• 2013-4

 В свои двадцать шесть Гера не выкурил ни одной сигареты, не выпил ни капли спиртного и никого еще не полюбил так, чтобы... ну, всем своим существом... Знаете, бывают такие чрезмерно застенчивые юноши из чересчур интеллигентных семей. В свое время, например, для его постоянно кудахтающей мамы одно лишь упоминание об армии (упаси Боже, не просто упомянуть, а упомянуть это в связи с достижением Герой призывного возраста!) было подобно удару ножом в сердце. Именно поэтому, когда Гера благополучно провалился на вступительных экзаменах в библиотечный институт, мама встала на уши и сделала эмиграцию. Легкий путь в Израиль сразу был отметен как не исключающий армейскую службу даже (!!!) для девочек...

...Здесь я прерву рассказ, потому что меня потянуло на воспоминания. Сам я когда-то положенный срок отслужил, о чем нисколько не жалею. Более того, приобретенная в армии закалка и бесценные навыки отлынивания очень пригодились в последующей редакционной деятельности на родине и особенно для выживания на чужбине. Например, умение спать с открытыми глазами в общей сложности два года кормило меня на постах охранника и в Израиле, и в Канаде. А что касается девочек в армии, то до сих пор не могу без сердечного трепета вспоминать фантастически стройных марокканок с ниспадающими на погоны иссине-черными мелко вьющимися гривами и с "узи" на тусиках. Вы не знаете, что такое "тусик"? В приближенном переводе с иврита это "попка". В очень приближенном. Потому что тусик значительно лучше. На уставленных ресторанными столиками улицах израильских городов то и дело звучат восхищенные восклицания: "Эйзе тусик!", что и без перевода понятно. Так вот, всего этого Гера лишился из-за гипертрофированной трусоватости своей мамы...

 ...Мама встала на уши и сделала эмиграцию в Канаду, где нет всеобщей обязательной воинской повинности. Осуществить это было так не просто, что на второй месяц заокеанской жизни хлипкий папа-профессор от всех этих перетрубаций помер. Остатки семьи плотно сели на велфер, потому что мама до этого ни одного дня в своей жизни не работала, а Гера был патологическим недотепой.

 Теперь я несколькими штрихами набросаю Герин портрет. Конечно, очки. Взгляд  тревожный, ниспадающий. Нос продолжительный, вялый. Волосы и уши вислые. Фигура щуплая, сутулая. Штаны короткие, широковатые, с пузырями. Из-под них видны излишне светлые носки, а в зимнее время – кальсоны. Полуботинки древние, сильно стоптанные набок. Особая примета – седая прядь. О ней – отдельно.

 До Канады никакой седой пряди у Геры не было. Когда папаша первый и последний раз в своей жизни четко и определенно выразил свое отношение к их иммиграции предсмертным хрипом, он некоторое время лежал дома. Трясущийся от страха Гера на цыпочках зашел в комнату с покойником, чтобы взять оставленные там очки. И в это время папа довольно раскатисто пукнул. Вы когда-нибудь слышали, чтобы покойники пукали? Гера от ужаса тоже испустил дух. Не так, как родитель до этого, а как уже после – только что... Ну, вы поняли. А потом с необычной для него резвостью выкатился из комнаты. На следующее утро, глянув на сына, мама квохтнула раз в десять громче обычного и замахала руками, как перепуганная курица крыльями. Гера приподнял завешенное черной маминой комбинацией зеркало и увидел над своим юношеским прыщавым лбом первое истинно мужественное приобретение.

 Надо сказать, что седая прядь – этот небрежный мазок шаловливой художницы-судьбы – придал облику юноши самобытность и очарование. С этого момента он стал замечать на себе внимательные женские взгляды. И... еще глубже увяз в робкой застенчивости.

 Чем еще может быть занят в жизни такой пентюх, как нe учебой! На что он еще годится! Естественно, Гера учился. Долго и нудно. Сначала английскому, а потом многообещающему ремеслу бухгалтера, курс которого включал в себя и компьютерные премудрости. Чтобы "мальчик" имел все условия для успешной учебы, мама опять встала на уши и купила своему чаду компьютер. И вот это-то его чуть не сгубило.

 Когда по вечерам Гера священнодействовал за компьютером, мама испытывала восторг и трепет. Она не решалась даже приблизиться к столу с чудесным прибором. Но если бы она это сделала, то была бы шокирована, во-первых, знакомой кириллицей на экране, а во-вторых, крайне порочному содержанию сложенных из нее фраз. Дело в том, что Гера открыл для себя Интернет и с головой нырнул в его океанскую муть.

 Он читал тексты, разглядывал картинки и все больше осознавал, что до сих пор не жил в том смысле этого слова, который вкладывают в него большинство граждан обоих полов. А Интернет бурлил страстями. На "чатах" тусовалась молодежь, обмениваясь репликами из непонятных жаргонных слов. Люди постарше, забыв стыд и совесть, направо и налево бросались такими выражениями, которые постеснялся бы употреблять даже дворник. Из всех щелей перла обнаженная женская плоть, и было в ней много такого, о чем раньше Гера и не подозревал. Но доконали его стихи нью-йоркской поэтессы Ольги Аникиной. Они были прекрасны, печальны и... недоступны сопоставлению с личным опытом:

 ...Льется занавес мелодий, упоителен и сладок,

 даровитый композитор бередит благоуханье

 и выискивает ноты в скользком царстве алых складок,

 все заметнее пьянея от неровного дыханья.

 Раздавая опахала, ходят ласковые слуги,

 слепо щурятся глазницы из темниц оторопелых,

 аромат совокупленья, безучастный и упругий,

 глушит запахи свиданий – прошлогодних, перепрелых.

 Это место для утраты. Милый ангел, где ты, где ты?

 Шепот мечется по кругу, неудачлив в откровеньи,

 смутно грезится прохлада, и струится из манжеты

 чье-то тонкое запястье, торопя прикосновенье...

 

Гера решил покончить счеты со своим безжизненным существованием. В качестве орудия умерщвления тайно от мамы была куплена бутылка "Смирновской". Дело в том, что еще на выпускном вечере в московской школе одноклассник Геры Толя Радиков выпил большой стакан водки и, не приходя в сознание, скончался. Врач скорой помощи сказал притихшим перепуганным выпускникам: "Это четвертый случай в практике нашей больницы. Большая доза алкоголя, если до этого человек никогда не пил, убивает!" Гера это очень хорошо запомнил и сторонился спиртного, как отравы. Но сейчас путь Толи Радикова показался ему простым и легким. И поэтому заманчивым!

 Когда все было готово, Гера заперся с компьютером и стал писать предсмертные стихи. Получалось тоже красиво и грустно:

 

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

 Достоинство, что просит подаянья,

 Над простотой глумящуюся ложь,

 Ничтожество в роскошном одеянье,

 И совершенству ложный приговор,

 И девственность, поруганную грубо,

 И неуместной почести позор,

 И мощь в плену у немощи беззубой,

 И прямоту, что глупостью слывет,

 И глупость в маске мудреца, пророка,

 И вдохновения зажатый рот,

 И праведность на службе у порока.

 Все мерзостно, что вижу я вокруг...

 Но как тебя покинуть, милый друг!

 

Скромному Гере было неловко подписывать стихотворение своим именем. Он подумал и написал так: Уильям Шекспир. Сообразив, что англичанин Шекспир вряд ли мог писать по-русски, добавил: Перевод С. Маршака. Потом вписал в соответствующее окошечко электронный адрес Ольги Аникиной и дал команду на отправку. Написанные кровью сердца строки помаячили на экране и провалились в кибернетическую бездну. А Гера наполнил большой стакан смертоносной "Смирновской", выпил его до дна и стал ждать смерти.

 Мама, встревоженная подозрительным бульканьем, постучала в дверь.

 – Гера! Открой!

 – Я занят!

 – Гера! Что у тебя с голосом? Открой немедленно!

 По телу разливалось приятное тепло. В голове не так чтобы шумело, а скорее – прояснялось. В пространстве комнаты замаячила и начала материализовываться Истина. Гера, пошатываясь, подошел к двери и открыл ее.

 – Боже! Чем от тебя пахнет?!

 – Мать! Все o'key! Мне надо пройтись.

 Не обращая внимания на материнское кудахтанье, он накинул куртку и вышел на улицу. Ночной Торонто искрился февральским снегопадом. В лицо ударил бодрящий морозный ветер. Вдали послышался заливистый девичий смех.

 С безжизненным существованием было покончено.

 
(Публикуется с любезного разрешения автора.)