• 2023-3(41)

Ночью, в пустынных полях, далече от Рима,

я раскинул шатер, и мой шатер был мне Римом

 

Плутарх

 

Дом на углу

 

Наша домоправительница Мири – израильский клон Нонны Мордюковой в роли управдома. И еще в ней есть немного от жесткой немецкой фрау. Каждый день она вывешивает в холле указания жильцам на трех языках: иврите, испанском и русском. Иврит у нас все знают, но Мири не верит в интеллектуальные способности подведомственных жильцов и старательно переводит Гуглом: «Машины не стоять. Сегодня режут ветку на дереве!» Что означает — приедут обрезать ветки деревьев и хорошо бы обезопасить свои авто, особенно наш старенький автомобильчик, побитый мною при неудачной парковке. Ему же много не надо.

— Мири, — спрашиваю я нашу домоправительницу при встрече, — а когда они закончат работу?

— Что-что? — Мири делает вид, что не понимает мой русский акцент и наставительно говорит: — Надо учить иврит!

И уходит, сверкая блестками на кроссовках. Такая ксенофобия лайт. Бывает.

Когда мы приехали в этот тихий район после нашего шанхайского иммигрантского местечка, утопающего в мусоре, — его небрежно выбрасывали из окон дома — мне казалось: вот он, рай! Демократичный, но ухоженный уголок небольшого города в центре Израиля. Несколько многоэтажек на одной стороне улицы — несколько частных домов, здесь их называют виллами, на другой. Почти тихо, если вы понимаете, о чем я. Тихо в Израиле не бывает, но можно отыскать район, где караоке не будет орать каждый день, а только иногда, в преддверии шабата.

«Привет-привет», — здоровались мы с соседями вечерами, когда все выводили на прогулку суровых псов любимой породы «израильская дворовая». Овчарки не так популярны.

А собачек охотно берут из приютов.

Однажды, как всегда, мы прогуливались вдоль вилл — коттеджей разного уровня достатка и вкуса владельцев. Вот коттедж, где что ни шабат, то детский праздник. А рядом — за забором и мандариновыми деревьям вечерами звучит рояль. Цветущие мандарины пахнут одуряюще, и Шопен очень кстати.

И вот этот белый дом на углу. Два высоких этажа, солидный забор для солидных господ не закрывает обзор полностью, и во дворе дома виден монументальный джип, а иногда два джипа.

— Широко живут внуки израильских первопроходцев, — говорили мы обычно, рассматривая участок, уходящий вдаль, веранду, качели, гирлянды, освещающие сад. И шли дальше.

Однако было в этом доме нечто странное. Людей в саду мы не видели. Иногда вечером в салоне на втором этаже мелькала какая-то тень. То ли женщина, то ли мужчина, то ли показалось. Горел свет, работал телевизор. Двор, веранда всегда были пусты и девственно чисты. Во всяком случае, в часы наших прогулок.

 Однажды днем я вышла из дома. Домоправительница Мири поливала из шланга чахлые кустики и цветы у входа. Она надеялась разбить здесь город-сад, но климат не способствовал этим амбициозным планам. Да и денег скупые жильцы на это тратить не желали.

Приглашенный садовник попытался было что-то сделать, поставил свои инструменты на газон и отлучился по несерьезному делу. Инструменты пропали. Он орал и рвал волосы на голове, у Мири случился сердечный приступ, приехала скорая. Инструменты вскоре нашлись, их припрятал жилец, «чтобы не украли». «В домах кражи! — говорил он. — Я проявил бдительность!» Садовник, ругаясь по-арабски, бежал с поля боя.

Так что Мири поливала цветы сама с видом оскорбленного достоинства.

Я сконцентрировалась и, четко артикулируя, спросила:

— Мири, а кто живет в том белом доме на углу?

Мири сурово посмотрела на меня, пробормотала что-то себе под нос и начала усиленно поливать кусты на другой стороне дорожки, обойдя меня с тыла.

Через пару дней мы вышли на прогулку, и проходя мимо коттеджа, я подняла глаза и увидела… И потом долго вглядывалась, задирая голову ввысь.

Там, на широком балконе, просматривались натянутые веревки. На веревках висли майки, трусы и, возможно, спортивные штаны. Белье было одного неопределенно серого цвета. Я чуть попрыгала, чтобы увидеть больше, но прыгучести не хватало. Но тут свет в доме погас. Ни музыки, ни разговоров, лишь телевизор тихо шелестел и призрачный свет падал на пустые стены большой гостиной.

Мы переглянулись.

— Как думаешь, есть ли там подвал? — задумчиво спросил муж.

На следующий день там опять было пусто и тихо. Белье исчезло, но на террасе появилась девушка, она убирала дом. Активно шуровала пылесосом.

А через пару дней на террасе я увидела воздушные шарики. Шарики здесь всегда означают одно: у кого-то день рождения. Это дело шумное, веселое, с музыкой и громким пением в микрофон. Но в доме царила тишина. Может, хозяева праздновали ночью, когда мы спали? Или где-то в глубине дома, тихо, по-семейному…

Шли дни. Деревья неохотно желтели, а Мири решила сдать свой пост, сославшись на подорванное в инциденте с садовником здоровье. Наш дом пришел в волнение, на собрании все пошумели и выбрали другого домоправителя, Марка. Хорошего парня, который перестал вешать объявления, а создал группу жильцов в воцапе. Мири в группу не вошла, она была далека от интернет-технологий. Грустила, болела и редко выходила из квартиры. Смысл жизни был утерян.

— Марк, — написала я в личку новому домоправителю, — ты не знаешь случайно, кто живет в белом доме на углу?

— Нет, — четко, по-военному отрапортовал резервист, офицер боевых войск «Крави» Марк.

После выходных в доме на углу снова была большая стирка. «Не купить ли бинокль?» — думала я, вглядываясь в развешанную одежду, на этот раз она была неразличимо темной.

Однажды, проходя мимо забора дома, я увидела их. Камеры. Они были укреплены по периметру двора и смотрели прямо на меня. Странно, что раньше я их не замечала. Или они появились недавно.

...А потом мы уехали отдыхать. Европа радовала рождественскими огнями, снегом, красотами архитектуры, и бесконечные израильские лето и осень остались позади. Из Израиля хорошо улетать и хорошо возвращаться. Жить в Израиле довольно сложно, и это в целом всем известно, даже самым пламенным сионистам и патриотам, прибывшим сюда из разных точек далекой шестой части суши.

Но отпуск закончился, мы приземлились в Бен-Гурионе, и, как обычно, я начала листать новостные сайты. Новости в этот раз слегка напоминали сюжеты израильского сериала «Фауда», сценарий которого, как известно, пишет журналист-аналитик по палестинским вопросам. Так что иногда кажется, то ли сценарий пишут в Шабаке, то ли спецслужбы берут его на свое вооружение.

Но факт был налицо: мистааравим — бойцы, маскирующиеся под арабов, совершили какую-то дерзкую операцию, выкрав очередного главаря ХАМАСа. Вообще, все эти ивритские слова — военная операция, снайперы, тоннели, ракеты, террористы, поселенцы и так далее — журналист, прибывший в Израиль, запоминает в первую очередь. Еще до важнейших слов: кондиционер, съемная квартира, хлеб, картофель и отсроченный банковский чек (совершенно неприлично звучащее для русского уха слово). Такая тут жизнь, и, открыв новостной сайт, ты моментально оказываешься на линии фронта, или в тылу, где тихо, в неприметных домах, готовят точечные военные операции, в то время как вокруг — божья благодать. До первой приземлившейся рядом ракеты и первого звонка очередной интифады.

Вечером, как обычно, мы здоровались с соседями и собаками, интересовались здоровьем Мири. «Жива еще старушка?» — «Жива, — делились соседи. — Вчера ездила в бассейн». И мы шли обозревать округу.

Округа радовала глаз мандаринами, мирно раскиданными под ногами. После дождя на дорожки выползали улитки — жирные неуклюжие создания, не понимающие, что опасность подстерегает на каждом шагу, что стоит зазеваться, и неопознанный объект обрушится на хрупкий домик.

У знакомого белого коттеджа я подняла глаза и увидела новую золотую табличку на воротах.

«Пас-тер-нак» — прочитала я, совершив некое интеллектуальное усилие, с фамилиями тут все непросто, гласные надо додумать, ибо к чему они, и так все ясно. Иврит склонен к сокращению и упрощению, нечего тратить жизнь на лишние буквы.

А за забором кипела жизнь! Кто-то тащил коробки с вещами, слышался детский смех, горели окна во всех комнатах... Дама с копной седых волос, типичная израильтянка с узким сухим лицом, вышла из ворот и взглянула на нас.
— Что, «Доктор Живаго»? — спросила она и засмеялась вместе с нами.

Вот такие здесь теперь жильцы. Прежние испарились, как не было.

...Жизнь вошла в свою колею. Мири стояла у входа и задумчиво смотрела на обвалившийся со стены дома кусок штукатурки, видимо, что-то прикидывая.

— Я знаю, кто теперь живет в том доме на углу! — обрадовала я ее, стараясь четко выговаривать ивритские слова. — Пастернаки!

— Извини, я тебя не понимаю, — ответила Мири. — Учи иврит.

 

 

Назим и море

 

Сначала скоростное шоссе с тремя полосами, где грузовики вперемешку с маленькими японскими машинками — в каждой по нетерпеливому израильтянину или израильтянке, и все пытаются выгадать пару секунд дороги, перестроившись из одного ряда в другой.

Нервный гудеж, метания машины перед тобой из ряда в ряд — в общем, можно познакомиться со всеми прелестями израильского стиля вождения.

…Постепенно дорога сужается, и вот уже ты летишь по однополосному шоссе, скатываясь на опасной скорости и взбираясь на холмы Самарии, и подъезжаешь к КПП, остановке на этой невидимой, но ощутимой всеми, живущими по обе стороны, зеленой линии. КПП или «махсом» на иврите — один из многочисленных шрамов на теле этой земли. Пафосно, но близко к правде.

 Здесь у КПП, в полях — куча невпопад, криво и косо припаркованных машин с зелеными номерами, их оставляют жители арабских деревень, которым разрешили после долгого ожидания в очереди и проверки документов сесть в развозки и отправиться на работу в Израиль.

Но я могу пересечь черту беспрепятственно, потому что там, за арабской деревней, — израильское поселение. И каждый раз эта несправедливость — укол в совесть.

 Сегодня я не еду к живущим там родственникам, а еду к нему, к Назиму.

В арабской деревне вдоль улицы теснятся лавки с дешевыми и свежими продуктами, на дорогу может вылезти какой-нибудь крестьянин, торжествуя, на лошади с телегой, и тогда машины нервически толпятся за ними. Или пронесется полубезумный мотоциклист.

Назим — мой знакомый волшебник. Его мастерская, небольшой гараж на четыре машины, — в конце улицы. Семейный бизнес начал процветать после смерти отца, когда сын взвалил все на свои плечи — надо было оплатить учебу сестрам и помогать матери.

Ему 30 с небольшим, он чинит машины с утра до позднего вечера и к ночи возвращается домой в Шхем. Семьи у него с таким расписанием пока не образовалось. А сестры и мама все тянут и тянут деньги, и он уже на пределе, даже я это вижу, а ведь бываю здесь не так часто — от поломки к поломке.

Дорогие джипы — частые гости в его бедном сарае, ну кто ж хочет переплачивать и чинить свое авто за огромные деньги, которые дерут там, в самом дорогом городе мира Тель-Авиве и его сателлитах.

 Назим уже почти друг семьи, он приветственно машет мне грязной рукой и дирижирует — показывает, куда поставить машину.

— Ну что, вы едете с Леей в Герцлию? — спрашиваю я, вылезая из-под кондиционера в палящий зной.

Лея — моя племянница, живущая тут же, неподалеку, в поселении. Крыльцо и пергола их домика выходят прямо в вади — холмистую пустошь, поросшую оливковыми деревьями. На другой стороне вади — арабская деревня. Временами слышны заунывные звуки пения муэдзина. Иногда поднимается черный дым, это протестующие на той стороне вади жгут покрышки. А здесь, у автобусной остановки, дежурит солдат. Рутина.

Лея дружит с Назимом на почве любви к машинам. А еще он обожает детей, а у Леи из двое. Он приглашал все семейство в Шхем, а сейчас она зовет его прокатиться к морю.

— А ты видела новости? — он машет рукой и отходит.

Я лезу в телефон. Теракт в Старом городе, в Иерусалиме. Очередной безумец стрелял у Стены плача. Один погиб, двое ранены.

Я смотрю, как Назим открывает капот. Его не пустят в Герцлию. Никого из них не пустят в ближайшие дни, а может и недели. Они ответят за того парня-учителя ислама из Шуафата. Отвечу ли я за то, что происходит с Назимом…

Я знаю, что за всю свою жизнь на море он был всего пару раз, хотя до моря ему сорок минут на машине. Но для этой поездки надо выспрашивать особое разрешение израильской военной администрации. Разрешают редко. А я была на море вчера и позавчера.

Сегодня невыносимая жара, как всегда в августе; я сажусь в старое, разбитое кресло у столика, на нем бумажные стаканчики, бутылка колы и чайник. Напарник Назима направляет вентилятор мне в лицо и наливает колы. Так уже можно жить.

Я подбираю ивритские слова, он кивает, вытирая руки тряпками. Все уже в изнеможении в середине этого знойного дня, а я думаю, что два часа в этой дыре не выдержу. А они здесь проводят жизнь.

...Полгода назад Назим решил уехать. Изменить траекторию, подправить карму. Списался с родными в Италии, там его ждали, и он заплатил немалые деньги за визы и билеты через Иорданию и Лондон. Он мечтал продать свой маленький бизнес и начать жизнь заново где-нибудь в Тосканне.

Надо ли говорить, что ничего не вышло? К его документам придрались в Лондоне и не посадили в самолет под туманным предлогом — что-то, связанное с эпидемией. Ну, они поняли, что он не хочет возвращаться, не бином Ньютона.

Я смотрю ему в спину, он копается в машине, а я представляю, как он стоит в Хитроу, растерянный арабский парень со своим ломаным английским, и как на него смотрят англичане, и пожимают плечами, и ему надо выложить круглую сумму на обратный билет. И нет надежды, что завтра он увидит родственников, начнет свое дело, встретит девушку, построит дом. Пусть и не у моря, но до него можно доехать. Ничего не вышло, он снова здесь, в своем задрипанном гараже, осматривает мою старенькую «Даяцу» и, может быть, думает, что попробует как-нибудь снова. Вот пройдет эпидемия, он накопит еще немного денег.

...В гараже сегодня — аншлаг. Три машины ждут своей очереди, какой-то колоритный друз в халате восседает на соседнем кресле и курит экзотическое. А я в это время ловлю поток воздуха от вентилятора, как Джулия Робертс в фильме «Сбежавшая невеста», и думаю о том, как бы съездить в Шхем, который я видела только с высоты холма. Это опасно? Или не очень? Назим поедет эскортом и, наверное, ничего не случится. Наверное.

«А может, помочь найти ему девушку?» Но где же я ее найду, арабских девушек в моем кругу нет, а смешанные браки — редкость. Мало кто решится на это, все хотят жить спокойно и не слышать проклятий родных.

Сонно гудит вентилятор, друз слушает восточную песню; тыкая пальцем в телефон, я смотрю на пыльную улицу деревни и думаю, почему мы здесь. Назим, родившийся в Хевроне, и я, родившаяся в институте Отта в городе Петербурге. Был июнь. В Ленинграде цвела сирень и тюльпаны. Мама гуляла с коляской в садике дома на Литейном. Говорят, лето было жаркое, хотя что мы все знали о жаре…

Они говорили, что я еду на родину. И в этом что-то было. Первое время меня оглушало чувство победы — я больше не буду принадлежать к вечно гонимому меньшинству, мое отчество не будут повторять с недоумением, как когда-то в школе. Мне не ткнут больше пятым пунктом в лицо, и мой начальник с подозрительной фамилией Коган не скажет «Знаете, нам не надо кучковаться. Рассредоточимся. Мы вас оформим в другой отдел».

 «Мы поддерживаем «Бурю в пустыне» — мой папа когда-то повесил на дверцу шкафа этот

плакатик, гость-американец тайно привез и подарил. Папа гордился Израилем. Мы все гордились.

Но папа никогда здесь не был. Я приехала через много лет после его смерти. И вот прошло время, и принадлежность к титульной нации перестала радовать. Я не хотела отвечать за то, что происходило с Назимом и его семьей, и уж точно не могла его винить в том, что происходило с нами. Безнадежность — вот этим словом веяло от ежедневных местных кровавых новостей.

Судьба, мрачная история, древние верования и грязная политика… Это они правили бал на этой земле. И Бог, наверное. У каждого — свой.

Он закончил и кинул мне ключи. Посмотрел с сомнением. «Подожди, я сам развернусь». На этой шумной улице, идущей под уклон, никогда не знаешь, кто вылетит с горки, пока ты делаешь разворот. Требуется особое умение. Вождение здесь можно назвать экстремальным. «Проезжая «махсом», — напоминает мне обычно муж, — не забудь открыть окно и сказать нашим солдатам «Шалом».

Шалом на иврите — мир, да…

А сказать просто. Гораздо проще, чем стоять по утрам у этого КПП в длинной очереди, отправляясь на работу.

Машины с зелеными номерами смирно плавились под солнцем в ожидании хозяев.

Я сказала «Шалом!», солдат улыбнулся, и я въехала обратно в Израиль. Впереди — неспящий, веселый, вечно молодой, модный, бесшабашный и любимый Тель-Авив с его театрами, музеями, барами, высотками, набережной от северного порта до древних камней Яффо… Море сегодня спокойно и, наверное, переливается всеми оттенками бирюзы. Позади — маленький гараж Назима.

 

 

Цепочка

 

Девочка с белыми волосами и цепочкой на загорелой шее. На фоне моря. Обычно ей вслед оборачивались местные пляжные спасатели и их многочисленные друзья — знаменитые типажи, еще со времен культового израильского фильма «Подглядывющие», действие которого разворачивалось именно на таком пляже. Очаровательные балбесы и красивые подружки.

Девочка сосредоточенно рисовала на балконе с видом на Средиземное море, вечерами мы собирались здесь на ужин и смотрели, как садится солнце. Она рисовала море, солнце, отбрасывала белую прядь и стряхивала песок с листа. «Хорошая девочка, — думала я. — Все-таки у них получилось».

У моего старого питерского друга детства есть один маленький недостаток: периодически он уходит в запой, как в долгое путешествие. Мы редко виделись с ним в эти годы, а сейчас и вовсе лишь говорим по телефону, он звучит весело и развязно, а потом пропадает, и я не знаю, что в это время с ним происходит, какие тяжелые мысли обуревают, в какие глубины своей еще с Питера знакомой мне депрессии он погружается, знаю лишь, что беспокоить его не надо. Он вынырнет, всегда же выныривал.

Из Петербурга он давно переехал в Москву, и однажды, пятнадцать лет назад, я переночевала в его квартире и познакомилась с юной женой и только что родившейся дочкой.

— Зачем ты это терпишь, — спросила я светловолосую Олю, видя, как она готовит обед с дочкой на руках в привычном отсутствии мужа. — Скажи ему, заставь…

— Так ведь уйдет, — ответила она, смягчив опасения улыбкой.

Я промолчала. Я думала, что это не мое дело.

Девочка Верочка выросла и приехала на каникулы в Израиль.

Вечером мы пошли купаться, она попросила сигарету: «Папа, к счастью не видит, он не любит, когда я курю. Можно?»

Я разрешила. А зачем еще нужны взрослые папины друзья из Израиля. Мы сидели на еще теплом песке и смотрели на море. В сторону Газы я старалась не оборачиваться, чтобы не погрузиться в привычные размышления о сложности и абсурдности нашего немирного сосуществования здесь, на этом берегу. Военный конфликт вспыхнул здесь вновь совсем недавно, унес жизни, дал пару очков политикам с обеих сторон — и погас. Как обычно.

Верочка повернулась ко мне, задрала рукава рубашки и сказала: «Смотри». Руки были в шрамах — бледными нитями на загорелой коже.

— Я режу себя.

— Зачем? — мы все иногда от неожиданности задаем не самые умные вопросы.

—Я не знаю. Психолог в школе говорит, что я хочу обратить на себя внимание. Но я не хочу.

Мы посидели молча, я хотела было спросить о первой любви, но передумала.

— Он сильно пьет?

— Да. Мама прячет свои духи. И связывает его.

— Связывает?

— Цепью. Потому что веревки он рвет.

— А... зачем она его связывает?

— Если не связать, он убегает купить водку.

— Он бьет вас?

Она не сразу ответила, просто неопределенно пожала плечами.

— Он нас любит. Когда совсем плохо, мы уезжаем на дачу. Там тихо.

 Я вспомнила, что, когда мы разговаривали по телефону, его девочки часто были на даче.

– Что же делать? – спросила я, хотя спрашивать должна была она, но она не спросила.

– Ничего. Я скоро уеду от них, вот закончу школу и уеду. Остался всего год. Только маму жалко.

Она скинула рубашку и отправилась плавать.

Я смотрела на плывущую точку в море и пыталась представить себе будущее. Как она будет жить на съемных квартирах, тусить с друзьями, много курить, много пить. Она любит рисовать, значит, – много музыки и секса в мастерских художников. Она перестанет резать руки, но перестанет ли ненавидеть – папу, маму, себя, других? «Господи, — сказала я кому-то там наверху, — это нечестно. Так не должно быть».

...Мама моего друга детства, известная актриса, умерла в свои 40 с небольшим. Девочкой я видела Веру в зените славы, успеха, просто мечта школьницы о красивой жизни. С мужем ее связывали любовь, ненависть и открытый брак. Когда жизнь становилась невыносимой, она глушила себя таблетками и валокордином, не случайно запрещенным в Израиле.

Жизнь стала совсем невозможной, когда муж ушел.

Однажды она вышла на балкон и сделала шаг в небо. Дело было в Сочи, она приехала туда с пятнадцатилетним сыном, чтобы забыться, отдохнуть, начать жизнь заново. И начала свой путь с балкона. Она выпала в красивом пеньюаре на глазах у сына. Это был невысокий этаж, она, конечно, выжила, но на самом деле, нет. Все закончилось через пару лет и после множества таблеток. Сын ее спасал и держал, но сложно удержать того, кто не хочет удержаться. И она обрела покой где-то там, очень высоко, или не обрела, но мы этого никогда не узнаем.

...Я сидела на песке и думала, можно ли прервать эту цепь, и как именно ее прервать. И как жаль, что я живу далеко от девочки с ее демонами в этой жаркой стране, где водку пьют редко и не пьянеют, где в школе с ребенком проведут интимную беседу на тему «не ударил ли тебя кто-нибудь дома», если увидят синяк или царапину. Конечно, могут и не заметить, кто спорит. Но заметят другие.

Что я могу? Только подержать за руку и сказать: «Я здесь. Я всегда здесь для тебя».

Море темнело, мы отряхнули песок с ног и пошли по городу, который неохотно расставался со знойным днем. Бриз выдувал мрачные мысли.

Она молчала, а я рисовала себе радостные картинки: как она закончит школу и приедет сюда учиться по какой-нибудь программе, и море и солнце залечат все, а ее папа будет звонить не очень часто, а мама приедет к нам, и мы вместе победим, справимся, и никто из нас не подойдет к перилам этого балкона, вид с которого особенно красив.

 

 

Дождь

 

Почти сутки в дороге. Семь километров, накрученных в аэропортах, задержка рейсов, нервы, нервы… «У вас есть второй паспорт? Представьте!» — и долгое ожидание на паспортном контроле.

Так теперь я добираюсь из Израиля в Петербург. Но пока можно будет летать к родным людям — буду ходить эти километры по аэропортам.

Как всегда, в день приезда было пасмурно — знаковая особенность посещения родного города, небо радовало кучными низкими облаками с редкими проблесками. Нева и Фонтанка были в «мурашках простуды».

На Невском человек продавал магниты и открытки собственного изготовления — туристическая индустрия явно пошла в рост летом, когда город наводнили туристы из разных уголков России. На сувенирах главным действующим лицом был не вождь, а дождь. «In rain we trust» — было написано на каждом артефакте. И, в общем, могу я сказать через год своего отсутствия в Питере, он прав. Если во что и верить сейчас в Петербурге — в дождь. И в Растрелли и Росси. Собственно, так и делают те, кто не уезжают и не глотают яд пропаганды.

«Ты ничего не поймешь, приехав на две недели, внешне все то же», — писал мне питерский друг. Нет, не все. Ты ходишь по любимым местам, и с каждым связано твое детство, юность, твои романы, смерти, счастье, горе. Но на всем, что я вижу, — патина. Тонкие, невидимые трещинки, и в воздухе что-то. Не совсем обычное осеннее, депрессивное питерское настроение. Другое.

Отсутствие европейских лиц и языков на улицах европейского города, уход с улиц и витрин привычных марок товаров окунает куда-то в прошлое, не всегда счастливое. И что-то громко патриотическое в названии концертов в Филармонии, и огромная афиша с концертом Ролдугина. А потом я остановилась около Александринского театра. Там анонсировали «Войну и мир» Туминаса. Неужели? Я удивилась и пожалела, что в этот день меня не будет в городе, но удивление было недолгим. Спектакль отменен.

Никакого праздника жизни на улицах не наблюдалось. Все же это Петербург. Колеса обозрения за миллионы здесь никогда не строили, да и откуда такие деньги. Лица были пасмурны, не помню, всегда ли они такие? Наверное, я уже начала забывать выражение лиц жителей отеческих болот и камней.

Вино в старом любимом кафе «Сундук» на Фурштатской стоило каких-то огромных денег, будто долго летело или плыло сюда окольными путями из Испании. За соседним столиком сидел хмурый дядя невыразительной наружности и беседовал с официантом: «Дай кипятку, а то заварил чифирь какой-то то. Ты ж не сидел, вроде. Давай, реально. Чтоб все было ровно».

«Кафе все же изменилось», — подумала я.

Еще один разговор с другом: «Я думал уехать, у меня есть корни. Нет, отказали. И что делать? Выходить открыто бесполезно, это тюрьма, а от меня зависят родные. Внутренняя эмиграция — то, что нам остается. И волонтерский чат, там тысячи. На каждую заявку о помощи беженцам — моментальный ответ».

Народ ломится в Эрмитаж на выставку из собрания Щукина. Потому что, а куда еще? Петербург стал Парижем для приезжих. А Выборг — привычная в прошлом для питерцев Финляндия.

Выставка импрессионистов, где плотно вывешены 150 полотен, конечно, выдающаяся. Обратила внимание на скорость исторических процессов: в 15-м году Щукин еще что-то покупал, а в 18-м уже эмигрировал, все картины в особняке были экспроприированы, естественно. В аннотации к выставке бодро сообщалось, что он был не против, а наоборот, счастлив от того, что картины остались на Родине. А чего, спрашивается, ему быть против? Вроде бы его не спрашивали.

«А что учителя?» — спрашиваю я подругу, связанную со школой и преподаванием. «По-разному, — отвечает она. — Вот сейчас повально отказываются от классного руководства. Не хотят вести «беседы о важном».

...Таксист вез меня вдоль Невы.

— Россия теперь против всех? — спросил он несколько безнадежно, узнав, что я из Израиля.

— Ну, в общем, да.

Он осмелел.

— Я вообще-то из Сибири, — сообщил он. — Там встают заводы. Но уже давно здесь, работал инженером-строителем. Меня на работу нигде не берут, потому что мне больше сорока пяти. И вот только такси. Но хотят и забрать у частников, отдать государству.

Знаете, сестра жены все время слушает ток-шоу. Дочь говорит, телевизор орет у нее там на полную громкость. И теперь она несет, что всех фашистов там надо убить. Я с ней встречаться больше и не буду. Хоть из дому уходи. Она — черная какая-то то.

Знаете, я многих вожу. Таких большинство. Дочь вот хотела уехать в Польшу. Ее компания закрылась. Но уже нет, не вышло.

Он высадил меня на Дворцовой. Я стояла и смотрела на «желтизну правительственных зданий». Они были так же стройны и монументальны. «Самолюбивый, скромный пешеход» по-прежнему одиноко пересекал площадь, завернувшись в шарф.

В общем, если ты не уехал или не сел в тюрьму, то уезжаешь внутрь себя. Как всегда.

 

— Валюта с собой есть? — спросили на таможне.

— Да, 300 евро.

— А что еще есть?

Я не поняла вопроса. Еще есть воспоминания. Друзья, Нева, Растрелли. И пока они со мной.

 

 

Киев — Тель-Авив

 

Как мы? Ничего, привыкаем. Вы там давно с этим живете, я знаю, а мы вот уже год почти. Не так? Ну, все же, вы нас понимаете.

Страшно... ну да, страшно было. У меня окна выходят на Ирпень и Бучу. И страшно утром узнавать в новостях, куда упало. Кто погиб.

Несколько дней совсем не было и света, и газа, и воды. Ничего, мы с мамой приспособились. Я купила газовую плитку. А если что, можно к подруге сбегать помыться, у нее вода была, когда у нас отключали.

Я научилась запихивать котов в переноски, чтобы отнести в подвал, там и корм для них лежит.

Но есть проблема. Проблема в том, что маме тяжело в подвале, ей там душно, плохо. И мы сейчас просто на лестницу выходим, если прилеты.

У меня же сын в Европе, давно к отцу уехал и остался там. Женился. И нас очень зовет уехать. Но мама не хочет, и коты тоже не хотят. Так что мы здесь пока.

Знаете, какое настроение у всех: это все ничего, мы можем без света, воды, газа — только без вас. Без России.

А вообще, у меня мама — русская, а папа украинец, мы всегда на русском говорили. И как вот это все понять? Сейчас я учу украинский, я его плохо знала.

У меня есть подруга в Москве, ее папа — генерал в отставке. Она меня жалеет, да. Но, говорит, не хочет разбираться, кто прав, кто виноват. А тут ракеты надо мной летают. А она не хочет разбираться. Ну, я разобралась и общение прекратила.

Я знаю, знаю. Знаю, что не все. Те, кто сейчас из России уезжают... мне их так жалко. Они же не знают, вернутся ли. А наши хотят вернуться, домой.

А те, кто из России, куда им возвращаться? Они же понятия не имеют. И теряют свой дом — не разбомбленный, как в Мариуполе, а свой, целый. Это безумно трудно, я же понимаю.

Вот этот генерал — отец подруги. Иногда я думаю, что если старики там все поймут, их же это убьет.

...Если связь прервется, вы подождите, я доеду быстренько до другого района, до работы, и снова выйду. И мы еще поговорим.

Ничего, мы приспособились. У меня есть пауэрбанк и фонарь на батарейках. Все нормально.

Вот только мама в подвале не может спать. Так что мы дома. Мы дома.