• 2024-4(46)

Москва, 1967 год, коммунальная квартира в доме у Покровских ворот, в Хохловском переулке. Коридор квартиры такой длинный и широкий, что по нему можно гонять на трехколесном велосипеде. В каждой из семи комнат живет семья. Большинство соседей были столь дружны, что восприняли расселение в конце шестидесятых в отдельные новостроечные квартиры как личную трагедию. Так и не смогли разорвать близких родственно-соседских связей.

Мне шесть лет, и я вот уже около месяца тяжело больна двусторонним воспалением легких. На время меня перевезли болеть к «старой барыне на вате» — моей польско-украинской прабабушке Вере. Прабабушка давно на пенсии и всегда на подхвате. В мыслях она уже много лет обитает в далеком прошлом — в своем родовом имении недалеко от станции Гуляй-поле, в Запорожье. Когда ей сообщают, что у меня корь, ангина или воспаление легких, она радуется, понимая, что я вот-вот приеду к ней, и надолго, — и сама корит себя за подобную радость. Я ведь, затаив дыхание слушаю все ее сказки о прошлом, верю каждому ее слову, и всегда прошу повторить.

— Запомни, баб-Вера, — строго-настрого наказывает ей моя мама, — ребенку конфет шоколадных не давать и торт-арахис не покупать, как бы она ни выпрашивала. У нее экзема случается каждый раз, когда она у тебя болеет.

— Я еще не выжила из ума, — гордо отвечает всякий раз «старая барыня на вате» — и делает все точно наоборот.

В результате я покрываюсь кошмарным диатезом, а прабабушка в панике бежит к шкафу за оставленной для меня мазью и, накладывая белую густую замазку на мою раздраженную кожу, разглядев этикетку, в ужасе охает:

— Боже мой, чем они ребенка мажут! Уже и мази все с большевистскими названиями — взгляни-ка, внученька, что тут написано…

— Ли-нин, — читаю я по слогам этикетку на баночке.

 Температура спадает, диатез утихает, и при свете старого оранжевого торшера мы сражаемся в подкидного дурака…

У прабабушки Веры всегда под рукой фарфоровая чашка недопитого чая с раздавленной долькой лимона. Несколько редкой красоты чашек да две-три старинные шляпки — все ее богатство. Она живет на скромную пенсию в пятнадцатиметровой комнатушке. Зимой продукты держит между оконными рамами. Сливочное масло у нее неизменно завернуто в магазинную серую бумагу — она не утруждается переложить его в масленку. Ужасно безалаберна в быту. Когда я болею, для меня в ее комнате ставится раскладная кроватка. 

— Ну, теперь иди ложись, устраивайся и будем играть в нашу любимую игру, — говорит прабабушка. — Ты вчера продулась, сегодня я первая начинаю: «Вам барыня прислала туалет. В туалете — сто рублей. Что хотите, то купите. Да и нет не говорите, черного и белого не покупайте. Вы поедете на бал?» 

— Нет, — решительно отвечаю я.

— Опять продулись, барышня! — хлопает в ладоши бабушка. — «Да и нет не говорите», а ты сразу брякаешь «нет». 

— Как же я поеду на бал, когда я в пижаме? Ты в своем уме?

Это ей моя мама так всегда говорит: «Ты в своем уме?» — и я повторяю, глядя на байковую пижаму в мелкий цветочек из магазина «Детский мир» на площади Дзержинского.

 — У меня тоже халат байковый — то ли тюремного, то ли больничного вида. Что же теперь — не мечтать? Так, продулась. Теперь твоя очередь, начинай, — предвкушает свою непобедимость прабабушка Вера. 

— Вам барыня прислала туалет... Да и нет не говорите, черного и белого не покупайте, — тараторю я. — Вы поедете на бал? 

— Вполне возможно!

— Правда, что вы богатая невеста и у вас есть именье в Запорожье и дом в одиннадцать комнат? 

— Про именье и комнаты — правда.

— У вас родители буржуи, да? — провоцирую я, вспомнив детсадовскую терминологию. 

— Вовсе не буржуи, а врачи уездные.

Ну никак ее не собьешь на «нет», как ни старайся! 

— А у вас есть жемчужное ожерелье? — убыстряю я темп: тут главное — говорить очень быстро, «дурить» и загнать в тупик. 

— Когда-то было!

— Так да или нет?

— Где-то было. 

— А платье у вас есть бальное? 

— Само собой разумеется, я же модница! 

— А цвета оно какого: черного или... 

— Палевого. 

— А вы на бал пешком пойдете? 

— Кто же нынче на бал пешком ходит? В карете покачу, — выкручивается прабабушка. — Давай побыстрее, загоняй меня в угол. Мой брат Володюшка, когда мы были маленькими, так ловко меня обдуривал. 

— А у вас есть браслеты и серьги алмазно-изумрудные, что ни в сказке сказать, ни пером описать? — забалтываю я ее.

— Все заложила в ломбард во время заварухи!

— Ага, значит, больше нет? 

— Ломбардщик удрал за границу и все утащил с собой — ищи-свищи! 

 — А у вас будет на балу красавец-кавалер? — изо всех оставшихся сил пытаюсь я запутать прабабушку. 

— Ну все вам расскажи!

— Ага, значит, точно будет! 

— Это уж как вам угодно, так и думайте! 

— А если он расцелует вас, встанет на колени и попросит стать его женой — какого цвета платье вы купите на свадьбу?

— В каком все цвете венчаются, в таком и я.

— А, понятно! В серо-буро-малиновом?! — с бешеной скоростью тараторю я и понимаю по бабулиному замешательству, что победа близка. 

— Да нет, кто же в серо-буро-малиновом венчается! — искренне возмущается она.

— Ура!!! Продулась, бабуля. «Нет» сказала!!!

— Продулась… Ну, теперь давай спать. Уже около десяти, меня твоя мама со свету сживет, если узнает, что я твой режим нарушаю. 

— Так мы же не скажем! Мы же с тобой в своем уме, бабуль?! Ну хоть чуть-чуть расскажи про добра молодца Владимира!

Русские народные сказки прабабушка Вера не особенно жаловала и всегда придумывала свои, исходя из собственного жизненного опыта и вплетая в них образы из античной мифологии и украинского фольклора. Ее злодеи, на которых была «натянута черная кожа», оказывались пострашнее Кощея Бессмертного и Бабы-Яги, а ее добрых молодцев я всех лично знала в лицо по уцелевшим старинным фотографиям.

— На чем я вчера остановилась, не помню уже? 

— И пошел твой братец, добрый молодец Владимир, на службу... 

— И пошел добрый молодец Владимир в белоснежные ряды войска одного славного барона, который очень любил свое родное царство и решил голову сложить за очищение его от власти многоглавой гидры и прочей нечисти. Но как они ни храбрились, как они ни сражались, у гидры вырастало все больше и больше голов, и пламя из ее пасти изрыгалось все более зловонное, и очи на головах сверкали зловещим блеском. И много добрых молодцев положили свои храбрые головушки на поле боя. И тогда барон вскочил на вороного коня и поскакал к своему белоснежному войску... 

— А они что, взаправду все в белое были одеты? 

— Да, взаправду в белое, а те, кто бились с ними на стороне многоглавой гидры, были в красном, потому как они все были залиты кровью, — убежденно продолжала она. — Только ты смотри, деточка, никому эти сказки в детском саду не рассказывай. А то всех нас бросят в темницу. 

— Само собой! Давай дальше! — прошу я, и мои глаза начинают слипаться. 

— И поведал барон своему славному войску, что надобно отступать к морю, садиться на корабли, раздувать паруса и уплывать в страны заморские к чужим султанам, королям и правителям, потому как гидра пока непобедима. Может быть, султаны, и правители, и короли, и мудрецы все вместе соединятся, задушат гидру и спасут прекрасное царство. И Владимир пригорюнился, потому как у него была любимая сестра Вера, а у Веры было двое маленьких деточек, сын и дочь, и муж, злодей-изменник одноглазый. 

— Что же он видел одним глазом?

— Он этим глазом только и видел, что царевен-королевен и прочих распрекрасных девиц. Веру он давно разлюбил. Вот такое горе-горькое приключилось. Вере это было невдомек, а ее братец, добрый молодец Владимир, как в воду глядел. И прислал он к Вере старика древнего в лохмотьях. Вера отворила ему дверь, старик скинул лохмотья и обратился в доброго молодца из белоснежной армии. «Я, Вера, посыльный от твоего братца. Собирай котомку, хватай деточек, убегай отсюда подобру-поздорову и плыви с нами в страны заморские». Но Вера испугалась, стала лить слезы горючие и наотрез отказалась. Ты слушаешь или спишь?

— Слушаю, я всегда слушаю, — бормочу я, засыпая и видя перед собой добрых молодцев — всех как один в белом, на кораблях, уплывающих за синее море, и злобных кроваво-красных злодеев, в остервенении бегающих взад-вперед по берегу…

На следующий день прабабушка Вера опять спрашивает меня:

— На чем я вчера остановилась? 

— На том, что Вера в первый раз испугалась и заплакала горючими слезами... 

— Во второй раз раздался стук в дверь, и за дверью стоял другой старик в лохмотьях. Опять сбросил он лохмотья, и предстал перед Верой другой добрый молодец из белоснежного войска. «Я второй посыльный от твоего братца. Наш славный храбрый барон согласен увезти твою дочку Танечку, чтобы гидра хоть ее не погубила, если сама ты хочешь погибнуть. Спаси хоть кого-то из деточек». Но не могла Вера отдать свое дитя в страны заморские и во второй раз сказала «нет» и опять залилась горючими слезами. И уплыл добрый молодец Владимир без сестрицы Веры в страны заморские навсегда. И тосковал он без Веры и посылал ей слезные послания и дары заморские. 

И однажды, откуда ни возьмись, ворвались к Вере, ее одноглазому мужу и уже подросшим деточкам кровавые нелюди, и была на них натянута черная кожа. И схватили Вериного мужа, и скрутили ему руки и сказали: «Ты злодей и изменник, ты всех нас предал!» Хотя он предавал только Веру — и больше никого и никогда. Никого и никогда. Тут кровавые нелюди увидели множество премудрых книг здешних и заморских мудрецов и стали выбрасывать их на подворье, потом облили книги своим зловонным зельем и подожгли. И страшен был тот огонь, и вся мудрость превратилась в пепел. И мужа Веры бросили в темницу, мучили, пытали, а потом послали на край земли на непосильный труд. И он сгинул в пасти у огненной гидры навсегда, и никто не знает, где он скончался и где его могила, но Вера все ему давно простила. И много горя хлебнули Вера и ее деточки, и много помыкались они.

И часто Вере снится один и тот же сон. Снится ей, что в третий раз раздается стук в дверь. А за дверью стоит старик в лохмотьях. И Верино сердце чует что-то доброе и светлое... Сбрасывает старик свои лохмотья — и перед Верой предстает ее братец Владимир, жив-живехонек и лишь красив пуще прежнего. «В третий раз говорю тебе, Вера: бери всех своих детушек и уезжай со мной в страны заморские — огненная гидра все еще жива, и много еще голов у нее вырастет, и много полетит отрубленных невинных головушек, пока царство наше станет опять славным». И Вера набивает котомки деточкам, и все они бегут на корабль и уплывают в сине море навстречу яркому солнцу и свежему ветру — всем на радость! И Вере не хочется просыпаться от этого сна. Тут и сказке конец, а кто слушал — молодец, — долетают до меня сквозь набегающий сон бабулины слова…

 

Отплыв вместе с войсками Врангеля в Константинополь, прабабушкин брат Владимир вскоре оказался в Соединенных Штатах. Вступив в американскую армию, он дослужился до полковника. Уже с конца двадцатых годов он постоянно поддерживал семью сестры: присылал деньги на торгсины тридцатых годов. Затем кто-то из знакомых, поехавших в Соединенные Штаты в командировку, встретился с Владимиром и передал, что тучи сгущаются, начинаются массовые репрессии и что родственные связи и переписка с белым эмигрантом из врангелевского войска могут губительно отразиться на судьбе Веры и ее семьи. И Владимир исчез из их жизни. Но всего за пару лет до смерти прабабушки — спустя без малого сорок лет — он разыскал ее через Красный Крест. Прабабушка Вера была потрясена до глубины души. И мои мама с бабушкой решили скинуться на телефонный звонок в Америку, заплатив по тем временам немыслимую сумму.

И вот раздаются короткие — междугородние — телефонные звонки.

— США заказывали? — гнусавит телефонистка.

Тогда, в 1970-м, это звучало для нас как нечто совершенно потустороннее. Представители четырех поколений семьи ждут, кто подойдет к трубке и подойдет ли кто вообще. Мы все понимаем, что бабуля сердечница, и замечаем, что под толстым слоем пудры «Красный мак» лицо у нее совершенно белого цвета. 

— Hello? 

Прабабушка Вера не в состоянии ничего ответить — она в полном оцепенении.

— Hello?!

— Володюшка! Голубчик!

На заокеанском конце провода — такое же оцепенение. 

Вдруг прабабушка начинает кричать, надрывая старческий голос, — она уже плохо слышит и не контролирует себя:

 — Вам барыня прислала туалет, в туалете — сто рублей!!! Он помнит, он все помнит, — кивает она головой, заливаясь старчески-младенческими слезами, и, прижимая трясущимися руками к уху телефонную трубку, шепчет, почти беззвучно шевеля губами, в унисон с братом: — Да и нет не говорите... черного и белого не покупайте.

— Дай нам хоть голос его послушать! — умоляем мы. 

В трубке, которую она победоносно, трясущимися руками, подносит поочередно к нашим ушам, слышатся далекие заокеанские мужские рыдания, перебиваемые возгласами «Вера! Вера! Вера!» с грассирующим французским «р».

 Эта сцена с поразительной зрительной и звуковой ясностью отпечаталась в моем сознании. Сызмальства победа революции в одной отдельно взятой стране неизменно ассоциировалась у меня с драмой в нашей отдельно взятой семье: душераздирающим грассирующим заокеанским плачем «Вера!» и трясущимися руками прабабушки Веры, шепчущей старческими губами: «Да и нет не говорите… черного и белого не покупайте».