• 2015-3

 Бабушке Анастасие Ивановне

По соседству с нами, в Краснояре, в небольшой избушке жил дед Елизар со своей незамужней хромоногой дочерью. В колхозе дед Елизар постоянно уже не работал, лишь помогал временами — то сбрую починит, то короб для ходка сплетет, то кошевку подправит. Как-то зимой сделал он моему брату даже легкие деревянные аккуратные санки, с крутыми полозками и с крясельцами.

Дед Елизар был сухощав, лысоват, с седою бородой. Зимой он частенько болел, но с первым весенним теплом заметно преображался. А как только сходил лед, он брал потемневшие от дождя и солнца удилища и в валенках отправлялся старческой походкой на заливную лужу, что была за школой под горою правее озерка. Там он усаживался на бережок, неторопливо забрасывал снасти и подолгу сидел, греясь на солнышке и предаваясь ему одному ведомым думам. Бывало, одна-две удочки так и оставались лежать около него, а самого деда одолевала дрема. Мы украдкой пробирались к нему и откусывали с этих удочек крючки — большой дефицит для нас, пацанов, по тем временам.

Когда уходила большая вода, дед Елизар отправлялся на Чузик. Было, было у него там заветное местечко! Он сам и обновлял его каждый год. Вбивал в воду пару кольев и делал из двух-трех берез и веток заводь-залом. Ниже этого залома по течению была яма, метра на два с половиной. Дед бросал пригоршню-другую прикорма и всегда бывал здесь с уловом, который охотно раздавал соседям. Попадались здесь ему чебаки, ельцы, окуни, даже подъязки.

Как-то в начале лета приехал к нему на каникулы из тогдашнего районного центра Пудина внук Шурка. Шурке было лет тринадцать. Похоже, от деда своего унаследовал он привязанность к рыбалке. Для нас, красноярских пацанов, Шурка был почти что городским.

— Ну, как, клюет тут у вас? — спросил меня Шурка, сплюнув сквозь зубы.

— Да-а-а, — протянул я, — клюют гольяны...

— Гольяны? А дед говорил, что караси клевать начинают. Позавчера тринадцать штук поймал на Круглом.

— Так то — дед, — многозначительно отвечал я. — Вот, кабы на Боталево сходить! Там бы поймали! Да меня не пустят туда...

— Давай, я поговорю с твоими, может, со мной отпустят?

— С тобой, может, и отпустят.

— Только ты червяков накопай, договорились?

— Эт-то я — мигом!

— Тогда завтра утром и пойдем. Смотри, не проспи.

— Не-а.

Мне было лет восемь. Я тут же побежал домой, нашел консервную банку, взял лопату и пошел в огород. Там, вдоль прясла, оставалась полоска непаханой земли, поросшая травой и крапивой. Я копал землю и радовался каждому крупному червю, полагая, что на крупных червей и клевать будут крупные караси. В огород вошла бабушка.

— Баб, пусти меня завтра на рыбалку, — начал я.

— А кто тебя держит? Хоть сейчас иди, озерко вон, рядом.

— Не, на Боталево пусти, завтра. Там караси клюют. Здесь одни гомэны, надоели уже.

— Еще чего удумал? — протяжно-назидательно отвечала она.

— Да я не один...

— Знамо, что не один.

— Мы с Шуркой договорились, — канючил я, — вот и червяков уже копаю.

— С Шуркой, с Шуркой, и што такого? У матери спрашивай.

— Да она не отпустит. Баб, скажи ей, чтобы пустила меня...

— И што вас черти таку даль потащут?

На рыбалку меня все-таки отпустили. Карасей ловить мне еще не приходилось, и как их ловят — я тоже еще не знал. У меня была одна удочка — талиновый прут, метра три длиной, оснащенная леской, одним крючком и грузилом — непременной пулькой от мелкокалиберной винтовки-тозовки. На эту удочку ловил я гольянов-гомэнов, пескарей да ершей.

Гордостью моей был пластмассовый поплавок, заводской, подаренный мне одним парнем, с которым мы как-то ловили в Чузике пескарей. Снизу поплавок был голубенький, сверху белый, с небольшой антенкой и медным колечком внизу.

Незадолго до этого из Пудина привез мне отец обнову — кирзовые сапоги. До того отец сам шил нам всем обувку из грубоватой кожи, самим же и выделанной. Эти сапоги были настоящие! С черными, блестящими, почти лакированными кирзовыми голенищами, с подметками елочкой и бархатисто-замшевыми черными передками. Я очень радовался обновке, важничал, форсил перед братом, сестрами и сверстниками. Чтобы сапоги не промокли, перед рыбалкой я густо смазал их дегтем, осмотрел со всех сторон и остался очень доволен своей работой.

Утро выдалось теплым, солнечным, ласковым. С Шуркой увязалось нас человек пять. Душа моя ликовала от предвкушения рыбалки!

К тому же на мне были новые сапоги! Я быстро семенил за старшими, то заходил сбоку, то забегал вперед, мешался под ногами и колотил их по головам своим удилишком, которое нес, как и все, на плече.

До Боталева было километров шесть. Поначалу нужно было пройти по улице вдоль деревни до мельницы, перелезть через околичную городьбу, потом перейти засеянное поле. За полем была ложбина, и за нею начинался лес. Через лес дорога вела к Воробьеву мостику, где раньше стоял небольшой пихтовый заводик. Теперь там от него оставались лишь круглые кучи перепревшего пихтового лапника у небольшой озеринки. Здесь с Серегой мы ловили гольянов да бегали сюда весной за первой колбой, принося на себе десятки клещей.

Из озеринки вытекал ручеек и впадал в Щучье озеро. Через ручей был налажен небольшой мостик, который называли почему-то Воробьевым. За Воробьевым мостиком дорога разделялась: вправо шла тропинка вдоль Щучьего озера, прямо — на Боталево. Вот справа остался уже и сверток на наше заветное Светлое озеро, а мы все шагали и шагали.

По бревенчатому настилу с заложенными заворками из жердей перебрались еще через один ручей, перешли через болотинку и вышли на длинную узкую поляну. Поляна тянулась между Чузиком, что был справа, и болотом по другую сторону. Когда-то здесь был лес, тайга. Потом его вручную раскорчевали. Лес пошел на дрова и постройки, поляну распахали, засеяли, собирали урожай... Теперь поляна зарастала.

Не так давно Боталево было небольшой деревушкой, дворов на двадцать, где жили сосланные в коллективизацию и накануне войны поляки, латыши, белорусы и евреи. Теперь из нее все поразъехались. Деревни не стало. Построек тоже: что-то перевезли, а остальное варварски порушили да пожгли.

Миновав кладбище с редкими покосившимися крестами и провалившимися могилками, что прижималось к берегу Чузика, поросшему черемушником, мы свернули влево. Тут, посреди большой поляны, заблестело наконец-то озеро. Кругловатое, метров на триста в диаметре, оно манило к себе, отпускало с неохотою. Вокруг него-то раньше и была деревня. Невдалеке от озера петлял-извивался неторопливый Чузик.

Берега озера, когда-то обжитые, теперь позаросли деревцами, жимолостью, колючим кустарником и осокой. На водной глади зеленели блюдца-тарелочки, привязанные ко дну золотыми да коричневыми стеблями-бечевками. То тут, то там искрились белизной лилии, желтели, приподнимая головы, кувшинки. В прозрачной воде под лопушками-тарелочками и между стеблями резвились стайки непуганых гольянчиков.

Походив немного вдоль озера в поисках удобного места, мы, наконец, облюбовали небольшой полуостровок с узеньким перешейком. Пятачок полуостровка был не более двух саженей в ширину. Тут-то и разместились мы все. Ребята быстро размотали удочки. Я тоже пристроился с краю, слева от всех. Насадил червяка, как на гольянов, оборвав его под самое жало крючка, и торопливо забросил удочку в надежде на скорую поклевку. Долго ждать не пришлось. Мой пластмассовый поплавочек стал приплясывать. Я ловко подсек и к удивлению своему выловил гольяна. “ А где же карась? Гольянов я и дома мог ловить с успехом!”

Удилище мое было коротким. Глубина, докуда я доставал, была сантиметров сорок-пятьдесят. Вот уже Шурка поймал первого серебристого карася, поменьше ладони, опустил его в свой бидончик. Второго, третьего. Начали помаленьку тягать карасей и другие ребята. А у меня были все те же гольяны.

Я с завороженной завистью посматривал на Шуркин бидончик, подходил к нему. Темноспинные караси стояли в нем, пошевеливая воду плавниками и хвостами. Я запускал в бидончик руку, караси с брызгами метались по замкнутому пространству. Наконец мне удавалось поймать рукой карася. Я вытаскивал его из бидончика, клал на ладонь и любовался им. На ладони карась подрагивал, норовя выскользнуть и удрать в родную стихию.

— Положи обратно, упустишь, — строжился Шурка.

Я опускал карася и возвращался назад. Брал свою удочку, пытаясь забросить подальше, и с нетерпением ждал, когда же, наконец, и у меня поймается карась. Мне так хотелось поймать карася! Самому!

— Да у тебя, поди, крючок до дна не достает, — подсказал кто-то из ребят.

Шурка взял мою удочку, настроил на нужную глубину и показал, куда лучше забросить. Вот мой поплавок качнулся пару раз, от него побежали по воде небольшие кружки, потом лег на бочок и побежал в сторону.

— Тащи!— крикнул мне Шурка.

Я потянул удочку и впервые почувствовал, как на другом конце рыба оказывала мне сопротивление. Совсем не так, как нахальный скрюченный и пучеглазый ерш, не так, как брусковатый вертлявый пескарь, и уж совсем не так, как легковесный гольяшка. Карась продолжал тянуть в ту же сторону, куда поплыл вначале поплавок, потом рывками потянул в другую сторону. Наконец мне удалось выдернуть карася из воды и подтащить уже по воздуху к себе. Карась продолжал приплясывать на леске. Я уже схватил было его левой рукой, но он, задев об нее, сорвался и упал в воду. Я бросился за ним, пытаясь поймать уже в воде. Где там!

— Раз-зява, — только и сказал Шурка.

— Беги скорее домой, расскажешь папе, как у тебя карась сорвался, — съязвил кто-то из пацанов.

Мне и без того было обидно до слез. Обидно, что первый карась мой ушел от меня. Обидно было и за то, что пытаясь поймать карася, я оступился и начерпал воды в мои новые сапоги. Сапоги пришлось снять, вылить воду и отжать портянки.

— Дай-ка мне твою удочку, — попросил Шурка.

Он разулся, закатал штаны выше колен и зашел в воду метра на два от островка. То же самое сделали и другие ребята. Свою удочку он держал в руках, а мою положил на рогатки.

— Шур, клюет, клюет!— закричал я.

На удочке моей была действительно карасиная поклевка. Шурка ловко подсек и вынул карася из воды. Карась ничем не отличался от остальных. Но это уже был карась, пойманный на мою удочку, стало быть — мой.

— Держи, не упусти, — Шурка передал мне карася.

Я обеими руками держал его, и радость переполняла меня. Но тут обнаружилось, что дома я оставил свой неизменный чайник, куда складывал гольянов, ершей и пескарей. Вот досада! Собрался было уже насадить своего карася на прутик, но Шурка сказал:

— Клади в мой бидончик.

— Как, в твой? — изумился я.

— Не бойся, карась будет твоим, мне чужого не надо.

— А как я его узнаю?

— А ты надкуси ему плавник или хвост, — посоветовал он мне.

Как ни жалко было кусать моего карася, но пришлось это сделать. Я опустил своего меченого карася в Шуркин бидончик.

— Иди, пособирай хворост, — сказал мне Шурка, — сапоги-то надо сушить. Как домой пойдешь?

Я выбрался на берег, насобирал сушняка, и на нашем полуостровке-пятачке развел костерок. У костерка я поставил свои сапоги, а сам полез в воду, надеясь поймать карася самостоятельно. К этому времени Шурка поймал на мою удочку еще одного карася. И снова пометил я его и опустил в бидончик. Правда, на свою удочку Шурка ловил чаще и, как мне показалось, гораздо охотнее.

— Шурк, дай я сам.

— Забрасывай вон туда, в окошечко между лопухов, — посоветовал он мне.

Я последовал совету. Ловко забросил в прогалинку и стал ждать. Ждать пришлось минут десять. Наконец, поплавок мой, как и в прошлый раз, положило на бок, и я, не дожидаясь, когда он пойдет в сторону или потонет, подсек. И снова почувствовал, что есть. Есть! Есть! Карась оказался в моих руках! Торопясь, снял его с крючка и пошлепал по воде к берегу, бросив удочку.

— Тише ты!— зашумели на меня ребята.

— Поймал, поймал, поймал!— ликовал я.

Мой карась был не таким, как остальные. Те были темновато-серебристые, продолговатые. Мой же был пошире и желтовато-золотистый... Долго рассматривал я первого моего карася, ручонки мои подрагивали от волнения. Гордость и радость распирали меня. Наконец, с сожалением я надкусил хвост и этому карасю и, как и предыдущих, опустил его в бидончик Шурки.

— Витька! Че это там воняет? Ты чего это, портянки в костре жгешь? — услышал я от ребят.

Я посмотрел на костерок и остолбенел!

Горели мои новые сапоги!

— А-а-а-а!— завопил я, схватил сапоги и кинулся к воде сушить их.

 

Видели бы вы, каким жалким возвращался я домой...

Даже мои меченые караси уже не радовали меня.

... А сапоги отец починил: пришпандорил внаклад две огромные заплатки спереди — на голенища. Так и донашивал я их, стыдясь того, чем совсем недавно еще так гордился.