• 2024-1(43)

«Немцы любят нюхать розы и убивать людей». Так говорила школьная историчка — ладная, породистая женщина. Обучала она, как и было положено, «правильной» новейшей истории: съездам партии, доблестным победам и великим достижениям народа. Особенно ей удавались съезды партии, из которых она почти что исключила двадцатый. Имя усатого тогда даже не упоминалось, но из ее намеков было ясно: все с ним связанное  — неприкосновенное, глубоко личное.

Елена Александровна неспешно проходила в класс, резко и нарочито переносила вес тяжеловатого зада с одного бедра на другое. Она смотрела в одну точку и загадочно улыбалась — смаковала детали предстоящей экзекуции.

Объект экзекуции она выбирала безошибочно: самый толстый мальчик, самая некрасивая девочка или какой-нибудь робкий недоросль. «Петрова! — орала она на первой же секунде. — Убрать портфель с парты!!! Ты не на вокзале!!!». «Волькенштейн! — шипела она. — Не двигаться!» И запускала в смешливую отличницу ручкой. Начинала урок командирским окриком, продолжала зловещим воем, заканчивала животным рыком. Неуклюжим прыжком она подскакивала к парте, трясла ее, чтобы сбросить дерматиновый портфель, и, откидывая парту в сторону, победоносно смотрела на маленькую больную Тамбовцеву или на смелую коротышку Синякову, которая не пряталась и не опускала глаза, как многие, поскольку ее мать была заведующей комиссионки.

Минут за пять до конца урока на десерт подавалась знаменитая историчкина истерика. Не получив ответа на контрольный вопрос о программе очередного съезда, учительница молниеносно включала «сирену». По ее светящимся глазам и вытянутой спине было ясно — наслаждается. Со звонком Елена Александровна стремительно выходила из класса и брела в учительскую, как будто возвращалась из длительного и трудного похода по местам боевой славы.

На следующий день опять: «Немцы любят нюхать розы и...».

Во времена холодной войны идея противостояния западу занимала важнейшее место в воспитании. Как, впрочем, и теперь. Пионеров водили в музей Красной армии, показывали горы волос, детских ботиночек, очков, рассказывали, как немцы планировали утилизировать все это. Умудрялись не сказать ни слова про холокост. Постепенно дети во дворах переставали играть в фашистов, однако враждебность (чтобы не сказать ненависть) все равно поддерживалась на маленьком огне. Пригодится. Это было легко: мы родились у людей с  грузом нечеловеческих испытаний, принесенных именно немцами.

 

Прошло еще десять лет. Сменились жертвы Елены Александровны, истрепались конспекты в коричневых клеенчатых обложках, выцвели чернила на схемах Курской битвы. На заседании школьной парторганизаци, где она председательствовала много лет, учитель физики неприкрыто дремал, физрук нагло щупал  медсестру, а страшненькая биологичка рисовала черепа. Учительница химии уехала в Израиль, и ее даже не обсуждали на партсобрании! «И новые песни придумала жизнь». Историчка тужила, хоть автор песни и призывал ее не тужить. Негодовала, злилась и страдала.

Ее сын с грехом пополам закончил ту же английскую школу, которой она отдала жизнь, пожертвовала многим, даже мужем. В институт парень не поступил — загулял. Вихрастый, мосластый, он днями и ночами пропадал бог знает где. Поговаривали — в валютных барах, благо английский знал прилично. Выпивал, как теперь выражаются, не по-детски. Потом внезапно поступил в военно-морской вуз, почему-то в Ленинграде.

«Алексей, Алешенька, сынок!» — кричала в телефонную трубку Елена Александровна. Соседи по коммуналке заподозрили нехорошее: у исторички, может, крыша едет — ни с того, ни с сего  какие-то советские песни дурным голосом.

В начале 90-х лексикон людей стремительно наполнялся глаголами движения: чего тормозишь, не догоняешь, крыша поехала. А как тут не поехать крыше? Финансирование минимальное, не хватало даже на нормальную школьную  уборщицу. Четвертый  этаж школы сдали немецкой фирме памперсов и прокладок. Утром вместе с расхлебанными учениками поднимались в свою контору немцы: роскошные костюмы, разноцветные галстуки, мягкие кожаные ботинки, пахнут дорогим мылом, блестят золотыми оправами. Данкешон-биттешон-гутенморген-гутенфарт, улыбаются как подстреленные. Половозрелые восьмиклассницы с немысленными прическами охотно расстегивали лишнюю пуговичку на груди.

На переменках в радиорубке заводят несусветную пошлость. Какой-то козлиный голос: «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы. Что с ними сделал снег и морозы...». «Что с нами сделали?» — сокрушалась историчка, озираясь на фирмачей.

Слава богу, сын Алексей пристроился: получил должность старшего механика на торговом судне, начал плавать в Турцию и даже в Европу. Не зря просила она Богородицу, недаром носила в нагрудном кармашке блузки вместе с партбилетом иконку Николая Угодника. Карман она на всякий случай пришпиливала значком «Отличник просвещения».

Немцы-гады не захотели продолжать контракт, и неотапливаемый четвертый этаж превратился в склад обоев — побочный бизнес новой разбитной директрисы. Снаружи соорудили что-то вроде подъемного устройства и вечерами затаскивали товары на четвертый этаж через окно.

А Елена Александровна по вечерам рисовала плакаты, и в субботу дотемна простаивала на митингах КПРФ. Возвращалась воодушевленная.

 

«Ой, Елена Александровна, а вам тут обзвонились! Вроде из-за границы. Раз пять уж звонили… ой, может чего… а со мной нет… не хотели... номер вот тут оставили», — хлопала себя по фартуку соседка, бывший авиаконструктор, а ныне садовник у бизнесменов. «Да бандиты они, твои бизьнесмены! — всякий раз гневно восклицала историчка. — А то еще и убийцы! Сады развели! Любят нюхать розы...»

Алексей! С ним что-то  случилось! Дыхание остановилось… Она скинула на пол нелепую ондатровую  шляпу, присела на детский велосипед, заглотнула спертый коридорный воздух и набрала номер телефона.

Певучий женский голос сообщил ей по-русски с тяжелым немецким акцентом, что с Алешей все в порядке, он проживает у нее, у Ингрид, сейчас он спит, но как проснется, сразу позвонит. Девушка просила не волноваться: «Keine Sorge! Keine Sorge! Ни вальнюзя!»

Через час позвонил сын. Старший механик торгового судна «Дельфин» Алексей Комлев вышел на берег в порту Гамбурга в субботу утром и сразу направился в ближайший бар. Очнулся он в воскресенье днем в домашней постели. Пахло лавандовой отдушкой стирального порошка, чуть покачивалась люстра, на столике стояли розы. Накануне вечером Ингрид позвонил приятель-бармен, очень просил прийти — тут какой-то русский моряк в отключке, боюсь, как бы не откинул копыта, потом хлопот не оберешься. Ингрид «знала по-русски». Ну, как знала? Понимала и вполне могла общаться на элементарном уровне. Моряка выволокли из бара, и Ингрид почему-то стало парня так жалко, что она повезла его к себе. Жила она одна, муж недавно объявил, что его, оказывается, всегда привлекали мужчины.

Отец Ингрид, Людвиг Краузе, в свои неполные восемнадцать лет в конце 1944 стал солдатом Вермахта. На восточном фронте быстро попал в плен, выжил, а там и капитуляция. Крепкому деревенскому немцу повезло: его отправили на строительство домов в самой Москве. Держали, конечно, в немыслимых условиях и почти не кормили, но смешливые девчонки приходили смотреть на фашистов, строили рожи и иногда кидали через ограду хлеб, а то и сало. Одна из них, рыжеволосая Инка, стала украдкой приносить ему  борщ в стеклянной банке.

Когда пришло время возвращаться домой, Людвиг уже прилично говорил по-русски. Душные московские летние вечера, вкус борща и мерцающие глаза русских девушек остались с ним навсегда. Своих детей он обучал русскому, даже хотел назвать первую девочку Инной, но уступил жене, которая подобрала похожее по звучанию немецкое имя.

Сообщение, что сын женится на своей немецкой спасительнице, пришло уже через месяц. Елена Александровна не выходила из комнаты два дня. Взяла больничный и начала перебирать книжный шкаф. Конспекты, еще конспекты, планы уроков сразу отложила в сторону — на выброс, вряд ли понадобятся. На самой верхней полке обнаружила задвинутый за ряды собраний сочинений свой старый учебник немецкого.

O Tannenbaum, o Tannenbaum, wie grün sind deine Blätter! <…>

O Tannenbaum, o Tannenbaum. Du kannst mir sehr gefallen!

О новогодняя елка, о новогодняя елка, как зелены твои иголки! О Рождественская елочка. О рождественская елочка! Ты мне очень нравишься! Она еще помнила, надо же! Елочка, елочка… Тененбаум, тененбаум...

Физик Тененбаум тоже потянулся за детьми в Израиль. Не будет ему там никаких зеленых елочек! Впрочем это они говорят, что в Израиль, а на самом деле останавливаются в Германии. Живут там на всем готовом, немцы их всячески обхаживают: приличные пособия, социальное жилье, экскурсии; свои делишки они там тоже обделывают нелегально. Хорошо бы их на экскурсии возили в Освенцим! Вот нация — лишь бы получше пристроиться! Уничтожали их немцы, уничтожали, а эти опять к ним в лапы — ничего не помогло…

Историчка по-прежнему ходила на митинги  коммунистов, но уже не могла стоять часами: давление никуда, в глазах темно, по сероватому лицу пот градом. Алешенька снабжал деньгами и лекарствами, а летом прислал билет, да и с оформлением устроил все сам. Инга вот-вот родит.

 

Елена Александровна успела как раз на крестины. Честно говоря, еле доползла, но держала фасон: готовилась к провокационным вопросам, значок «Отличник образования» не снимала. Абсолютно счастливый папа-дед Людвиг пытался говорить с ней по-русски, невестка с любовью заглядывала в глаза, гордый сын принимал поздравления.

Ein Bäbchen kam hereingeflogen

zu uns in diese graue Welt.

der Sonnenschein ist eingezogen,

das ist viel mehr als Gut und Geld

«Цыпленок прилетел к нам в этот серый мир. Солнце пришло, это намного больше, чем просто добро и деньги», — громко напевал красномордый начальник сына. Алексей работал в порту менеджером такелажников. Работа желанная: крепкий профсоюз, много льгот.

Ну надо же, какие сентиментальные! А впрочем… В голове промелькнуло про любовь немцев к розам и прочее, но она немедленно отогнала эти мысли — не дай бог случайно проговориться.

К вечеру русской бабушке поплохело. Домашние услышали стук в гостевой комнате — что-то рухнуло. Отвезли в больницу без сознания. В момент пробуждения она увидела сквозь ресницы худощавую пожилую  медсестру в темно-синей форме — брюки и рубашка с погонами. На груди —«Krankenschwester Adele Koch», медсестра Адель Кох. В небесно-голубых перчатках медсестра держала шприц. «Ну, вот и все! — вздохнула Елена Александровна и приготовилась закрыть глаза навсегда.

Но не тут-то было! Через три дня выпустили из больницы на своих ногах, даже порозовевшую.

 

В Москве ее ожидал приятный сюрприз. К выходу на столь долгожданную пенсию ей присвоили звание «Почетный учитель Российской Федерации». Празднование состоялось в актовом зале в присутствии всего педагогического коллектива, оставшихся в живых прежних коллег — глухой Клары Петровны и беззубой географички Панфиловой, а также десятка уже состарившихся учеников. Хор третьеклашек профальшивил «Учительница первая моя». Елена Александровна смертельно устала. Цветы домой не понесла, хорошо б самой добраться. С трудом спускалась по школьной лестнице, подолгу задерживаясь на каждой ступеньке. Дверь в директорский кабинет была приоткрыта, директриса и ее приближенные продолжали банкет — икра, шампанское, ржачка. «Ой, не могу! А как она глотала воздух! Прям как дохлая рыба! Чего-то вякала про мир во всем мире и дружбу народов! А как же обошлось без ее коронного — немцы любят нюхать розы и убивать людей… ой, умру, не могу...»

В конце двухтысячного историчка Елена Александровна окончательно покинула Россию. В новом доме сына ей выделили светлую комнату с отдельным входом. Ингрид родила еще и девочку.  Невестка выращивала цветы, страшно гордилась своим садиком: каждое утро выходила с секатором, нюхала цветущие и обрезала засохшие розы. Старший внучок подрос, и Елена с удовольствием наблюдала за взрослением этого белобрысого крепыша. «Совсем не в нашу породу», — замечала, глядя на смешно отретушированный портрет: мама, папа и она. Все трое темноволосые, сухопарые, с темно-зелеными глазами.

В то утро она, как всегда, выпила чай с лимоном. Потом о чем-то задумалась, вытащила из коробки с Кремлем на крышке замшелую шоколадную конфету и потащилась на второй этаж. Комната ребенка была закрыта, на двери — стоп-знак «Halt». Елена Александровна шутливо поскребла по гладкой поверхности и дверь резко распахнулась. Мальчик направлял  на нее розовый водяной пистолетик: «Achtung! Ihre Papiere, bitte!»*— скомандовал внук  и протянул руку. Елена Александровна успела положить  на его ладошку подтаявшую конфету и начала медленно сползать вниз, пытаясь ухватиться за стену и оставляя  за собой коричневый шоколадный след.

 

*(нем) Внимание! Ваши документы, пожалуйста!