— Я не могу есть стоя, — сказала я Филиппу.

Мы сели в углу темного зала, и Рон подозвал официантку. Подошла рыхлая женщина, они расцеловались:

— На прошлой неделе умер Лесли.

Рон кивнул. Потом она принесла графин с вином и ушла, тяжело шаркая кроссовками без шнурков и смахивая салфеткой крошки со столов. Глаза Рона наливались слезами. Мы молча выпили. Клуб стал заполняться людьми, пришли музыканты. Все они были немолодыми, сильно потрепанными людьми. Саксофонист подошел к Рону:

— Лесли умер, слышал?

Рон кивнул.

— Хочешь его туфли? — неожиданно спросил саксофонист.

Рон утер нос рукавом пальто и полез в карман.

 — Здесь приблизительно сто долларов, — сказал он, доставая пачку смятых бумажек.

— Брось, — сказал саксофонист.

Он принес желтые с ярко оранжевыми носками туфли и поставил перед Роном на стол. Там они и стояли весь вечер.

А назад мы ехали под проливным дождем с искрами молний и громом.

Чудом стало, когда Наташа заговорила по-английски. Пожалуйста три чашки кофе и три пирожных (продавщице в кафе). Ты хочешь играть в миску?

Это у нее получалось из-за неправильно произнесенного звука. Она имела в виду «в мяч».

Готовила она, как Бог. Ах, какие она лепила манты!

— Идите есть, — звала она нас, провозившись в кухне три часа.

Филипп потирал руки:

— Эх, хорошо! Живем, как казахи!

Все ждали Рона, который голый по пояс задумчиво рассматривал содержимое своей сумки. Особенностью Рона была его богатая мимика. Сначала он улыбнулся во весь рот, потом лицо его заткалось ужасом:

Он вытащил какую-то рубашку:

— Я не помню этой рубашки! Кто положил мне ее в сумку?

Филипп не мог всего этого вынести:

— Какая разница? Надень эту блядскую рубашку и садись!

Мы поужинали молча, настроение было испорчено.

Потом Рон сказал примирительно:

— Просто я удивился, что не сразу восстановил в памяти день, когда мать мне ее подарила!

И, достав из кармана дневник, он что-то в нем записал.

Вообще я и мои друзья иногда кажемся мне кучкой, загнанных извержением вулкана на один общий пятачок суши сумасшедших людей. Огонь и лава уже пожрали все вокруг, глаза застилает дым, но мы, вздымая вверх блокноты, упрямо продолжаем что-то царапать в них огрызками карандашей.

Филипп от нечего делать написал Рону в блокнот несколько русских фраз. Рон их сначала повторял про себя, потом стал говорить их Наташе

— Я думаю, что я... думаю, что я понимаю слова. Я понимаю, что я думаю, потому что...

Я укоряла Филиппа за то, что он забивает ему голову ерундой:

— Лучше научи его чему-то красивому. А, главное, пусть принесет Наташке цветы!

Прихожу как-то вечером с работы и чуть не падаю, споткнувшись о какой-то ящик. Спрашиваю Филиппа:

— Чей это за ящик, и кто его поставил прямо на пороге?

— Наверное, Рон.

— А что за цветы в вазе?

— Тоже он, наверное.

Наташа, державшаяся до того, сдалась и полюбила Рона. Филипп считал, что это он все устроил. Он хвастался:

— Вот ты меня упрекала, а ведь в этих двух фразах, может быть, выражается вся его суть.

Наивный человек, вздыхала я про себе. Я-то знала, что устроила все я.

Наташа с Роном ходила в кино на немые фильмы. Рон был худым и легко волнующимся человеком. Смотря фильмы с Бастером Китоном, он плакал. Его репутация росла. Наташа нашла человека, которого можно было защищать. Наташа связала Рону черную мохеровую шапку и белый шарф. Когда он их надевал, он становился похожим на казаха. Полтора месяца мы питались туной из ящика. Делали салаты, просто вываливали туну на тарелки и ели, макая в масло хлеб. И все не могли съесть. В конце февраля я сказала Рону:

— За консервы — спасибо, только больше не приноси!

Брови Рона поползли вверх, потом он нахмурился:

— Какие консервы? Я ничего не приносил!

— А кто принес целый ящик туны?

— Я не знаю!

А через неделю на подъездной двери появилось объявление:

«Тому, кто украл мою посылку! Я всю жизнь помогала детям Африки! Теперь я безработная, у меня диабет. Стыд вам и позор! Из-за вас в моем рационе не хватает белков!»

Я потихоньку сорвала листок и положила соседке в почтовый ящик конверт с деньгами. Двадцать восемь долларов. У меня просто больше не было.