• 2019-3 (25)

Когда возвращались из школы по Ивановской улице, проходили мимо моего подъезда. Здесь и останавливались, чтобы попрощаться.

Пока ребята обсуждали напоследок какую-то насущную проблему, напротив дома остановилась машина, и я увидел, как из нее вылез военный и не просто военный, а генерал. Брюки с лампасами и по две крупных звезды на погонах — генерал-лейтенант, отметил я про себя, продолжая прислушиваться к разговору ребят. Генерал в светло-голубой шинели выглядел не молодо, примерно того же, как и мой отец. По дорожке, ведущей во двор, он приближался к ним. Тут уж и ребята замолчали, уставившись на необычного для нашего двора гостя. В форме у нас уже давно никто не ходил, кроме милиционера Егорова — он жил во втором подъезде. Но Егоров тут ни при чем.

Генерал тем временем поравнялся с нами и приветливо спросил:

— А кто знает, где тут живет художник ***?

— Я знаю, — несмело ответил я севшим от волнения голосом.

— Ну, тогда показывай, — сказал генерал.

Я повиновался, плохо соображая, что нужно показывать, и мы вошли в полутемный подъезд, а затем в еще более темный коридорчик квартиры. Я толкнул дверь, открывавшуюся внутрь комнаты. Отец сидел у двери, мама возвращалась с работы довольно поздно.

— Миша! Миша! — почти одновременно вырвалось у отца и у гостя, на мгновение задержавшегося на пороге, и они шагнули навстречу друг другу, обнялись.

Комната, в которой мы жили, и так небольшая, еще вмещала в себя беленую печку. Здесь же громоздились прямоугольный письменный и круглый обеденный стол, родительская кровать, моя кушетка, шкаф, несколько обшарпанных стульев, керосинка на табуретке у двери, и посреди всей этой тесноты возвышался отцовский мольберт, на котором сейчас стоял новый подрамник с туго натянутым холстом. Почти всю площадь стен, оклеенных дешевыми выцветшими обоями, закрывали работы отца, что придавало комнате, несмотря на убогость ее обстановки, некоторую нарядность.

Отец с генералом, которого звали Михаилом Павловичем, на время забыв обо мне, начали шумно обмениваться воспоминаниями, вперемешку с последними новостями. Я понял, что генерал — это тот самый Миша Духанов, друг детства и юности отца, о котором отец часто вспоминал. Подружились они в слободке под Киевом, где жили, потом вместе учились в киевском художественном училище, а в начале двадцатых отправились в Москву, как говорится, попытать счастья. И тут пути их неожиданно разошлись. Отец поступил во ВХУТЕМАС, в мастерскую Роберта Рафаиловича Фалька. А Миша Духанов собирался сделать то же самое, но вдруг увидел на улице объявление о наборе добровольцев в Красную армию. Армия была второй мечтой Миши. Как он признался тогда отцу, мысленно он все время выбирал между армией и живописью, и тут вдруг в один миг принял окончательное решение в пользу армии. С тех пор они редко встречались. И вот теперь пытались прокрутить в памяти чуть ли не всю пролетевшую жизнь, включая и недавно окончившуюся войну.

Стоял серый октябрьский денек. Окна комнаты глядели на строй дощатых сараев, тянувшийся вдоль дома. Прямо под окнами в небольшом палисаднике росло несколько кустов малины и молодой, с каждым годом поднимающийся все выше, клен. Листья его, уже довольно крупные, под легким порывом ветра отделившись от кроны, плавно парили перед окнами, опускаясь на землю.

Генерал рассказывал отцу какие-то эпизоды из прошлого. Сейчас он занимал должность заместителя командующего Ленинградским военным округом, а в тридцатые чудом уцелел во время чисток командного состава. Он тогда заведовал провинциальным военным училищем где-то на Волге. «Представляешь, Миша, — с горечью признавался он, отцу, — старые знакомые, с которыми много лет вместе служили или учились в академии, издали увидев меня, спешно переходили на другую сторону улицы, чтобы, не дай Бог, не пришлось при встрече поздороваться». Каждую ночь он ожидал ареста, но пронесло. Во время войны, когда вышел известный приказ «Ни шагу назад», он чуть не попал под расстрел, потому что попытался уберечь солдат от бессмысленных потерь. И вдруг после очередного боя его непосредственный начальник, недавно угрожавший ему расстрелом, оказался в его подчинении, смертельно напуганный, ожидаюший мести. Но Духанов вел себя с ним так, будто никаких конфликтов между ними никогда неслучалось. Они прошли вместе всю войну. Когда же в 1945-ом разъезжались по домам, бывший начальник долго тряс руку Духанова, приговаривая: «Век не забуду вас, Михаил Палыч!».

А однажды Духанов встречался с самим Главнокомандующим. Запомнилась его неслышная кошачья походка в мягких грузинских сапожках и жесткая усмешка…

Что рассказывал отец не помню. Да и что он мог рассказать? Только развел руками и показал на мольберт, торчащий посреди комнаты как инородной тело.

— Как, разве у тебя нет мастерской? — удивился Духанов.

Мастерской не существовало и не предвиделось. А скудный заработок давала лишь работа в копийном цеху, где бесконечное количество раз копировались «Рожь» Шишкина или «Утро в сосновом лесу», а то и «Опять двойка» Решетникова, нового советского классика …

Но говорил все это отец бодрым, жизнеутверждающим тоном привыкшего ко всяким испытаниям человека, — отец как будто слегка подтрунивал над собою. С удовольствием откликнулся на предложение показать работы. Часть их висела на стенах, некоторые пылились на полу под кроватью, другие стояли в углу за шкафом.

Картины в неказистых рамах (некоторые вообще без рам) он устанавливал на сиденья двух колченогих стульев, прислоняя тыльной стороной к их спинкам, или ставил на пол с опорой на ножки стульев, или к печке. Потом убирал их на место. Давал необходимые, по его мнению, пояснения.

— А где же твои среднеазиатские работы, — спросил вдруг Михаил Павлович, — портреты старых узбечек, потом, я помню сюжет с чайханой?

Отец помрачнел, а потом, невеселым взглядом обведя комнату, признался, что старые работы негде хранить. Холсты приходится снимать с подрамников и, свернув в трубочку, убирать в сарай перед домом.

— Но ведь там они погибнут, — непроизвольно вырвалось у Духанова.

— Напишем новые, — неуверенно пошутил отец.

— Жаль, очень жаль, Мишенька, — сокрушенно отозвался Михаил Павлович. Потом стал выяснять, не слишком ли отец пассивен при отстаивании своих прав на мастерскую.

Отец предложил поставить чайник, а я подумал, что вряд ли у нас есть к чаю что-нибудь приличествующее случаю. Не будет же генерал пить чай просто с сахаром и с куском хлеба с маслом, а то и без масла, как мы? Правда, я мог бы сбегать в магазин, если бы отец попросил.

Но о чаепитии не могло быть и речи по другой причине — Михаил Павлович приехал в Москву по делам — его ждала машина. На прощание Духанов попросил подарить ему что-нибудь на память. Отец выбрал чудом сохранившийся довоенный портрет мальчика-казаха в красной чабанской шапке, запомнив, что он особенно понравился Суханову во время просмотра работ. Портрет, размером, 50 на 70, завернули в газеты.

Мне Михаил Павлович на прощанье пожелал быть посмелее.

— Как же это ты не сказал тогда у подъезда, что ты Мишин сын, — добродушно посетовал он, внимательно оглядев меня напоследок. И отправился к машине.

Вечером, едва я вышел во двор, где уже сгустились сумерки, и над Ивановской тускло светили фонари, меня окружили ребята.

— Кто это к вам приезжал? — заискивающим тоном спросил Юрка Писарев, и я объяснил, что это друг отца.

Меня переполняла гордость, что именно к нам приезжал генерал. Кто-то поинтересовался, какие ордена есть у генерала. Но на кителе у гостя я видел лишь орденские планки, целая колодка разноцветных орденских планок. А какие ордена они заменяли, я не знал. Как не знал тогда и того, что именно дивизия генерала Духанова прорвала блокаду Ленинграда в январе 1943 года. Фамилия его не упомянули в центральной прессе. Назывались имена вышестоящих генералов…

О роли генерала Духанова в прорыве блокады я узнал много лет спустя из пожелтевшей от времени армейской газеты. В один из приездов в Ленинград ее показала мне вдова Михаила Павловича.

Поделиться