• 2019-1 (23)

Сергей Сущий (Россия)

А помнишь?

 

— Саня Гудков. Ну, кудрявый такой. С веснушками. Как ты можешь его не помнить?! Он к нам в пятом пришел. Два года проучился. А в седьмом уехал… Кудрявый весь. Он еще с Ленькой Кругловым однажды подрался. Там за шиповником, где мы курили. Нос ему разбил.

Коробкин имитирует удар кулаком и поднимает стакан.

— Ладно, давай Мишаня. За, за… за всё… — Коротким движением опрокидывает в себя водку. — Блин, паленая… Этот Гудков еще с Пиночетом дружил. Пиночета-то помнишь? Ну вот. Они же корешивали плотно. Вместе на балки ходили сусликов бить. Из самопала. Пиночет в Германию съехал. В курсе?.. Да, уже лет семь как. Ну что вспомнил Гудка?

Я отрицательно мотаю головой.

— Косяк, Мишаня. Ну, как ты можешь его не помнить?! Он же первый всегда бросался Вальку лапать. Вальку Долину… А её-то?..

Коробкин с подозрением смотрит на меня. Нет проблем, Долину я, конечно, помню.

— Она же с восьмого уже бухала. Да… — Коробкин заглядывает в свой пустой стакан. Ему грустно. — И с Пирожком сошлась. От него первых двух и прижила. Потом один азер был. Или ингуш, или… хрен их разберет. Потом еще кто-то. Короче семерых нагуляла. Представляешь! Семеро. Двое, правда, почти сразу померли. Но и пятеро. Да еще при такой мамке… Вначале она еще как-то держалась. А потом реформы. Туда-сюда и на дно.

Голос Коробкина постепенно слабеет и сам он словно сдувается. Слышна становится вялая ругань за соседним столиком.

— Ну что — еще по соточке, а? — идея воодушевляет Коробкина. Он снова бодр. — Мишанька, сколько лет…

Почти не качаясь, движется к продавщице. Через минуту назад — в руках две стопки.

— Так о чем мы?.. Ах да, Гудок. Всё не дорасскажу. Так ты что, совсем его не помнишь? Вся морда в веснушках. Курносый… Он же после шестого с родителями куда-то на Украину укатил. В Николаев что ли. А теперь видно вернулся. Или погостить… Короче с Бобром они пересеклись. Ты Кольку Боброва давно видел?..

— Лет десять.

— Десять?! — Коробкин напряженно соображает. — Ну да. Ты ведь тоже теперь нездешний. Ни за что Бобра не узнал бы. Мужик! Из всего класса один в людях. Цепь золотая во — в палец. Джип навороченный. Он и сам как джип. Рожа семь на восемь. Кулачище… Да… А тогда мелкий был. Я ему однажды в третьем в дыню славно так настучал. — Коробкин мечтательно щурится. — А потом еще подсрачников. Нога неделю болела. Вот бы сейчас так, хе-хе… Представляю. Ну, давай…

Выпили.

— Раз ты Гудка не помнишь, значит и эту историю с кортиком тоже. Короче, у Боброва отец морской офицер был. С матерью сходились — расходились. Но я не о том. Бобер в класс отцовский кортик притащил. Похвастаться. Он даже не отцовский, а вообще родовой какой-то. У них там по мужской линии четыре поколения моряков. Этот кортик от прадеда был. Он эсминцем командовал. В Цусиму погиб. В общем, фамильный кортик. Вот его Гудок и стырил. В раздевалке. Перед физкультурой. Все в спортзал пошли, а он один задержался. Это все видели. После физры Бобер в портфель сунулся — опочки — нет кортика. Кто? Ясное дело. Кроме Гудка некому. А он уперся. Не крал — и всё.

Коробкин неточной рукой подобрал с тарелки хлебные крошки — все, что осталось от нашей закуски.

— Прессовали его тогда по-черному. В кабинет к Лидии Ивановне потащили. Мы все в коридоре терлись — ждали, что будет. Бобер, тот весь слезами изошел. Даже не за себя боялся. Говорил, что теперь отец от них, точно, уйдет. Потом и его к директрисе завели. Они там больше часа, наверное, были. Гудок бледный вышел. Как из воска. Я только потом сообразил — веснушки пропали. Так ведь и не сознался…

Помолчали. Сосредоточившись, Коробкин сообразил.

— Ну, еще по соточке. Давай-давай… Мишаня, раз в десять лет встречаемся.

Шаг его к стойке уже не столь уверен. Также, слегка накренясь, минуту спустя он вернулся к столику — в одной руке стопки, в другой пластмассовая тарелка с бутербродами.

— Слушай, я про Гудка закончил?

— Ну да.

— А мне, кажется, нет. — Коробкин задумывается. — Ага… Не нашелся кортик. С концами… Отец Бобра, этот морской офицер, тогда от них с матерью и, правда, ушел. Наверное, он и так бы ушел, но вышло словно из-за кортика… А Гудок через два месяца с родителями на Украину уехал. В Николаев кажется. А может в Херсон. На море куда-то, только не в Одессу. А теперь вот вернулся. Сейчас май. Раз, два… — Коробкин загибает короткие пальцы. —Считай полгода назад. В феврале.

— Если в феврале, значит три месяца.

— Что? Ну да, я же и говорю пять, может четыре. В командировку, что ли приехал. В «Ростове» жил. На Буденновском. И с Бобром где-то пересекся. Но по мирному так. Будто ничего не было. Вечером даже в кабак закатили. Потом Бобёр его до гостиницы подбросил. А наутро Гудка мертвого с веревки сняли. Прямо в гостиничном номере. Так вот…

Коробкин двумя пальцами берет стакан в клещи и медленно волочит по столу к себе.

— А у Бобра — железное алиби. Он после Гудка всю ночь в казино сидел. В «Золотом льве». А утром еще в двух местах отметился. В общем, точно не он. Но это же такое дело. Сам знаешь, сколько способов, чтобы самому не мараться… Вот…

Я закрываю глаза и голос Коробкина отодвигается.

— А может Гудок самоликвидировался. Тоже вариант. Он после ресторана поддатый серьезно был. Это в гостинице все заметили. На этой версии и остановились — самоубийство по пьянке.

Водка уже прямо перед Коробкиным.

— Такая вот история… И как ты Гудка можешь не помнить?.. Ну, давай по грамулечке… Эй, ты что… Мишка, заснул что ли?.. Михась, открывай глаза. Накатить пора… На посошок, за встречу.

Не открывая глаз, я поднимаю руку с рюмкой. Звякает стекло. Вслепую нахожу губами скользкий край. Водка совсем не горькая. Она никакая — как вода из крана. Чтобы ощутить ее, пью маленькими глотками, не сдерживая дыхания. Становится легче. Еще немного и, кажется, я смогу открыть глаза. Эта дурацкая слезливость появилась у меня совсем недавно. Года два как влага сочится из глаз по любому поводу.

Я ведь действительно забыл Гудкова. Вначале задвинул в самый дальний угол памяти. А потом постарался стереть. И получилось. Не стереть даже, просто не вспоминать, словно его и не было. Как все делают. Ведь есть вещи, с памятью о которых труднее жить. А к чему это, если уже ничего не исправишь? И так жизнь грузит по полной…

Как-то само собой это получилось. Просто хотел рассмотреть его получше. В руках поддержать. Чтобы никто не выхватывал, не толкался, в ухо не пыхтел. Почему я не вернул кортик в портфель Боброву? Зачем сунул его между матами, лежавшими стопкой у входа в раздевалку? Не знаю. Честное слово, не собирался я его воровать. Себе-то врать незачем. Сунул машинально, как лунатик. Так же машинально отсчитал — над шестым матом от пола. Вышел из раздевалки.

А после урока разом всё завертелось. Я опомнился только, когда Гудкова потащили к директрисе. Что делать? Быстрее вернуть кортик Боброву. Пока остальные стояли у директорского кабинета, спустился к раздевалке. Повезло: она открыта, а в ней никого. Но над шестым матом было пусто. Три раза перешарил всю стопку. Ничего. Взять кортик мог кто угодно — после нашего класса, здесь переодевались уже два других — десятки мальчишек. Всё…

Будто это я виноват в том, что семья Боброва тогда распалась, а в следующем классе он съехал на одни тройки. И вообще с трудом дотянул до аттестата… Так ведь джип, цепь золотая… Может всё к лучшему? Может всё как раз в жилу! А вот Гудков… По-хорошему я должен был тогда войти к директрисе и сказать: «Это я украл кортик».

Хотел бы я посмотреть на того, кто так поступит…

Старая история. Я забыл ее. На всякий случай стер из памяти и самого Гудкова. Но прошло двадцать лет и забытый Гудков погиб. Убийство, самоубийство — без разницы. Если эта смерть связана с кортиком, — а в этом трудно сомневаться — то в ней виноват я. И потому теперь нельзя открывать глаза — эта поразившая меня новость, должна умоститься в голове. Надо несколько минут, чтобы привыкнуть к ней, хотя бы взять ее в кокон алкоголя.

— Михась, ты что-то совсем угас. Плохо?

Отрицательно мотаю головой. И не открывая глаз, вытягиваю вперед руку с пустым стаканом.

— Уважаю! — ликует Коробкин. — Мужик!

Минуту спустя в моей руке новая порция. Через стол протяжно дышит Коробкин.

— Ну, давай за всех наших. Знаешь, Гудок уже третий жмурик в классе. Царствие им… Михась, ты бы это… глаза открыл что ли. А то, как с покойником пью.

Я улыбаюсь, но глаз не открываю. Несу водку к лицу — губы находят край стекла безошибочно. Те же мелкие глотки в помощь спиртовой анестезии. Ну вот, кажется, и отпустило… На самом деле чувство вины теперь на долгие годы — проверено. Никакой водке не справиться. Но сейчас полегче. Я разлепляю веки.

Коробкин порядком пьян. С трудом ставит пустой стакан на стол. Поднимает на меня фарфоровый взгляд.

— И это… О главном. У него… у Гудкова же в гостинице этот самый кортик и нашли. А ведь как тогда отпирался, а?.. — Коробкин тяжело мотает головой. — И все же еще по соточке…