• 2014-4

Когда-то у Германа была мускулистая выпуклая грудь без единого волоска, нежно, тепло розовеющая в вороте кимоно. Твердый подбородок синел от щетины. По Герману сохли все матери-одиночки, приводящие своих сорванцов на занятия таэквандо. Взгляды с поволокой и влажные губы повсюду встречали Германа. Коротко вскрикнув, он гибко вскакивал, делал удар ногой, замирал в полете, и его почти обдавало жаром от первых рядов, где томились тихо безумствующие женщины разного калибра.

Однажды появилась новая, особенно красивая мать самого хилого и неспособного мальчика. Эта дерзкая женщина совсем не смотрела на Германа  — ни когда он переворачивался в двойном сальто, ни когда его пятка проскальзывала в миллиметре от носа противника, ни когда он на одной руке тащил связку расшалившихся, орущих пацанов. “Почему у Миши снова не получается, — строго спрашивала она, глядя сквозь Германа, — ведь он так старается?”. И Герман смущался, оправдывался, давал невыполнимые обещания сделать из ее сына чемпиона. Мишина мама была замужем за толстым и казавшимся добродушным Виталием Иванычем, мэром их небольшого города. Она приезжала на машине с водителем, хиленький Миша радостно попискивал, завидев ее, она тут же кормила его, одетого в кимоно, пирожными. Герман потирал затекшую шею. Поза его становилась неловкой. Летом она носила легкие платья, зимой – каштановую шубку. Ноздри Германа раздувались, втягивая аромат шелка и меха. Так прошел год.

Приближались  сезонные показательные выступления. С утра Герман тренировался, по вечерам  занимался с пацанами. В конце рабочего дня он шел в гулкую душевую с подслеповатой лампочкой. Не видя собственных ног от клубящегося пара, скреб грубой мочалкой спину и думал о Мишиной маме. Однажды она, доставая соринку из глаза хнычущего Миши, царским движением сбросила шубу на руки Герману, осталась в шелковом платье, и он вдохнул аромат ее согретого тела. Он думал об этом теле, просыпаясь, думал, идя в спортзал, думал, крича команды, думал, отражая удары, думал, падая на маты, думал, обедая в кафе, думал, идя в душевую, думал, выходя в холодную раздевалку с полотенцем на шее. У дверей его ждала Таня, мама самого способного мальчика в младшей группе. Как-то раз он проводил их вдоль по засыпанной листьями аллее.  От счастья Таня не находила себе места, оба, мать и сын, прыгали как козлята, мальчуган вис на Германе. Таня пригласила его пить чай. И ещё раз. И снова. Муж Тани был летчиком, разбился пять лет назад. Все в городе знали эту историю. Мальчику в этом году исполнилось восемь. Таня мягко, печально преследовала Германа повсюду. Даже выпивая в ресторане с мужиками, он замечал чашечку кофе, русые кудри, ждущие руки за соседним столиком. Таня была начитанна и хороша собой. Два раза в неделю Герман позволял ей гладить его горячими руками, готовить ему завтрак и поправлять у дверей шарф.

На показательных выступлениях Герман должен был сразиться с таким же, как и он, чемпионом России, только другого года. Он усиленно тренировался и работал с ребятами, к концу месяца нужно было отобрать лучших.

Небольшого роста, крепкий и упругий, как мячик, он перемещался по залу, поправлял неверные стойки, подставлял грудь под удары маленьких кулаков. Он чувствовал спокойную силу в руках и ногах, обладал выразительными синими глазами, безумно нравился женщинам, но Мишиной маме не было до этого никакого дела. Ее ресницы были подкрашены. В руке она держала наполовину сгрызенное яблоко и махала им своему заморышу. Шубка была распахнута, под платьем Герман видел абрис ноги в поблескивающем нейлоне, на сапожках проступила соль. Он тяжело дышал, шел по залу, стараясь не смотреть туда, в третий ряд. Она облюбовала крайнее место слева и всегда садилась именно там. Как рысь, она высматривала Мишу, до Германа доносились ее плачущие и ободряющие возгласы: «Ну, Миша!..», «Молодец, Миша!». К сожалению, Миша был очень плох. Герман понимал, что ребенка лучше отдать играть на скрипке или плести макраме, а в спорте  ему делать нечего. В прошлом месяце он увидел расплывшийся синяк не хрупкой шее мальчика, причина осталась невыясненной. Иногда он жалел Мишу, а иногда жаждал затряхнуть щенка, темной ночью выкрасть мать у жирного борова, увезти с собой на край света.

Мишина мама сделала новую прическу. Из-под прямой челки до бровей ее глаза глядели на Германа с ненавистью. В глубине души она знала, что сынок не в своей тарелке, но Виталий Иваныч был непримирим, да и она не могла признать, что родила слабенького детеныша. На губах Миши бродила мечтательная улыбка, он все ещё, в прямом смысле, держался за мамину юбку. В машине он клал голову ей на коленки, она прижимала к себе, баюкала и гладила свое хилое дитя. Откуда-то из ее нутра вытекали медленные слезы, она слизывала и глотала их. Ее тоска обратилась в ярость и направилась на Германа. Каждый раз, приходя на тренировки, она словно ошпаривала его презрением.

- Как тренер Вы, конечно, не оправдали наших надежд. Но хотя бы скажите, Мишу возьмут на показательные выступления?

Герман уже знал, что возьмут, непременно возьмут. От ее жестокости его страсть поднялась подобно океанской волне, он захотел заткнуть ее дерзкий рот, ударить по накрашенному лицу, сжать в стальных пальцах белую мякоть шеи, разъять ее тело и любить его. Неожиданно в пустом зале прозвучало:

- Это зависит только от Вас, Наталья Дмитриевна.

- Что? В каком смысле? Я всегда поддерживаю сына, — Наталья Дмитриевна была бесконечно далека, холодна.

- Давайте мы с Вами прогуляемся, поговорим об этом.

Он услышал звон отчаянья в своем голосе. Наталья Дмитриевна посмотрела на Германа мужским взглядом – сверху вниз. Она не поняла, не могла поверить в подобную наглость жалкого тренеришки.

- Вы можете мне прямо здесь высказать все, что вы думаете об успехах Миши. Я вижу, что он старается. Эта программа не подходит ему.  Нам нужны индивидуальные занятия.

- Нет, Наталья Дмитриевна. Давайте встретимся  в свободное время и обсудим ситуацию.

Отступать было поздно. От страха он смотрел прямо ей в глаза, и видел хмурую складку между бровей, слипшиеся реснички у края глаза. Ее губы словно наполнились кровью, крылья носа подрагивали. Заминка длилась долю секунды. Она встрепенулась и увидела, что этот карикатурный воспитатель, этот глупый поводырь ее совершенного мальчика, неспособный ничему научить, хочет взять ее в обмен на Мишины показательные выступления.

- Хорошо, я согласна обсудить Мишины тренировки. Дайте мне, пожалуйста, номер, я позвоню Вам.

Она говорила вежливо, Герман внутренне съежился от ее ледяного голоса.

Герман ждал и готовился. Показательные выступления были назначены на субботу. В четверг раздался телефонный звонок. Он обомлел и мужественным голосом ответил. Наталья Дмитриевна безапелляционно сообщила, что у нее есть ровно 40 минут, что завтра она освободится в семь, и снова, что у нее есть ровно 40 минут. Герман не мог пригласить ее в ресторан, не мог появиться с этой женщиной ни в одном заведении города, не мог привести ее в свое жилище. Единственным местом для встречи был зал восточных единоборств. Германа колотило как перед первым боем в жизни.

Без десяти семь она приехала, на этот раз сама за рулем, вошла в тренерскую. Герман ещё не успел принять душ. Она села на краешек стула. Аромат духов был мягким, роскошным. Щеки – розовыми. Глаза ее горели как две свечи. Взгляд выдавал тревогу. Она начала говорить. Голос  то и дело будто соскальзывал с тональности. Миша должен быть одним из лучших учеников спортивной школы. Миша должен участвовать в показательных выступлениях. Папа, Виталий Иваныч,  должен приехать и смотреть на Мишу. Миша должен победить. Наталья Дмитриевна плакала и сквозь радужную пелену, откуда-то издалека смотрела на Германа. Он налил ей чаю, предложил коньяку, шоколада, жалел ее, чувствовал себя благородно, презирал Виталий Иваныча, который ни разу не появился на тренировке. Она покачала жидкость в бокале, выпила быстрыми глотками. Герман не смел приблизиться, не в силах был даже сесть рядом с ней, думать не мог о том, чтобы обнять её. Он отпустил Наталью Дмитриевну, пообещав ей Мишу на показательных выступлениях. Чернее тучи, повесил полотенце на шею, двинулся в душевую. Она смотрела в пол, обнимая ладонями стакан.

Он включил все три крана одновременно. Душевая, словно преисподняя, наполнилась клубами дыма. Вода была нестерпимо горячей. Он стоял под кипящим ливнем, багровый, дрожащий, горевал по Наталье Дмитриевне и прощался с ней. Он намылил себя, намылил ноги, руки, живот. Мыло пенилось на коже. Он смывал с себя Наталью Дмитриевну, смывал запах каштановой шубки и шелкового, липнущего к ногам платья, смывал соль, въевшуюся в черные кожаные сапожки. Он закрыл глаза на целую вечность.

Когда он открыл их, к нему из белого мрака на носочках шагнула обнаженная Наталья Дмитриевна. Герман покачнулся на скользком полу, обхватил ее холодное гладкое тело, которое быстро становилось горячим. В губы ткнулась мягкая грудь, он взял ее как теленок, проскользил, держа женщину, по полу,  прижал ее к неопрятной кафельной стене, повторяя Наташино имя сквозь шум в ушах. Наташа потупилась, тушь черными струйками текла вниз по лицу, Герману казалось, что она всхлипывает. Огромной нелюбовью его накрыло как могильной плитой. Он испытал глубочайшее отчаяние, когда вторгся в ее нежную, чужую, безмолвную плоть. Она не отвечала на его поцелуи, ее тело безучастно мокло и мялось в его объятьях. Он словно держал  труп прекрасной женщины с закрытыми глазами, разогретый ласками и горячими струями. Ему вдруг послышалось, что этот труп хохочет у него в руках. Наталья Дмитриевна глянула на него как суккуб, лукаво и кровожадно, и тут же вновь опустила ресницы. Германа порезало ярким, как салют, болезненным и скорбным наслаждением. Мишина мама выскользнула у него из рук, исчезла в клубах пара. В тренерской Герман до глубокой ночи, пытаясь прогнать ощущение беды, наполнял стакан коньяком, купленным для свидания.

Наступила суббота. Герман пришёл в зал механическим, ватным, со свинцовой головой. Чемпион, пышущий силой, поздоровался дружески, протянул ладонь, которая показалась Герману тоже будто из свинца. Пацаны выстроились нестройным рядом. Белобрысенький Миша всё поглядывал в дверной проем, наступал на длинные штанины. Мама вошла, тихонько семеня, вслед за объемистой спиной Виталия Иваныча, который громко кивал всем, как давно знакомым. Они уселись посередине. Раздался крик Виталий Иваныча, обращенный к Мише, приказывающий сыну не подвести отца. Герман увидел, как мальчик быстро сглотнул слюну. Начались показательные выступления.

Разум Германа был неподвижен, как муха в сетях паука. Люди кричали и аплодировали. Голос Германа командовал пацанами. Сам он находился в дымящейся, как адский котел, душевой, и обнимал прелестное, извивающееся по-змеиному тело. Маленький Миша вышел на бой со злым, нахмурившимся сыном Тани. Миша должен победить. Торжествующий папа должен увидеть победившего Мишу. Всё зловеще затихло. Ребята танцевали вокруг друг друга. Глаза Германа увидели, как узенькое солнечное сплетение Миши дрогнуло под кулаком противника. Медленно, как осенний лист, Миша склонялся, опадал, сворачивался в трубочку. На полу, в самой детской позе, он прикрыл голову руками и в голос заревел. Подбежавший к нему, ничего не слышащий Герман по губам прочитал слово «Мама». Все родители безмолвно смотрели на Мишу. Виталий Иваныч заорал «Стоять!!!». Мама кинулась сквозь ряды на татами, вокруг шеи болтался шифоновый шарфик. Ее руки, намеревавшиеся унести птенца в теплое, безопасное гнездо, встретились с руками Германа. Ее взгляд, как и в самом начале, прошел мимо его лица. Семейство на миг остановилось в дверях. Герман увидел, как тяжелый ботинок больно наступил на черный сапожок, как огромная клешня Виталия Иваныча в тиски зажала лапку Миши, волоча его прочь.

Герман проиграл. После показательного боя его уволили без объяснения причин. Поначалу он давал частные уроки. Пять раз в неделю, четыре, три, два. По выходным он покупал бутылку коньяка, две, три. Друзья-спортсмены не очень разделяли новое увлечение Германа. Выпив, он становился добродушным, мягкотелым, впадал в ребячество. Гораздо приятнее было выпивать дома, в компании кота. Он встал на учет в центре занятости. С работой в городе что-то не ладилось. Тренировки стали не нужны. Водка, конечно, была дешевле коньяка, но поначалу он не изменял роковому напитку и выпивал хотя бы бутылочку раз в два дня. На соревнования он больше не ездил. Иногда Таня помогала продуктами. Спорт превратился в сентиментальное воспоминание. Дома, под водочку, в свете настольной лампы, он смотрел старые альбомы, трогал когда-то блестящие кубки, покрытые слоем пыли. У него появились новые друзья, беззаботные ребята, живущие в бараке на окраине города. Многие из  них когда-то сидели в тюрьме, другие просто скитались. Герман приглашал их к себе. То и дело он спохватывался чего-то –  исчезала то сковородка, то шерстяные носки. По утрам, опохмеляясь, Герман видел незнакомые, распухшие и лиловые, как баклажаны, лица. Люди, словно грузные тюлени, валялись в его квартире. На водочку не хватало. Он давно не платил за квартиру. Электричество ему отрезали.

Эта зима была морозной. Герман жил в бараке с ребятами. Таня не здоровалась на улице. Герман как-то попытался встретиться с ней и даже побрился у треснувшего зеркала. Выглядел он не очень хорошо. Худая серая грудь ввалилась, глаза смотрели сквозь мутную пленку. На лице виднелся проходящий, желто-красный синяк. Он поймал Таню на улице, предлагал свидание, обещал исправиться, потом долго юлил перед ней, держал за рукав пальто, выпрашивал денюжку. Таня посмотрела влажным, добрым взглядом, вынула из кошелька мятую бумажку, велела больше к ней не подходить. Герман жадно смотрел в кошелек. “А ведь когда-то сама бегала, сука”, - подумалось ему. Он купил две полуторалитровые  бутылки пива, клацая зубами, жадно глотал его у магазина. Темнело. В синем заснеженном парке он сел на запорошенную скамеечку, согревая бутылку между ног. От пива потеплела, отяжелела голова. Ему стало весело, чудесно, как в детстве. С неба густо повалил снег. Всё вокруг стало белым, залепило глаза, метель взвивалась клубами, словно пар, словно дым. Издалека, из белого клубящегося царства, как привидение, выступила Наташа в черных сапожках, с черными ресницами. Она распахнулась, оказалась голой, горячей под каштановой шубкой, обняла Германа, как своего маленького сынка. Герман счастливо плакал, прижимая выбритую щеку к ее животу. Их, словно штрихами, заносило снегом.

Поделиться