• 2015-3

Он был обыкновенным днем.
Зинаида Гиппиус

— Как по-твоему, что лучше: когда телефон звонит или когда не отзывается?
Он вздохнул в ответ: на простые вопросы невозможно ответить, спроси что-нибудь посложнее.
Когда мы поднялись в автобус и сели у окна — то есть я у окна, он рядом — получилось забыть о телефоне и думать о том, что то, чего ждешь как соломинку, случается неожиданно и совсем не так, как то, чего и не ждала вовсе. Я схватилась за него, прижалась, съежилась, и автобус увез меня от телефона, который молча звонит и умолкает, не зазвонив. И зазвонив, тоже ведь умолкает.
— Ожидаемое нельзя торопить, — произнес он полусонно, под аккомпанемент нашего зашуршавшего автобуса.
Было так рано, что, казалось, поздно не будет никогда. В автобусе включили свет.
— Наверно, тебе все равно, — сказала я, глядя на застывший, потом уплывающий и, наконец, убегающий город, в котором затаился умолкший или зазвонивший телефон. — Конечно, все равно — пришел себе и ушел. Но я ждала тебя уже сильнее, чем звонка. Никого и ничего не ждала так, как тебя, хотя тебе и безразлично.
Он обнял меня, ни к чему не обязывая.
— Я пришел, потому что мне не безразлично. Знаю, как сложно быть безразличным тому, кому не безразличен ты. Но я бы пришел, даже если бы ты меня не ждала. А ведь ты ждала, уж я-то знаю.
Мы выехали из города.
Мимо нас уходили дорожные указатели, придорожные бензозаправки, силосные башни, прохудившиеся и отремонтированные сараи. Трактор застыл посреди поля, словно кораблик на рейде. Олень спешил семимильными шагами, то ли убегая неизвестно от кого, то ли пытаясь кого-то догнать.
— Не могла тебя дождаться, — сказала я. — Телефон требовал ждать и мешал ожиданию.
Он понимающе молчал, и я продолжала:
— Чем дольше ждешь, тем сильнее боишься ожидаемого. Но больше всего боишься, что телефон зазвонит, а ты не найдешь ответа.
Он задумался. Чуть слышно проговорил:
— А если вопроса не будет?
— Тогда вопрос должна буду найти я, и это так же сложно, как найти ответ.
Красивые забегаловки послушно убегали от нас, будто их и не было вовсе. Когда у тебя что-то есть, это становится само собой разумеющимся. Потом на их место приходят другие, а то, что было, забывается так же просто, как потом забудется пришедшее.
— Ты надеялась, что я помогу тебе не думать о телефоне? Попробую... Хотя уехать — не только самый надежный, но и самый безнадежный способ забыть. Он, твой телефон, будет ждать тебя с таким же нетерпением, как ты ждала меня. А дождавшись, зазвонит или нет — не все ли тебе равно? Ответа у тебя все равно не будет, и вопроса тоже.
Указатель предупреждал, что лоси и олени в этом месте переходят дорогу. Стоило ли бежать за нами или от нас, чтобы перейти дорогу перед самым нашим носом?
Солнце только-только начало подниматься над автобусами, телефонами, оленями, силосными башнями, опрятными забегаловками. Мы уезжали так надолго, что, казалось, уезжаем навсегда.
— Вопрос у меня есть, но он такой простой, что вряд ли я дождусь ответа.
— А ты ждешь его? — переспросил он. И поспешил добавить:
— Лучше жди меня, я не подведу.
Чем дальше от нашего города, тем спокойнее: телефон вроде бы и есть, но так далеко, что его почти нет. То, что не рядом, всегда нереально. И кажется, что все устроится само собой, и не будет ни молчаливых звонков, ни звенящего молчания.
Туча, отдаленно похожая на сильно подгоревшую отбивную, затарабанила горохом об стенку.
— У тебя — целый, огромный, бесконечный день. Чтобы он не заканчивался, забудь о телефоне, зато думай о каждой минуте своего дня. Та минута, которая у тебя сейчас, не менее важна, чем следующая, поэтому не думай о следующей, думай о той, что сейчас. Чем больше о ней думаешь, тем дольше она длится, тем дольше длится состоящий из этих бесчисленных минут день. Бесчисленных — если не бросить их на самотек. Кому знать, как не мне!
А иначе — от минуты до минуты, от этого дня до следующего — рукой подать, как подают милостыню. И ведь берут — за неимением ничего другого и лучшего.
— Впереди у тебя бесконечная вечность, — пообещал он, когда мы приехали на автовокзал цвета мокрого асфальта.
Было не так рано, как в самом начале, но еще совсем, совсем не поздно.
— Будущее начинается только тогда, когда о нем начинаешь думать.
Он не смог бы уйти от меня, даже если бы захотел, потому что я не переставала изо всех сил держаться за него. Но захотеть он не мог, мне ли не знать. Впрочем, он тоже не отпускал меня и уходить не хотел. Кажется, не хотел. И, кажется, не собирался. Мы никуда не спешили из нашей вечности, шли куда глаза глядят по улицам, к которым приятно возвращаться и от которых не хочется, хотя и приходится, уезжать. Но я не думала об отъезде, старалась не думать, поэтому отъезд казался почти несуществующим, как и все, о чем не думаешь.
В книжном магазине, куда мы вошли, не было, к счастью, никого, кроме неназойливой продавщицы, и, тоже к счастью, книг. А значит, не похожего ни на какой другой запаха.
Я листала новые страницы, но старых слов там не находила, а они, старые мои слова, мелькали в памяти как новенькие, никуда, оказывается, не исчезнув. Читать же новые мешал оставленный рано утром телефон — своим ожидаемым молчанием и неожиданным своим трезвоном.
— Вот она, старая, хотя с виду не скажешь, — посоветовал он мне.
— Да, с книгами это случается, — согласилась я и расхохоталась, потому что не только ведь с книгами. Продавщица понимающе улыбнулась, хотя что же тут понятного?
Когда телефона у меня, к счастью и к сожалению, не было, я читала эту книгу в парке, там есть очень удобная скамейка, на которой удобно прогуливать пары. Вот надо же: вместо того чтобы прогуливаться парой, прогуливаешь пару, но книга того стоила, а пара, конечно, нет. Я засиделась до конца всех пар и чего-то дополнительного, но книгу так и не дочитала, а мне ее дали до вечера.
Столько воды утекло, и все же книга и скамейка никуда не исчезли.
— Дочитывай, — предложил он. — Я подожду. Куда мне спешить?
Книга пахла скамейкой, но на одну скамейку дважды не сядешь. Она не река, с рекой было бы куда проще.
А он спешил, мне ли не знать.
— Спасибо, — сказала я продавщице, вставая со скамейки, пахнущей недочитанной книгой.
Продавщица не была разочарована. Думаю, от нее часто уходили, разве что приходили нечасто.
Мы вышли на улицу, и река продолжала течь, так уж ей на роду написано. Было еще совсем рано, солнце только-только начало отражаться в утекающей воде.
— Куда ты поведешь меня теперь? — осведомилась, вернее, предложила я. — Еще все еще рано, можно никуда не торопиться, а значит, везде успеть.
— Время не истечет, — подтвердил он, и я поверила обещанию. — Время — не река, хотя войти в него можно лишь однажды. Зато оно, время, целую вечность никуда от тебя не денется. Главное — не засматриваться в будущее и не задерживаться в прошлом. Договорились?
Он знал, что со мной легко договориться, особенно когда солнце только-только начало отражаться в реке.
— Интересно, почему этот магазин и вино называют марочным? — задалась я игривым вопросом, легко открывая тяжелую дверь под звон колокольчика.
У него, как и у меня, ответа не нашлось, хотя вопрос вовсе не казался простым. Это на простые нет ответа. Например, что лучше — когда телефон звонит или когда не отзывается?
— Забудь о телефоне! — подсказал или приказал он. — Солнце так высоко, что время телефона ушло надолго.
Навсегда не уходит ничего, поэтому пусть уж надолго, решила я подчиниться его подсказке-приказу, когда дверь за мной медленно закрылась.
Мне известны разные категории продавцов. Одни ненавязчиво скучают, другие скучают навязчиво. Третьи, как этот, невинный, ну то есть не имеющий отношения к марочному вину, выказывают занятость и деловитость. Он знал себе цену, потому что был окружен королевскими ценностями: пальмами, кораблями под парусом, диковинными животными с непроизносимыми именами, фортами, первыми в этих краях железнодорожными линиями, да мало ли чем богаты королевы и короли.
Продавец деловито не снисходил до случайных посетителей, и я могла позволить себе засмотреться на любимых монархов, о которых едва не забыла с тех пор, как стала готовиться к телефонному звонку или его отсутствию. Моложавый король, легко обходившийся без короны, слегка улыбался. Юная королева смотрела вдаль. Одну и ту же даль дважды не увидишь, тем более что со временем она только удаляется.
— Ничего не подобрали? — ответил продавец на собственный риторическмй вопрос, в котором чувствовалось его собственное же достоинство.
Я могла бы ответить на этот ответ вопросом, но меньше всего хотелось спускаться или опускаться для ответа.
Можно было бы, не выходя из королевских покоев, рассказать о каждой царапинке и каждой щербинке мраморно-безупречной дворцовой лестницы или о том, как, помнится, за мной увязалась соседская кошка, намеревавшаяся собственными глазами увидеть королеву. Она погналась за более чем не королевской мышкой и потому попала в детскую считалку. Но я аккуратно закрыла когда-то открывшийся альбом, и мы вышли на улицу.
— Насчет мраморных — это я для красного словца, — объяснила я.
Он не обратил внимания, зато воскликнул так тихо, чтобы не услышал никто другой:
— Смотри, как еще рано: солнце будет опускаться бесконечно долго, у нас с тобой еще столько времени!
Я была согласна со всем и на все, только бы удержать его.
Он обнял меня и никуда не ушел.
— Ты хотела марочного вина вместо магазина? Вот, говоря старым стилем, изволь.
Я изволила, как тут не изволить. Он промолчал, но явно обрадовался моей веселости.
Дверь показалась тяжелой — та, помнится, была легче. Хотя мало ли что помнится.
Веселый до безразличия официант налил марочного вина.
— Тот день был другим, — вспомнила я, хотя, конечно, не забывала.
— Лучше или хуже? — вовсе не обиделся он, просто поинтересовался. Собственно говоря, ревность — это когда просто интересуются. Да? Я отпила, закусила принесенным и пояснила:
— Не люблю сравнительную степень. Превосходная, в отличие от сравнительной, подразумевает единственное число, а мое отношение ко множестенному тебе известно.
— Смотря кто у тебя в единственном и у них — во множественном, — мягко не согласился он.
Тогда дверь была легче, а официанта не было. То есть он был, наверно, даже наверняка, просто не запомнился, и вспомнить его не удавалось. Разумеется, вспоминаешь то, что забыла, незабытое не вспоминаешь именно потому, что оно и не думало забываться.
— Хорошо, когда вспоминать не нужно, — добавил он, хотя откуда же ему знать.
— Потому, что все равно забыла, или потому, что все равно помнишь, — согласилась я.
— Смотри, как еще рано, — успокоил он меня, когда мы вышли из потяжелевших дверей. — Солнце только-только начинает опускаться.
Успокоение подействовало не в полную силу: путь до автовокзала был совсем не таким длинным, как от него, и дорога домой — короче дороги от дома.
День уходил от меня, соседнее сиденье опустело, хотя остановок автобус не делал, да и что изменит остановка.
За окном уже паслись конфетные коровки, вывески на силосных башнях менялись в обратном порядке. В автобусе включили свет.               
Мимо нас уходили дорожные указатели, придорожные бензозаправки, прохудившиеся и отремонтированные сараи. Все — как когда все только началось, вот только названия на башнях летели в неправильном порядке.
— Просто в обратном, — успокоил бы он, если бы остался.
Но разговаривать со мной было уже некому, и мне — теперь уже не с кем.
Телефон, скорее всего, заждался.
Конечно, заждался, мне ли не знать.
Все пролетало и проходило.
Наверно, все, что приходит, приходит для того, чтобы пройти. Приходящее — на поверку оказывается преходящим.
Неужели все — только для того, чтобы пройти?
Вот и он прошел, как я ни просила его побыть подольше. Да что там подольше — бесконечно долго, вот о чем я его просила.
Ну что же поделать: он ушел от меня, потому что был обычным днем, каким бы необычным ни был. Я изо всех сил удерживала его, как, наверно — откуда мне знать наверняка, — всадник удерживает пустившуюся вскачь взмыленную лошадь.
Он был всего лишь днем, а значит, не мог не закончиться.
И телефон не мог не вернуться, и снова молчал, даже когда разражался обнадеживающим и лишающим надежды звонком.
День закончился, оставив после себя пустое автобусное сиденье, на котором никого, кроме него, у меня не могло быть.
Его, моего обычного дня, больше не было нигде, ни за одной из дверей, ни за одним из окон.
Он прошел.
Хотя начался так рано, что, казалось, не закончится никогда.

Поделиться