• 2023-3(41)

(отрывок из романа)

 

Ветер завивал на дорожках снежные клубочки, и казалось, по Новодевичьему кладбищу бегают какие-то маленькие существа. Но от этого было не страшно, а, наоборот, спокойно. Как будто здесь, на кладбище, оставалось неизменным то, что везде изменилось необратимо.

Какая связь между мартовскими метельными вихрями и неизменностью, Ада объяснить не смогла бы. Не говоря уже о том, что рассуждать о неизменности на кладбище — пошлость несусветная.

Людей на похороны собралось много, и по всему, что она знала о Таше, это ее не удивило. Их дружба не была близкой, и даже крепкой в общем-то не была, но каким-то необъяснимым образом Таша возникала в ее жизни хоть и редко, но всегда в моменты значительные и поворотные. А последний из таких моментов оказался не поворотным даже — от него просто зависела Адина жизнь.

Можно было предположить, что и в жизни других происходило в связи с Ташей то же самое или нечто подобное. Потому Ада и не удивилась, что так много людей пришло проститься. Хотя, может быть, дело просто в том, что если ты всю жизнь прожил в городе, где до этого жили твои родители, деды и, вероятно, прадеды, и все они были здесь заметными людьми, то при этом образовалось так много человеческих связей, прочных и долгих, мимолетных и кратких, что они пронизали не только твою личную жизнь, но буквально весь этот город, всю огромную и мощную Москву.

Эта сеть и была теперь раскинута на дорожках Новодевичьего.

На кладбище приехали после отпевания, происходившего в университетской церкви святой Татианы. Таша была религиозна — Ада однажды с удивлением узнала, что она соблюдает даже длинный русский Великий пост. При ее насмешливости, резкости и нескрываемой прагматичности это выглядело странным. Но Ада всегда считала, что религиозное проявление Ташиной парадоксальной натуры хотя и несколько демонстративно, однако искренне.

Немецкую церковную архитектуру, как и все немецкое, Таша считала образцом разумного устройства жизни и, если оказывалась в Кельне на Рождество, всегда проходилась по всем двенадцати романским церквям, изучая ковчеги, выставленные к празднику возле каждой. Но молиться ходила только в православные храмы — говорила, в католических не испытывает того, что необходимо для молитвы. Ада не считала, что возможность молиться зависит от чего-то внешнего, тем более от помещения, в котором это происходит. Но она и выросла в семье, в которой вера почти не имела обрядовых форм и о ней вообще не принято было говорить. Таша же рассказывала, что ее бабушка пришла к вере в русской катакомбной церкви, прихожане которой преследовались как диссиденты, и с тех пор в их семье все связанное с религией осталось незыблемым. Странно было бы Аде выносить об этом какое-либо суждение.

В церкви, в мерцании золотого убранства, в трепете свечей было душно, тесно, и ни единый человек, кроме Ады, не надел маску, хотя пандемия не была еще закончена. Она вздрагивала от поминутного кашля рядом — сейчас только ковида ей недоставало! — и рада была поскорее оказаться на воздухе, в свежей мартовской метели, завеивающей и церковь, и кремлевскую стену напротив.

В автобусе, отвозившем из церкви на кладбище, Ада вспомнила, что Сталина тоже хоронили в марте, и день был такой же сумрачный, и тучи так же низко нависали над Кремлем. Она видела это в кинохронике, которую снимал американский дипломат. Странно, что пришли в голову те похороны. Хотя, может быть, и не странно: непрерывность московской жизни стала теперь для нее такой зримой, что проявления этой непрерывности мерещились даже там, где их, может, и не было.

Только на кладбище она смогла подойти к гробу. Однажды они с Ташей ездили в Переделкино, и в доме Пастернака, при взгляде на его посмертную маску, Аду поразило выражение, запечатленное на мертвом лице — глубокой мысли и глубокого же покоя. Таша сказала тогда, что таким выражением и должно быть отмечено присутствие царствия небесного в умершем. Но ее лицо в гробу было точно таким, как при жизни, очень сосредоточенным, и сделалось вдобавок настороженным и чужим. Ада этому удивилась, но потом сочла, что ощущение отчужденности возникло из-за бумажной ленточки на лбу, вероятно, необходимой по православному обряду.

Когда свежий могильный холм сплошь уложили венками и цветами, Ташина сестра сказала:

— Просим Наташеньку помянуть. Автобусы всех отвезут.

На поминки Ада ехать не собиралась. Но вдруг представила, как возвращается в тесноту и пустоту квартиры в Подсосенском, включает компьютер, открывает, злясь на необходимые здесь теперь для этого ухищрения, новостную ленту... От одной мысли об этом ее взяла такая тоска, что даже поминки показались более приемлемым вариантом. По крайней мере, не придется провести очередной вечер в одиночестве, сходя с ума от новостей, и вокруг будет много людей, ни один из которых не близок настолько, чтобы говорить ей невыносимые, невозможные, чудовищные слова, которые день за днем говорит сын. То есть говорил, пока еще отвечал на ее звонки.

Идя к автобусу, она открыла в айфоне свое вчерашнее сообщение Феде — оно не было прочитано и ответа на него не было.

Из окна автобуса Ада увидела, как Ян садится в машину. Он был и на отпевании и на кладбище, но она не подходила к нему. Зачем бы? Еще раз услышать то, что он уже высказал в первые дни ее приезда? Если слова сына вызвали у нее боль просто физическую, то его слова — только досаду. По сравнению со всем остальным досада была чувством мизерным, но и мизерного саморазрушения не хотелось. Она умела себя от этого защищать — научилась давно, после истории с Доротеей, которая слишком сильно на нее подействовала.

Ада вспомнила, как в год Ташиного гранта в кельнском Институте славистики они сидели однажды вечером вдвоем на кухне в Ниппесе, пили обожаемый Ташей кельш, Ян еще не вернулся с работы, седло барашка запекалось к ужину, она почему-то вспомнила, как вот на этой самой кухне под этой самой лампой скандалила Дороти, и рассказала об этом Таше, а та, выслушав с обычным своим живым интересом ко всему житейскому, вынесла вердикт:

— А тебе теперь можно вообще не обращать внимания на манипуляторов.

— Почему? — удивилась Ада.

— Так ты же счастливый билетик вытянула, — в свою очередь удивилась Таша.

— Какой?

Ада все-таки не понимала, что она имеет в виду.

— Господи, да Яна же! — воскликнула та. — Игнорируй теперь всех и все. Вообще все. Вот ты, например, начисто лишена обаяния. Не обижаешься? — уточнила она. Ада не обижалась. — Ну такой, знаешь, женской этой милоты. Я, кстати, тоже. Но, в отличие от меня, тебе на это можно вообще плевать. Если он тебя полюбил такую, то не все ли равно, есть у тебя обаяние или нет? Можешь идти по жизни напролом.

Не то чтобы Ада собиралась идти по жизни напролом, но в Таше была приметливость и правдивость, в которых, вопреки ее представлению о себе, обаяние как раз и состояло. Так что, может быть, в этом ее утверждении тоже была некоторая точность. Во всяком случае, Таша всегда говорила только то, что думала. И первые ее слова про Яна были:

— А что за принц Уэльский к нам идет? Вон тот, с двумя подносами?

Это было в университетской мензе. Ян шел через зал, действительно, держа в каждой руке по подносу с обеденными наборами, — для себя и для Ады. Она засмеялась словам этой случайной соседки по столу — некрасивой, с крупными, очень выразительными чертами лица — и ответила:

— Это мой друг. Но он совсем не похож на принца Уэльского.

— По внешности — да, сильно получше будет, — не задержалась с ответом Таша. — Но по сути — чистый принц Уэльский.

Так они познакомились. Это было ровно двадцать лет назад, день в день.

Поминки были устроены в ресторане, который находился в одном здании с Залом Чайковского. Ада про этот ресторан не знала, только про здешнее же кафе, в которое часто заходила после концертов. В кафе продавались пирожные со свежей земляникой, к которым очень точно подходил русский фразеологизм «ум отъешь». Когда-то она покупала их для себя и для маленького Феди, а Ян уже воздерживался от сладкого.

Оказалось, есть и ресторан с прекрасной грузинской кухней. Пока в него входили, об этой замечательной кухне в сравнении с кухнями других каких-то ресторанов переговаривалась пожилая супружеская пара у Ады за спиной. Безмятежное воодушевление, с которым обсуждались пхали и сациви, показалось ей таким странным и диким, что она хотела сразу же уйти. Но подошла Ташина сестра, сказала:

- Спасибо, что вы пришли, Адочка. Ташенька о вас рассказывала. Жить бы ей да жить, если бы не рак проклятый. Помянем ее.

И уйти сразу после этих слов стало невозможно.

Зал был немаленький, но и людей собралось много, с кладбища почти все приехали сюда. Ада прошла за дальний стол: не хотелось оказаться рядом с Яном, который сел поближе к выходу, видимо, не намереваясь оставаться долго.

Вместе с ней за стол уселась та самая пожилая пара, которая при входе обсуждала прелести грузинской кухни. После того как выпили первый раз не чокаясь за Ташу, они продолжили ту же тему, не громко, но с прежним упоением.

Взглянув на Аду, дама, может быть, о чем-то догадалась по ее окаменевшему лицу.

— Ташенька готовила не очень, но гостей любила созвать, — словно объясняя свое внимание к ресторанным затеям, сказала она. — И здесь, бывало, к столу все заказывала. У нее когда-то муж был грузин, вы знаете? Она даже в Тбилиси к нему поехала было жить, но, конечно, вскоре вернулась. Никто и не удивился — из Москвы в Грузию, ну это же как-то совсем… Тем более Таша из такой семьи! Ее дедушка в семнадцатом году приехал из Швейцарии вместе с Лениным, прямо в том самом вагоне, Инесса Арманд была подружкой ее бабушки. И вы же видели, вся родня на Новодевичьем. Семья crème de la crème, как французы говорят, знаете?

— Знаю, — машинально ответила Ада.

— Так что какая может быть Грузия! Но они с Вахтангом расстались друзьями, — добавила дама.

— На похороны, однако же, он не приехал, — заметил ее муж, старомодно благообразный, с золотыми запонками в манжетах.

— Так ведь сложно сейчас, — пожала плечами она. — Прямого самолета нет, и вообще...

— Именно что вообще, — поморщился он. — Всем им не нравится, что мы за себя постояли. — И, заметив недоуменный Адин взгляд, пояснил: — Грузины тоже всегда нас ненавидели.

— А кто еще? — Ада почувствовала, что внутри у нее словно пламя зашевелилось. Не пламя даже, а лишь первый его сполох. — Кто всегда вас ненавидел?

— Да вот выяснилось, что украинцы.

— И как же это выяснилось?

— Так они ведь на нас напали, — сказала дама.

— Украинцы напали на вас?

— Ну а кто же? — Она взглянула на Аду с недоумением, потом повернулась к мужу и объяснила: — Это Ташина подруга. Она немка, не знает, что к чему.

— Я англичанка. Но это неважно.

«Надо уйти, — подумала Ада. — Надо немедленно уйти. Пока не поздно». Но, думая так, понимала, что уже поздно.

— Не так уж неважно… — протянул муж. — Немцы по крайней мере понимали, что перед нами виноваты, тихо себя вели, хоть тоже те еще штучки, конечно. А англосаксы всегда спали и видели, как бы нас захватить. Вот и пошли войной.

— Это не про вас, конечно, — поспешно добавила его жена. — Но в целом Запад нас поработить хочет, тут двух мнений быть не может.

— Два мнения всегда может быть.

Аду вдруг охватило такое оцепенение, что язык стал еле ворочаться во рту. Но это было и к лучшему: позволяло сохранять видимость спокойствия. Иначе швырнула бы, может, о стенку блюдо с разноцветными пхали, и это было бы еще самое безобидное, что она могла бы сделать.

— Но вы же не будете возражать, что Украину вооружили до зубов? — Муж положил себе на тарелку баклажанные рулеты с орехами. — Вы только посмотрите на этих, с позволения сказать, украинских солдат. Я в интернете видел — форма с иголочки, автоматы, стингеры! Это что, с неба им свалилось? Готовили к нападению на нас. Если б мы не опередили, НАТО уже на Москву шло бы.

— Откуда у вас такие сведения? — с трудом проговорила Ада.

— От нашей разведки, — отрезал муж.

— Пусть так. Но и пусть бы НАТО шло на Москву, — Аде понадобилась вся ее выдержка, чтобы выровнять дыхание. — Тогда никто не оспаривал бы вашего права защищаться.

— Так ведь тогда поздно было бы! — воскликнула дама. — Береженого, как говорится, бог бережет.

— То есть это… — пламя разгоралось, жгло изнутри, сполохи его были уже перед глазами, слепили, обжигали. — Это в ожидании божьего сбережения вы ударили ракетами по родильной больнице в Мариуполе? Убили ребенка прямо во время родов, потому что вам почудилось, что НАТО собирается напасть на Москву?

— Вот не надо мне про этот роддом! — дама взвизгнула так, что затих разговор на другом конце стола, где вспоминали, как в детстве вместе с покойной Ташей ходили кататься на ледянке в Александровский сад. — Это же фейк!

— Если хотите, я пришлю вам рассказы свидетелей. И видео.

— Не надо мне ничего присылать! Даже смотреть не буду. Ну вы же современный человек! Не понимаете, что ли? Видео вам любое за пять минут смонтируют как угодно. А свидетелей этих ваших просто подучили. Да это вообще артисты!

— В ЦРУ сидят специалисты по зомбированию. А вам пора уже как-то учиться информационной гигиене, — назидательно добавил муж. — Нельзя же верить каждой глупости, которую в интернетах подают.

Ада почувствовала, что начинает задыхаться. И выровнять дыхание ей больше не удавалось — ее удушье имело не физиологическую природу.

— Вы, Ада, в самом деле странные вещи говорите.

Лицо женщины, которая сидела напротив наискосок и прислушивалась к разговору, было смутно знакомо. Кажется, они мельком встречались однажды у Таши в квартире на Малой Бронной. Но имени этой русоволосой, без капли косметики, похожей на Марину Влади женщины она вспомнить не могла.

— Что же странного я говорю? — задыхаясь, произнесла Ада.

— Ну вот вы стали бы лично вы стрелять по роддому? Я уверена, что нет. Почему же тогда вы считаете, что наши русские люди на это способны?

Аде показалось, что она сходит с ума. Мозг этой женщины со всем его содержимым, которое та считала логикой, разверзся перед нею как пропасть.

Не дождавшись ответа, красивая женщина добавила:

— И почему вы молчали восемь лет? Когда русских людей убивали в Донбассе? Там же дети гибли, и не какие-то мифические, а реальные дети, с именами и фамилиями. Про Аллею ангелов вам неизвестно? Так погуглите.

«Это похлеще Доротеи», — проплыло в тумане разума. Имя Доротеи подействовало неожиданным образом — Аду как будто холодной водой облили.

— Мне известно про Аллею ангелов, — она встала, но так неудачно, что отодвинутый ею стул с грохотом упал. Из-за этого грохота разговоры совсем стихли и все взгляды устремились на нее. — Но мне известно также, что девять лет назад ни в Донбассе, ни в Крыму, ни где бы то ни было еще в Украине никто не убивал детей. И не собирался убивать. Все ангелы были живы. До тех пор, пока туда не вторглась ваша армия. В другую страну. Вопреки всем нормам права, международного и просто человеческого.

Может быть, надо было сказать что-то еще. Наверное, надо было извиниться перед Ташиной сестрой. Но Ада чувствовала, что если произнесет еще хоть одно слово и услышит еще хоть одно слово в ответ, то сойдет с ума прямо сейчас. Будто вступила на болото, которое, задержись она еще на минуту, поглотит ее навсегда.

— Ах-ах, какой пафос! — услышала она у себя за спиной насмешливый голос русоволосой женщины. — Конечно, когда аргументов нет, что еще остается.

— Вот так они прислушиваются к другому мнению, — произнес мужчина с баклажанными рулетами на тарелке. — Русские у них убийцы. Можно подумать, на Западе нет проблем.

Возмущение, охватившее Аду при этих словах, было такого накала, что она приостановилась, почти обернулась... Но весь ее разум, не совсем еще испепеленный яростью, запретил ей это сделать.

Сорвав свое пальто с вешалки у входа, она выбежала из зала.

На улице у ресторана Ада оказалась в плотной толпе. Она не сразу поняла, что это просто зрители перед входом в зал Чайковского, где вот-вот начнется концерт. Собственно, людей было не так уж много и, конечно, никто не обращал на нее внимания, но Аде показалось, что они обступили ее, напирают, сейчас затопчут… Впечатление было бредовым, но она и чувствовала себя как в бреду. И лица, которые видела перед собою — улыбающиеся, воодушевленные предстоящим концертом, просто безразличные, — вызвали у нее ужас. Как будто сейчас из каждого рта польется гладкая речь, смысл которой находится за гранью всего человеческого, и никому из говорящих невозможно будет объяснить, какую чудовищную ложь он несет.

Кажется, она вскрикнула. И бросилась прочь из толпы так, что люди стали отшатываться от нее.

Площадь у памятника Маяковскому, наоборот, была пуста. Лет семь назад, когда здесь поставили огромные качели, во всяческих профессиональных пабликах писали, какой это китч и как они уродуют историческую среду. Аде это было тогда уже безразлично, она и знала-то об этих спорах только потому, что у нее оставались подписки на ресурсы, прежде необходимые по работе. Но если случалось, когда приезжала в Москву, оказаться на Триумфальной площади, то каждый раз видела, что место это очень живое, потому что у памятника полно молодых людей, которым явно нравится качаться на уродливых качелях в любую погоду. И Федя однажды сказал ей то же самое — хорошо, что качели эти поставили, стало классно тусить, — а она ответила, что, если бы качели были сделаны со вкусом, тусить было бы ничуть не хуже, а правильное понимание причинно-следственной связи защищает от демагогии.

Все это каким-то странным образом воспроизвел ее воспаленный ум, как только вошла в него картина пустой площади.

Пустота притянула — Ада перебежала дорогу.

Дыхание не восстанавливалось. Ничего не восстанавливалось.

— Ада! — услышала она.

И вздрогнула, как от удара. Но сразу же обернулась.

Ян переходил дорогу вслед за нею. Он шел быстро, не глядя на машины, и они останавливались, пропуская его. Его уверенность в каждом своем шаге была так сильна, что ощущалась всеми, — так Ада подумала, глядя на него. Или это не уверенность, а что-то другое?.. Пламя сжигало ее изнутри, не позволяя в этом разобраться.

— Что? — спросила Ада, когда Ян остановился перед ней у пустых качелей. Он молчал. — Ты, думаю, слышал весь этот диалог? Ну так не делай вид, будто ничего не понимаешь!

— Я понимаю только, что в таком состоянии не надо переходить Садовое кольцо, — наконец произнес он.

— Я уже перешла. И там пешеходный переход. Да черт возьми! Как будто в этом дело! Что ты хочешь? Тоже сказать мне, что бомбить роддом — это просто другое мнение? Зрителям своим это говори!

Когда она произнесла это вслух, то поняла со всей отчетливостью, которую безуспешно пыталась от себя скрыть: то чудовищное, что слушала пять минут назад, во что, ей казалось, невозможно поверить, и это понимают везде, — угнездилось в головах только там, куда достает адский излучатель.

— Я ничего не говорю зрителям, — Ян пожал плечами. — Я вообще не появляюсь на экране.

Метель прекратилась. Московские фонари освещали его лицо ярко, ясно. Погрубевшие, оплывшие, но по-прежнему мужественные черты.

— Ты стоишь за всем этим! — воскликнула Ада. — Ты организуешь эту ложь! Это благодаря тебе они считают фейком то, что видит весь мир!

— Они считают это фейком потому, что так устроены, — его голос звучал с той бесстрастностью, к которой она успела уже привыкнуть. — Их картина мира всегда была такой и всегда такой останется. И никакие твои аргументы в нее не проникнут ни при каких условиях. Даже если они собственными глазами увидят то, о чем ты им сейчас говорила.

Может быть, это ей сейчас и требовалось — этот холодный душ его голоса. Во всяком случае, он хотя бы отчасти погасил пламя, полыхавшее у нее внутри. Но силы оставили ее настолько, что задрожали колени. Она села на качели. Чтобы с них не упасть, пришлось схватиться за длинные прутья, на которых было закреплено сиденье.

— Я уже тогда не понимала, как такое возможно, — пустым голосом проговорила Ада. — Уже когда случился Крым. Мы же с тобой там были всего за год до захвата, ты же все там видел… И в Донецке сам все видел, и в Киеве…

В охватившем ее оцепенении она говорила, наверное, невнятно. Но знала, что Ян прекрасно ориентируется по сбивчивым меткам ее слов.

В Донецке с ним она, правда, не была, потому что терпеть не могла футбол. Он без нее полетел туда на какой-то матч чемпионата Европы. Важность этого матча она даже не пыталась понять, только видела, как Ян счастлив оттого, что выиграли эти, а не те. Они с Олегом стояли в толпе между розовых клумб на какой-то просторной донецкой площади, кричали восторженную кричалку, прыгали как дети, и вместе с ними делали то же самое сотни взрослых людей, до самозабвения счастливых от победы какой-то этой, а не той команды. Они в самом деле были так счастливы от такой ерунды, что их счастье передавалось через экран айфона, и Ада, смеясь, сказала, что приедет в Киев, конечно, приедет, только доставать для нее билет на финальный матч не надо, она обойдется без футбола, в Киеве и так прекрасно!.. И в Киеве действительно было прекрасно в то лето. Погостив у Олега и Стефании, они с Яном поехали в Крым — да, может быть, отчасти потому, что уже цеплялись за все, что не давало разойтись трещине, появившейся в их отношениях, но какая разница почему, если им действительно помогла та поездка, напомнившая о счастливом крымском лете их молодости... Наверное, это так явственно слышалось в их голосах, что Федя, позвонивший из Клифтон-Хэмпдена, где он проводил лето в дедовом доме со сменяющими друг друга многочисленными родственниками, изумленно спросил: «А что это вы такие радостные?» И она ответила: «Потому что мы в радостном месте и нам хорошо», а Ян на секунду перестал целовать ее плечи, подтвердил: «Очень хорошо!» — и сразу же сбросил звонок, потому что уже не мог сдержать свое нетерпение, свое желание…

— Ты действительно считаешь, что в Донбассе тогда собирались убивать детей или запрещали говорить по-русски? — Ада вгляделась в его лицо. — Когда я впервые это услышала, то просто смеялась. И недоумевала: почему не выдумали что-нибудь более правдоподобное, ведь в такую ерунду никто не поверит! А ты… Или ты действительно так думал тогда? — спросила она почти с надеждой.

Но питать ложных надежд не следовало, она давно это поняла в отношениях с Яном и возрождения этих отношений не ожидала.

— Какая разница, думал я так или нет? — поморщился он.

— Но зачем ты внушал людям ложь? Ведь вы не говорите ни слова правды!

— Ложь необходима. Цементирует нацию.

— Прошу тебя, уйди, — помолчав, сказала Ада. — Просто перестань со мной разговаривать.

— А ты перестань названивать Федьке, — его голос сделался стальным. — Всякое правдолюбие должно иметь пределы. Хочешь, чтобы с ним опять случилось то же, что четыре года назад? Оставь парня в покое. Собственно, я только это и хотел тебе сказать. Возвращайся домой, пока еще есть возможность.

Последнюю фразу он бросил уже через плечо. И пошел через площадь к парковке, перекрытой шлагбаумом.