• 2024-4(46)

Как известно, нобелевский комитет ежегодно собирает лауреатов на легендарный прием. Но вот и пришло время собрать на торжественный обед более широкий круг, включающий и вероятных кандидатов, и фронт-раннеров.

Мировая пресса и литературная общественность просто спятила от нависающего события.

И вот к парадному подъезду все собрались, одержимые общим недугом. Понятное дело, в большом торжественном королевском приемном зале — лауреаты, в другом, несколько мрачноватом, — кандидаты и бывшие кандидаты. А на балконах зрители, сочувствующие, сами именитые и жаждущие.

Мы же, литературная шпана, толпились у заграждений у входа под неусыпным оком шведской полиции в касках, с брандспойтами — на всякий пожарный.

Среди нас — представители разнообразных многочисленных литературных премий и толстых журналов, подпрыгивающие, машущие баннерами, стараясь привлечь внимание приглашенной публики, проходящей через запретные кордоны. Понятное дело, все разделилсь группами по языку, а в нашей куче, боевой и кипучей, по литературным группам и кланам. Там свои великие и гении ходят гоголем. Но на шведских милицанеров это никакого впечатления не производило. Слышно, как поэтки называют друг друга: ты — великая, а в ответ: от великой слышу. Ну, и тому подобный серый шум. Многие стали бросать свои книжечки стихов через заграждения в вереницу избранных приглашенных. Они падали, как тяжелые хлопья индустриального снега. Один из главных классиков, высокий и дородный, даже забрасывал свои тяжелые тома через головы. Один из них попал приглашенному послу Сьерра-Леоне в голову, и представителям ПЕН-центра пришлось гасить международный скандал.

В кандидатском зале за столами с цветами и фруктами собралась, как говаривал бравый солдат Швейк, небольшая, но чопорная компания бывших и настоящих кандидатов, которые состояли в каких-то тайных списках. Слухи об этих списках ползли по литературной общественности, как плесень во влажном климате ожидания и предвкушения.

Джон Апдайк и Филип Рот тихо обсуждали свое, слышно было, как Рот рассказывал Джону о своем детстве в Ньюарке. Бостонский патриций одобрительно, с протестантской сдержанностью, снисходительно кивал.

Владимир Владимирович сидел молча, думая о своем, потягивая «Поланер», который любил употреблять по вечерам, профессионально наблюдая за игрой европейских команд. Поглядывал на часы, надо вовремя вернуться в «Монтре Палас», где ждет Вера. В. В. чтил распорядок дня и систему, и кроме того надо было проверить почту, не пришло ли уведомление от нобелевского комитета.

Горький покашливал, куря папиросы, и, зычно окая, рассказывал Прусту о Волге, о бурлаках и пытался читать ему «Буревестника». Марсель в своем инвалидном кресле слушал невнимательно и тяжело дышал. Его мысли явно витали далеко, по тихим тенистым кварталам 20-го округа, и буревестник революции его явно мало интересовал.

Джонатан Литтел был занят своим мобильным телефоном. То и дело звонили то Зеленский, то Ходорковский, то кто-то еще, сильно засекреченный. Недалеко, прислонившись к стене, стояла охрана, приставленная к нему, после того как его объявили «нежелательным лицом». Тарелку с его едой отдельно проверяли счетчиками Гейгера-Мюллера.

К сожалению многих участников, Харт Крейн не приехал, он лежал в очередном запое и оживить его было невозможно. Рядом на стуле лежал аккуратно сложенный пиджак.

Мандельштама тоже не было, хотя Набоков очень надеялся на встречу. Но Мандельштаму так и не выправили все нужные документы. Из-за нового закона РФ о лимитах реабилитации документы не успели оформить. Не хватало каких-то печатей с орлами и подписей.

Шаламова тоже не было. Его почти уговорили, но он так и остался в своем доме для престарелых, был занят, все время перепрятывал хлеб то под одеялом, то под подушкой.

Усиленно приглашали Кафку, но поездка в Швецию его страшила — холодный влажный климат, ветры, непонятная незнакомая компания. Тем более что Милена с презрением относилась к этому буржуазному мероприятию, да еще учрежденному мерзким капиталистом.

С Уэльбеком нарастал настоящий скандал. Еще до начала торжественной части он выпил две бутылки белого, непрерывно куря свои «Бенсон и Хеджес», и теперь лежал лицом на белой скатерти рядом с тарелкой любимого жаркого из говядины с хреновым соусом (на приеме подавали любимые блюда кандидатов), раскидав свои длинные сальные волосы. Поведение Уэльбека явно коробило Джулию Кристеву, которую неосмотрительно посадили рядом с ним. Она нервно перебирала четки, сделанные из крупных позвонков, и явно искала выход из положения. Ее соседство с красавцем Владимиром Сорокиным дела не улучшало, и он раздражал ее еще больше. Она, видимо, была знакома с его произведениями. Однако после шампанского они разговорились, и оказалось, что у них было немало общего. Джулия, раскрасневшись, даже подарила Сорокину нагрудный значок с бородатым Фрейдом, напоминающим октябрятские значки с маленьким ребенком Лениным, не бородатым.

Амос Оз, маленький, сухой, загорелый человек, рассеянно откусывал кусочки питы с хумусом. Он все время поглядывал на телефон, проверяя новости из Беер-Шевы, и все больше отплывал от происходящего празднества.

Рядом поместили двух Михаилов. Михаил Афанасьевич с гордостью показывал Шишкину трехцветный шеврон Добровольческой армии, а тот в свою очередь пытался рассказать Мастеру о новой литературной премии русской диаспоры «Дар». Михал Афанасьич устал и порекомендовал тезке обратиться к первоисточнику.

Миша подошел к Набокову и стал рассказывать про «Дар». В. В. невнимательно слушал, извинился и посетовал, что он мало что знает о современной русской литературе, вот разве что Ильфа и Петрова и Ахмадулину, и что ему надо торопиться обратно, лучше на поездах. Оказалось, что в спецхране ФСБ нашли и рассекретили вторую часть «Мертвых душ», когда-то реквизированных чекистами из одного из дворянских домов в Петербурге. Копия попала в Библиотку Конгресса, и В. В. просили проверить текст. Это должно было занять много времени. А Голливуд уже успел подготовить контракт на создание сериала Dead Russian Souls!

Целан тоже не появился, сославшись на большую занятость в Ecole Normale Superieure. Реальная же причина была в том, что Нелли Закс категорически отказалась присутствовать на приеме из-за сложившейся опасности, превосходившей угрозы конца сороковых годов. На самом деле она уже давно не рисковала выходить из своей стокгольмской квартиры. Демография Стокгольма за эти годы неузнаваемо изменилась. А без нее Целан не хотел появляться, тем более что сидеть бы пришлось в разных залах.

Мимо открытых дверей кандидатского зала прошествовали ветераны нобелевки. Затянутый в смокинг величественный Элиот, никого не удостаивающий взглядом. Только на секунду он заметил Фроста за столом кандидатов, который с удовольствием принялся за блюдо из запеченных бобов со свининой с соусом из кленового сиропа, так что даже не заметил или сделал вид, что не заметил сухого кивка Элиота.

Кнут Гамсун гордо прошествовал в идеально отутюженном костюме, напоминающем униформу, с нарукавной повязкой со свастикой. Организаторы, полезные шведские идиоты, удосужились посадить его в главном зале небожителей рядом с Айзеком Зингером. В зал вместе с Гамсуном, пытался прорваться всклокоченный Эзра Паунд, но служба секьюрити, проверив списки, его не пустила, и он принялся бормотать какие-то итальянские ругательства и, совсем потеряв голову, звал на помощь Д’Аннунцио!

В дверях кандидатского зала растерянно топтался Пастернак, увидев многих знакомых за столом и чувствуя неудобство отделиться и удалиться в главный зал к лауреатам. Секьюрити, проверив его бейдж с именем, фото и годом присуждения, подталкивала его далее по коридору к другому залу. За ним, поодаль, стояла величественная Анна Андреевна, несколько насмешливо и снисходительно глядя на происходящее замешательство. Сзади маячили ахматовские сироты со слезами на глазах.

Разорвавшейся бомбой был отказ появиться одного из недавних главных героев, Бобби Зиммермана. Оказалось, что он занят подготовкой к новому «гиг» с Боб Вир и Ронни Вуд и был совершенно недоступен.

На балконе для зрителей происходило нечто невообразимое! Избранная литературная общественность волновалась, указывая перстами то на одного, то на другого избранника. Вот хотя бы в кандидаты попасть! Евтушенко все время свешивался, кому-то махал рукой, пытаясь привлечь внимание знакомых избранных, скалился, улыбался и постоянно снимал клетчатую кепку, как нельзя подходившую к его розовому пиджаку и зеленой водолазке.

В отдельном секторе толпилась вся нью-йоркская интеллектуальная элита, когда-то сильно влиявшая на выдачу билетов в бессмертие. Элита размахивала палестинскими флагами и время от времени выкрикивала хором: «Аллаху Акбар!» Собраться по перу Набоков и Апдайк, ветераны тех же изданий, с гадливым выражением следили за истерикой бывших коллег.

По коридору за ветеранами стремилась стайка нобелевцев поздних времен, группа всех цветов радуги, весело переговаривающихся на всех наречиях и торопящихся занять место в зале Валгаллы строго по иерархии.

Наконец, когда все расселись согласно полученным билетам, по коридору в главный зал мимо широко открытых дверей кандидатского зала проследовал сам Альфред Нобель, распушив усы, под руку с королем, разговаривая с гвардейской охраной по-русски. За ним — эксперты, делегаты ХАМАС в парадных кафиях несли покрытый белой скатертью стол с праздничными брикетами отборного динамита. Они проследовали в главный в зал, где образцы были установлены в центре на месте торта. Многие из лауреатов стали хвататься за грудь и полезли в карман за нитроглицерином. Некоторые попадали со стульев и пришлось вызывать скорую помощь международного Красного Креста и Полумесяца прямо в зал. На всякий случай, во избежание неприятностей, нобелевский комтет решил Маген Давид Адом в здание не допускать. Высокие бородачи в кафиях презрительно посматривали на слабонервых создателей культуры.

Вечерело, сырой стокгольмский вечер заставил нас, литературную шантрапу, переминаться и пускать по кругу местную водку. Закусывать было нечем.

Мимо проходил Мураками с Раймондом Карвером, на минуту задержался, пожал плечами, отвернулся и быстро пошел к своему отелю. Больше ему там было делать нечего. Тем более что Карверу нужно было промочить горло, и он повлек японца к ближайшему бару на углу.

Отели центра Стокгольма были переполнены лауреатами, сопровождающими, прессой и сочувствующими, так как с обратными полетами из Стокгольма были большие сложности. «Ось сопротивления» все разрасталась, и в последнее время не только морское сообщение было крайне ограничено, но и воздушные перевозки во многих частях Европы и Ближнего Востока были заблокированы борцами с западным колониализмом. Вопрос обсуждался в Организации Объединенных Наций, но был отложен.

Поделиться