• 2024-1(43)

1

Путин: У нас нет недобрых намерений в отношении соседей, призываем их исходить из этого, задуматься о нормализации отношений

Лавров: Спецоперация России на Украине идет по плану

 

Грянула весть: президент подписал закон об уголовной ответственности за распространение фейковой информации о действиях российской армии. Закон сей Госдумы прошел все необходимые инстанции мухой, словно маслом намазали.

Отныне ложной признали любую информацию, не соответствующую позиции властей, и у многих прошел озноб – сразу начали вспоминать, что и когда было написано во всяких фейсбуках, ВКонтакте и других сетках. Стали тереть посты, закрывать блоги.

По поводу законодательной новеллы страдающий с утра, сильно опоздавший на работу Вас имел серьезный, правда, несколько односторонний разговор, и было ему сказано, что он теперь ответственный за все, а ежели что, то времена нынче суровые.

Вас только головой болящей мотал, говорить сил не было — горло пересохло. Ему скверно было, плохо: ночью проснулся, пошлепал сначала в туалет, затем на кухню, жадно выпил там литр воды, проливая ее на стол и пол и вернулся досыпать, проваливаясь в зыбкую посталкогольную дрему.

Ну да он и без того сообразил давно, зачем его повысили. Не дурак.

Тем временем российские войска обстреляли и заняли Запорожскую АЭС, положив тем начало совсем отдельному сюжету в конфликте, который встревожил мир много сильнее обычных военных действий. С атомом шутки плохи, а в Киеве утверждали, что снаряд попал в первый энергоблок станции. На АЭС возник пожар. Забавно это ЧП освещали в Москве: вроде горит, а почему, отчего — не говорили. Пожар на ЗАЭС локализован на площади в две тысячи «квадратов». Все. Ну, воспламенилось, случается же такое.

Зеленский выпустил экстренное видеообращение, в котором сравнил возможные последствия атаки с Чернобыльской катастрофой. Редакция самочинно, почуяв задницей неладное, решила материалы по ЗАЭС не публиковать до официальной реакции Москвы, хотя даже государственная пресса не стала ничего утаивать и писала об этом. В конце концов шеф очень неохотно, после ста прочтений текста десятью разными редакторами и пятисот звонков различным высокопоставленным адресатам, дал добро на размещение коммюнике МАГАТЭ, в котором сообщалось, что с АЭС, в общем-то, все в порядке.

Затем и реакция Минобороны случилась: здание на территории АЭС, которое, оказывается, давно под надежным российским контролем, подожгла, разумеется, украинская диверсионная группа. Оказывается, то была провокация, нацеленная на попытку обвинения России в создании очага радиации. Как таких земля носит. А вы им поставляете оружие и гладите их по головке… Впрочем, у них, конечно, ничего не получилось.

А под этот шум украинцы выбили из Николаева россиян. Не все коту масленица. Однако ж тоже нельзя о таком написать, тут уж совсем молчок.

Случился также конфуз: сенатор Нарусова прямо в Совете Федерации вдруг разразилась рассказом о потерях на украинских фронтах срочников, которых на уровне президента обещали до военных действий не допускать. Шефу звонили из башен еще до того, как Нарусова успела договорить, запретили категорически к публикации.

В общем, дел, как всегда, хватало: попробуй опусти все эти шлагбаумы, учти все запреты, не допусти что-нибудь этакое… Да еще доглядеть требуется, чтобы то, что разрешено, выпускалось в правильной модальности, потому что время, ребята, такое, что в лоб нельзя, ибо может сразу вернуться бумерангом по лбу. И Вас похмельный с утра стал походить на взмыленную кобылу.

Он завидовал Викусе: она-то пребывала в полном порядке, правда, встала неожиданно рано, вместе с мужем, и даже сварила кофе, пока он умывался-брился и боролся героически с тошнотой. А ночью отвернулась к стене, спала как сурок, пока муж маялся.

Ну, что ж. К вечеру выяснилось, что все-таки не усмотрел за ретивыми своими подопечными: Пантелеев без спросу написал заметку с реакцией украинской стороны по ЗАЭС — весьма резкой. После этой публикации в верхах встали на дыбы:

— Вы на кого работаете? Вы вообще на чьей стороне, а?

Шефу откуда только не прилетало — ну чисто бомбежка. Он сам куда только не ползал — унижался, клялся, что такое больше не повторится, грозился всех гнать в шею, орал на Васа. Вас тоже унижался, клялся, грозился, орал на Пантелеева.

— Уволюсь к черту, — шипел и плевался Пантелеев.

Вас резко сбавил обороты. Лишаться хорошего сотрудника он не хотел.

— Игорь, ты все ж согласовывай, — уже мирно попросил он.

— Василий Сергеевич, ну невозможно ж так работать…

Вас только кивнул. Сил не было спорить, да и как можно спорить с тем, с чем полностью согласен?

Вообще было тяжко: народ все больше смурнел, все устали колоссально — а война только началась. Устали и физически, и психика не выдерживала. Уже кое-кто и в запой ушел, слава богу, не из Власьевского отдела.

— Черт-те что, уже и пикнуть нельзя, — кричал Пантелеев. — Вот мы дураки, знать ничего не хотели, это, мол, нас не касается, да? Так ведь! Докатились: тоталитаризм, война, закон о фейках этот сволочной! Кошмар!

Другой сотрудник, Слава Мутовкин, Пантелеева слушал-слушал и загорелся спорить: посыпались «нацисты», «базы НАТО у российских границ», «протухший западный мир» и на закуску — «а где вы были восемь лет, пока жителей Донбасса убивали». Мутовкин и Пантелеев — однокурсники, друзья, а пальцы скрючили — чисто два самца обезьяньих, того и гляди, друг на друга бросятся.

— Брэк, мужики, — сказал Вас.

Они его сразу не услышали, пришлось срочно разъединять путем придумывания какой-то ерунды в качестве задания.

В качестве вишенки на торт Васу позвонили сверху — он уже от таких звонков ничего хорошего не ждал.

— Зайди с Пантелеевым к генеральному, — велело начальство деловито. — Жду вас там.

От такого приглашения Власьев совсем увял. Вызов к высочайшему — добра не жди, это уж точно. Зашли. По красной дорожке, через секретаршу, как полагается. Секретарша Светлана Васильевна, очень строгая дама, но к журналистам расположенная, сложила накрашенные тщательно губы в бантик, что означало: не в настроении, аккуратней. Главное — молчите, не вякайте ничего.

Опустила голову, зашелестела клавиатурой, скрывшись за монитором.

Всего начальств в кабинете имелось три экземпляра, в том числе шеф — очень скромно сидел в углу, не отсвечивая, сложив чинно руки на коленях. В темных очках. Щекой правой нервно и довольно заметно вздрагивал.

— Садитесь, — повелел высочайший — мужчина седой, импозантный, себе цену (очень высокую) знающий. Обычно он до рядовых сотрудников не снисходил. Сейчас снизошел — видать, что-то произошло из ряда вон, и рассусоливать не стал.

Васа он словно не заметил, обратился к Пантелееву.

— Вы фейсбук ведете?

Пантелеев в высоком кабинете сробел, сидел красный как рак, взлохмаченный.

— Веду, — сказал он, пытаясь говорить твердо. — Да, у меня есть фейсбук.

— На политические темы пишете?

– Фейсбук — мое личное пространство, что хочу, то и пишу.

Игорь, теленок, пытался брыкаться.

Второй начальник, рангом пониже, с бульдожьим лицом и схожими функциями, вступил в разговор:

— Ошибаетесь. Вот контракт. Вот пункт, где прописано, что вы не имеете права выступать публично в случае, если ваше выступление влечет за собой ущерб редакции, в том числе посредством интернета. Извольте ознакомиться.

— Но я про редакцию вообще никогда…

Ошеломленный Пантелеев взял листки, они мелко-мелко тряслись.

— Был сигнал, — внушительно сказал высочайший. — Оттуда. Ясно вам? Так что выбирайте. Либо вы, Пантелеев, ведете свой фейсбук, но у нас не работаете, либо работаете, но фейсбук закрываете.

И, наконец, изволил заметить Васа, обратив к нему сухое, желтоватое лицо:

— Василий Сергеевич, я очень разочарован, что у вас в отделе произошел подобный прискорбный случай. Я подвергну вас взысканию.

Он заворочался в своем начальственном кресле, нацелился на бульдога:

— Николай Иннокентьевич, проект приказа мне на стол насчет соцсетей… Подпишу сей же час. И чтобы до всех довели: никакой политики. Никакого упоминания редакции. Писать только на нейтральные темы. И — уволим, если что. Без учета заслуг и стажа.

— Понимать надо! — еле слышно поддакнул шеф, не меняя позы. На него даже не взглянул никто, не удостоили.

— Надеюсь, все все усвоили. Идите.

Всем сестрам по серьгам. Никто не забыт, ничто не забыто…

Потрясенные, выбрались в коридор и поплелись обратно по красной дорожке, как оплеванные. Впрочем, почему «как»? С ног до головы обхаркали.

— А ты что писал-то? — угрюмо спросил Вас.

— Ну, про войну, — нехотя ответил Пантелеев. — Что это преступление. И что виновников обязательно будут судить.

— Дурак.

— У нас теперь так, — согласился Игорь. — Правду написал — значит, дурак. Да. Знаете, что самое интересное?

— Ну?

— Фейсбук-то у меня подзамочный. Только для своих. Узкий, так сказать, круг. Значит, они и подзамки читают…

Вас не нашелся, что ответить. Он жалел Пантелеева, потому что видел, как работа в редакции ломает хорошего парня, даже и сам в этом участвовал (курировал лично молодого сотрудника, объясняя ему премудрости профессии, которую тот поначалу считал благородной). Да, поначалу Игорь, бедолага, думал, что тут демократия. Свободная, настоящая журналистика. А у нас тут — как везде… Если не хуже. Мы ведь такие осторожные, аккуратные, мистеры-как-бы-чего-не-вышло.

Бедный, бедный, задорный, веснушчатый, честный, пылкий романтик. Он же всегда шастал на любые акции протеста, вспомнил Вас. Любой барьер, любой запрет — в штыки, спор, ссора. Вас и сам когда-то таким был, разве что без веснушек… Ну, помягче, с оглядочкой, но было, было…

Давно было. Очень давно.

Случалось, даже злил молодой подчиненный Васа своими выходками — ну нельзя ж так однобоко, надо все-таки учитывать ситуацию и понимать нужды редакции… Ничего, втиснем в рамки, приведем в порядок — вырастет отличный журналист, говаривал он, искренне Игорю симпатизируя.

Рамки, в которые надлежало втискивать молодое поколение, обернулись удавкой, вот какое дело. А теперь и вовсе вот так, через колено…

 

2

 

Путин: В обозримом будущем пронацистский режим в Киеве мог получить ядерное одужие, целью была бы Россия

Минобороны России заявляет, что театр в Мариуполе взорвал украинский батальон «Азов»

 

Бои за Мариуполь начались на второй день войны, 25 февраля. Уже 2 марта украинские войска оказались в окружении, и началась блокада города.

Сколько человек там погибло, сколько лишилось крова, сколько бедствий и горя — уму непостижимо, не вместить; некогда процветающий город разрушен. Черные стены разбитых обстрелами домов, обгоревшая арматура корпусов уничтоженной «Азовстали» — вот что ныне растет из мариупольской земли.

Воюющие стороны пытались договориться о гуманитарных коридорах для эвакуации населения, но выходило плохо. Тем не менее, процесс худо-бедно, но шел, и одной из точек сбора эвакуирующихся стал городской драмтеатр. Ежедневно туда приходили и оставались рядом сотни человек. В здании оборудовали убежище для гражданского населения, где в основном укрывались женщины, дети, старики. Многие заболевали. Те, кто там был, рассказывают: дети температурили все, поголовно.

Говорят, что самой безопасной частью здания считался подвал и зона между главным входом в театр и стеной зрительного зала. В самом зале висели тяжелые люстры, крыша там была тонкая, это место считали опасным, но все равно размещались — уж больно много приходило народу к театру.

На стенах висели фотографии актеров. Под ними лежали люди — в темноте, между колоннами, в спальниках, на полу, на тряпках, если находились тряпки. Вся театральная ткань ушла на это, вся, которую сыскали. Слышался детский плач, гул голосов. Кто-то умудрялся спать стоя, прислонясь к стене.

Это было невероятно видеть — ну нереально, никак невозможно, чтобы это было реальностью. Какой-то фильм. Или военный, или ужастик, но никак не жизнь…

Нет, жизнь. Поставили рядом полевую кухню — хоть как-то людей кормить. Еду раздавали в вестибюле. Воду привозили военные. Света не было, по зданию ходили с фонарями, прислушивались к звукам близкой стрельбы.

На два фасада здания нанесли крупную надпись: «ДЕТИ». Дети — не будут же бомбить детей.

Стали ждать эвакуации.

9 марта были обстреляны роддом и детская больница в Мариуполе. Погибли пять человек, среди которых — ребенок и беременная женщина. Семнадцать человек пострадали. Здания больницы были разрушены до основания, на месте взрывов образовалась воронка величиной с двухэтажный дом. Мужики бежали с носилками, накрытыми пестрой тряпкой, несли беременную женщину с окровавленной ногой. Кричали «ступай осторожно». Звали «скорую». Другой женщине с сумасшедшими глазами бинтовали голову — она приговаривала: «Все нормально, все хорошо».

Горели машины. Несколько человек спустились в воронку, ковыряли там комья черной земли. Какие-то сломанные медицинские приборы…

Совсем молодой парнишка, военный, на камеру объяснял:

— Нанесен удар по роддому в Мариуполе… Оказываем помощь раненым. Готовим к эвакуации…

— В ближайшие больницы, — уточнил кто-то за кадром деловито.

Российская сторона на сей раз молчать не стала, но вышло криво: со стороны МИД утверждалось, что украинцы выгнали из медучреждения персонал и оборудовали там огневую точку, а вот Минобороны, не особо заморачиваясь, назвало все произошедшее срежиссированной провокацией.

Тех, кто выжил в этой бомбежке, разместили в драмтеатре.

А 16 марта был разрушен и сам театр.

Впрочем, еще до этого, 14 марта авиабомба разнесла в щепу сосну рядом с полевой кухней, ранив несколько человек. После этого люди начали от театра уходить. Кому-то удалось уехать, но в театре оставалось очень много народа.

Жаль, что в Мариуполе нет метро. Оно оказалось полезнее театра. Его разбомбили в десять часов утра. Бомбы пробили крышу и взорвались в зрительном зале. Что это было — авиабомба ли, ракета? Да, в общем, неважно… Важно то, сколько людей осталось под завалами.

Очень много людей там осталось. Очень. Сколько — никто не знает; сначала там шли бои, затем разрушенный до основания город заняли российские войска, и территорию театра оцепили.

Говорят, пригнали бульдозер и расчищали завалы, откапывали трупы, по несколько тел в день, и куда-то вывозили — а куда? Кто ж скажет. Кладбища-призраки множатся на окраинах Мариуполя.

В Минобороны России заявили, что театр взорвал украинский полк «Азов». «По имеющимся достоверным данным, боевики националистического батальона «Азов» совершили новую кровавую провокацию, взорвав заминированное ими здание театра», — так говорилось в релизе. Утверждалось, что азовцы удерживали в театре заложников, используя верхние этажи в качестве огневых точек, и затем взорвали здание.

Это Вас и опубликовал, другое запретили.

Вас сказал своим сотрудникам не писать о бомбежке Мариупольского драмтеатра.

— Я сам отпишу.

Взял на себя ответственность, как настоящий руководитель. Герой.

Шеф позвонил — торопил. Быстрее, быстрее надо реагировать, ссылки уйдут, и очень ждут заметки наверху. Василий, голубчик, ну что ты там колупаешься, все же ясно, как божий день.

Он написал и, наверное, впервые почувствовал себя не жертвой обстоятельств неодолимой силы, не человеком, который беспомощно наблюдает за катастрофой, не в силах ничего сделать, а преступником.

Вас и не хотел смотреть беспощадные свидетельства страшной катастрофы, и не мог не смотреть бесчисленные ролики в интернете, свидетельства переживших этот кошмар, рассказы тех, кто потерял своих близких. Это было какое-то колоссальное горе. Вас до этого года представить себе не мог, что такое горе бывает.

Внезапно оказалось, что беда – она, хоть прямо Васа и не касается пока, всю жизнь перерезает. Все, что творилось раньше с Васом, все его прошлые и нынешние проблемы становились совершенно неважными, микроскопическими, надуманными. Все перестало иметь значение, кроме вот этого, жуткого, непрекращающегося убийства и пытки, и смотреть на это тоже было пыткой, но Вас не мог глаз отвести.

И если раньше Власьев не осознавал своего места в этом новом мире, существовал еще на старых дрожжах, инстинктивно полагая себя и коллег своих в стороне от происходящего, то теперь вдруг он отчетливо осознал — не для картинки, не для других, для себя — что он является частью действия. О нет, он был далеко не посторонним.

Мир превратился в ад, и Вас как-то очень быстро и незаметно стал в нем своим человеком. Не несчастный грешник, попавший в котел помимо воли, но и не из важных чертей. Так, один из тысяч подносчиков щепочек. Но свой, свой и для дела нужный — без щепочек ведь огня не разжечь…

Осознание этого факта сбивало с ног, лишало сил, отнимало способность мыслить. Хотелось просто завыть. Оно, конечно, понятно, что требуют, что повязан, что другой напишет, ежели Власьев уйдет в отказ… Понятно, что Вас опытной рукой попытался придать тексту видимость… ну, не объективности — какая уж тут объективность! Хотя бы сгладить пропагандистские обороты, смягчить, промаслить, извернуть текстик так, чтобы не совсем «соловьевщина» вышла… Прикинуться честным журналистом.

Да ведь мог отказаться-то, не мараться. Там же сотни человек под завалами. Сотни.

Встать. Уйти. Никто же не держит — дверь из ада пока открыта: не нравится щепу таскать, так катись отсюда к чертовой матери! В рай точно не попадешь, но хотя бы будет не так позорно...

Не встал и не ушел. Не стал отказываться. Написал, что требуется, причем сам и вызвался, пусть и движимый благородной целью защитить подчиненных от такого дерьма.

Посмотрел на свои руки. Чистые, только вот ногти обгрызены, Викуся старалась отучить от дурной привычки — не получилось. Довольно изящные руки, не лапы какие-нибудь, длинные, чуткие пальцы. Хорошие руки. Линия жизни эвона какая длинная, ветвистая… Шрам на левой ладони — порезался еще в детстве, с пацанами хулиганил, поспорил, разбил стекло в кабинете трудовика и они всей стайкой дворовой задали стрекача. Только потом обнаружил: рука вся в крови…

И не больно ведь.

Преступник. Соучастник.

Это было внове. Это надо было как-то осмыслить, понять, но подошел Пантелеев, а рядом Мутовкин, жаром праведным охваченный, разглагольствовал про необходимость жесткого возмездия за страшные преступления нацистского киевского режима в Мариуполе.

— Вот не сдержусь и сейчас в морду дам, – прошептал Пантелеев Васу.

— Ты, пожалуйста, сдержись, а Славу я сейчас займу, — ответил тоже шепотом Власьев.

Мутовкин очень ожил в последние дни. Его подхватила волна несуразного и отчаянного ликования, прыгал по синеватой от бритья, тощей шее кадык, вылетали из рта трещоткой громкие лозунги.

Пантелеев рассказывал, что Мутовкин раньше вообще не интересовался политикой, слыл знатоком современного кино, обожал продукцию Marvel и DC, о чем более всего и любил разговаривать, но вернулся с Донбасса его дядя. Дядя воевал в Лисичанске с 14-го года, уважал Стрелкова и считал единственно возможным решение конфликта через ввод русских войск и захват всей территории Украины, кроме западных регионов, которые он предлагал передать Польше: «Нехай подавятся паны!»

В мае 15-го года его комбата убили не то диверсанты-украинцы, не то свои, и расстроенный дядя вернулся по месту жительства под Тулу, куда летом приехал отдохнуть Слава. С дядей они много бродили по тамошним перелескам, собирали грибы корзинами — белые, обабки, подосиновики, грибной выдался год. Вечерами пили водку и закусывали душистыми огурцами домашнего посола. Душевно пели русские песни.

Из Тулы Слава вернулся патриотом, как-то вот легли ему на душу великодержавные разглагольствования родственника. Но особо с ума не сходил, держался в рамках, за исключением того, что Стрелкова норовил сравнивать, подпивши, с Капитаном Америкой на русский лад. Если спорил, то голоса не повышал, даже пытался выстраивать какие-то логические цепи, приводил цифры и факты.

Сейчас Мутовкин съехал с катушек, логику отринув и каждый военный день все больше погружаясь в пропагандистский раж. Теперь он не пытался что-то доказать, а повторял как попугай то, что слышал от многочисленных ньюсмейкеров и телеведущих:

— Ну это же фейк, что еще можно от Киева ждать. Нацисты из «Азова» взорвали театр! Россия не бомбит города! Там же было видно, что это гражданские, верно? Ну так вот! Мы по гражданским не бьем! Нет, ну какие сволочи, своих не пожалели ради картинки, детей угробили, фашье… Но мы всех найдем, никто не уйдет.

У него тоже внутри что-то сломалось, какая-то перегородка — как на корабле, когда тот тонет и вода выдавливает под давлением внутренние перемычки.

— Слав, а Слав, — позвал его Игорь.

Мутовкин обернулся, и Вас поспешно отвернулся, чтобы не видеть его глаза — стеклянные, обессмыслившиеся, как давеча в зеркале… Как у мертвеца, подумал он. Как у мертвого.

Как у президента.

— Славка, а помнишь, как мы на Андогу ходили?

Мутовкин растерялся.

— Чего? Ну…

— Помнишь, как нас там комары зажрали, и ты танец дикаря танцевал? А как мы из-за Галки поссорились, потом вечером песни пели под гитару?

— Игорек, ты чего вдруг? — ошарашенно спросил Слава, сглотнув, и от удивления вернулся в человеческий образ.

«Как наглядно это превращение туда-обратно, — подумал Вас. — Как наглядно-то. Се человек».

— А как ты пытался костер разводить из сырых дров?

Игорь говорил тихо, медленно, вдумчиво, и лицо у него было совсем усталое, и веснушки поблекли. Мутовкин развел руками:

— Послушай, Игорь, как-то не к месту сейчас, а? Мариуполь, война, а ты — речка, костер, Галя, гитара…

Игорь поднял голову и очень мирно произнес:

— Да я к тому, что я, кажется, с каким-то другим Славой тогда в этот поход ходил. Или я уже тогда ошибался?

Мутовкин постоял немного с открытым ртом и вдруг рванулся к Пантелееву с придушенным воплем. Вас успел его перехватить, отшвырнул в сторону. Повернулся к Пантелееву — тот стоял по стойке смирно, кулаки стиснул, губы сжал.

Ишь, боксер.

Вас оштрафовал обоих. «Плохо дело, — подумал он. — Очень плохо».