• 2018-4 (22)

— Если вы о ценах на картины, то это к моей половинке! Лена, иди сюда!

«Опять он меня подставляет», — подумала я и пошла вниз по лестнице, печалясь, что меня оторвали от интересного чтива, проплывающего по экрану компьютера одно за другим, и вытянули из уютного кабинета.

Мой нервный спаниель пошел за мной.

По дороге надела тапочки и улыбку, но не ту, что «У меня есть улыбка одна: так, движенье чуть видное губ...», а другую... для посторонних. Как же это я забыла, что утром позвонил наш друг Эдик и сказал, что приведет русского банкира, который прилетел на неделю в Торонто по делам, хочет посмотреть картины и, может быть, что-нибудь купит. У него много миллионов и банков. Эдик молодец, он всегда старается закрутить что-то нужное.

Русский банкир внешне представлял собой худший вариант еврейского мужчины. Формулировка моя. Характеристики: выпученные щитовидные глаза, невысокий рост, лысина и большой живот. Есть, конечно, и лучший вариант еврейского мужчины а-ля Александр Ширвиндт — Михаил Козаков — диктатор Франко.

Они замечательные, породистые и благородные, я даже выбрала в спутники жизни один такой экземпляр. Ой, я вижу — мужчины ухмыльнулись слову «выбрала».

Ах, ну да, ну да, конечно, простите, выбираете же вы. Мужчины выбирают. Да, да, да, да, да. Держите меня, пять человек... выбирают они.

— Пожалуйста, выбирайте. Все на стенах. Продается не все, но, если что-то очень понравится, художник сделает вам копию, — произнесла я привычную фразу.

— Не копию, а авторский повтор. Пока художник жив, он всегда может повторить картину, — привычно поправил маэстро.

Я налила всем чай, поставила на стол фрукты и конфеты. Мы с женой банкира, блондинкой славянского типа такого же возраста, как он, под полтинник, пили чай и беседовали. Она была утомлена. Рассказывала о том, как сложна ее жизнь, когда садовники не выполняют, о чем их просят, и тридцать человек прислуги все время увольняются, и надо к новым привыкать и обучать.

— А нам сосед траву стрижет. У него газонокосилка мощнее, — ляпнула я не по делу, и на меня посмотрели с сочувствием.

Миллионер пить чай не стал. Он бродил по гостиной и почему-то становился все более и более нервным.

— Сколько стоит эта длинная над диваном?

— Пять тысяч. Владельцы галерей дают за нее девять, но они забирают половину, мы не отдали.

— Почему не отдали?

— Ну, мы с голоду не помираем... — ответила я.

— Вы знаете, так смешно, некоторые канадцы заказывают картину не по принципу: городской пейзаж, осенний лес или цветы, а говорят “sofa size” — «мне размером с диван» ... — сказал любимый, желая поболтать и всех развлечь. Никто не отреагировал.

— А эта квадратная?

— Две тысячи. Холст, масло, размер 120 на 120 см.

— А эта?

— В раме? Три тысячи.

— Я готов. Я выбрал. Можем начинать! — сказал банкир.

— Что начинать? — говорю с дурацкой улыбкой.

— Наверное, нужно решать с ценой... — сказал наш друг Эдик. Мы вопросительно переглянулись.

— Тот, кто будет участвовать в сделке, должен выйти, — пояснил Эдик.

— Ой, это к моей половинке. Я в этом не разбираюсь. Леночка!

Подставил, как всегда! Совсем не понимая, чего от меня хотят, но предчувствуя веселенький прикол, я встала. Наш друг Эдик обнял меня за плечи и повел в мастерскую. Это помещение такое под названием basement в Америке и Канаде — нижний этаж, четырнадцать ступенек вниз с небольшими окнами под потолком. Строили так всегда на случай смерча—торнадо, чтобы было где укрыться. У нас там мастерская художника — черт ногу сломит. Там меня оставили и закрыли дверь. Сижу, жду. Приходит наш друг Эдик и приносит мне бумажку, сложенную вчетверо:

— Разверни, здесь он предлагает цену за три картины!

Смотрю, написано — 800 долларов.

— Дай свое предложение! Напиши, напиши!

— Но я же ему назвала цены...

Эдик берет пустую бумажку, поняв, что мне бесполезно объяснять азы финансового права, и быстро идет наверх. Возвращается с новой бумажкой... 820 долларов за три громадные картины.

— Я же ему сказала...

— Нет, так не полагается. Пиши предложение.

Я подчинилась, написала. Бумажку сложила, он унес.

Жду. Приносит — 835 долларов. Пишу свою, все время одну и ту же цифру. Эдик ходит с ней наверх и приносит новые бумажки, сам в них не заглядывает, это у них, видимо, запрещено по протоколу. Сумма банкира растет, но медленно: 865, 880, 920. У меня мысль — надо продолжать, наверное. Правила таковы. Сижу, быстро орудую ножницами, режу бумажки, много бумажек...

Вдруг гипноз стряхнулся. Зачем я это делаю? Не послать ли мне этого банкира? Приходит Эдик, говорит: «Это его последнее предложение — больше не даст». Смотрю: 1000 долларов за три картины.

— Да накидай ему еще акварелей! — предложил наш друг Эдик.

— Акварелей?!! Ему?!! Накидать?!! Еще!!!!???

На этом месте я почувствовала, что сейчас и у меня глаза вылезут из орбит. Интересно все-таки, принято ли сейчас в новой России новых русских посылать? Ну, не знаю, как принято, меня там с 1991 года нет. Я решила использовать терминологию — не знаю, правильную ли, но неважно, вылезла из подвала и сказала: «Сделка отменяется!». Они ушли. Мы ошалело взглянули друг на друга и поговорили в нашей обычной вопросительной манере:

— Ты прогнала банкира? — спросил он.

— Не явно. Надо было пригласить его пожить у нас?

— Нам же в этом месяце нужно... Как заплатим?

— Заработаем. Разве месяц завтра кончается?

— Конечно, заработаем. Какое сегодня число?

Я обняла похожего на диктатора Франко и стала подниматься по лестнице на второй этаж, в любимый мой кабинет с большим окном и заглядывающим в него кленом, думая уже совсем о другом... своем, интересном, не имеющем никакого отношения к деньгам и банкирам.

 

«У меня есть улыбка одна:

Так, движенье чуть видное губ.

Для тебя я ее берегу —

Ведь она мне любовью дана».

 

Анна Ахматова

 

Мой нервный спаниель пошел за мной.