• 2023-2(40)

Когда-то он просыпался с легкостью. Но это было давно. В те годы он мог спать долго, а выспавшись и сладко потянувшись, вставал счастливый и бодрый. Последние же несколько лет Дмитрий Иванович Сироткин стал просыпаться мучительно рано. В некотором смысле это было удобно. Сам не зная зачем, он продолжал ставить будильник на телефоне. Когда телефон вспыхивал равнодушным светом и начинал выводить безрадостную трель, Сироткин уже лежал, открыв глаза, собираясь с силами, чтобы встать, преодолевая ломоту в застывшем за ночь теле.

Если из-за штор в комнату проникал живительный свет белых ночей, вставать было легче. А в те месяцы, когда Сироткин просыпался затемно, на него накатывал тяжелый и холодный утренний страх. Какой-то беспредметный страх бытия. К пятидесяти годам Сироткин научился справляться с ним. Нужно было ни о чем не думать, пока страх не пройдет. Иначе можно было повеситься. А что страх пройдет, Сироткин знал по опыту. Стоило лишь начать день — принимать душ, готовить завтрак, заваривать кофе, вспомнить о работе. Дневные дела и заботы прогоняли страх, он отступал и прятался куда-то до следующего утра. И вот это усилие, которое нужно было сделать, чтобы перейти из ночи в день, было самым трудным. Будильник служил к нему сигналом, как стартовый пистолет.

Дмитрий Иванович принимал душ, готовил завтрак, заваривал кофе, и силы приходили. Точнее, Сироткин понимал, что они есть. Он думал о детях. Жена Дмитрия Ивановича умерла три года тому назад от рака, и Сироткин теперь заботился о детях один.

Старший ребенок, Сережа, был неблагодарный балбес. Но Сироткин его все равно, конечно, любил. Окончив два года назад школу, Сережа при помощи связей Дмитрия Ивановича поступил на бюджет в Первый медицинский. Но после первого курса бросил. Стал заниматься в театральной студии, познакомился там с девицей и поселился с ней в какой-то студенческой коммуналке на Петроградской. Для Дмитрия Ивановича не составляло проблем избавить сына от службы в армии, но его будущее виделось грустным и было постоянным источником беспокойства.

Младшая, Даша, училась в десятом классе, а после одиннадцатого собиралась ехать учиться за границу. Необходимо было как можно скорее найти ей хорошего репетитора по английскому. Дочь была в жизни Дмитрия Ивановича отдушиной и главным источником радости. Он возлагал на нее большие надежды. Даша была умница и отличница. Она говорила, что с заграничным образованием будет у работодателей нарасхват — легко устроится экономистом в любой из крупных российских банков. Сироткин втайне мечтал, что Даша, пожив за границей, освоится там, глядишь, и замуж выйдет, получит гражданство. Для Даши Дмитрий Иванович желал благополучной европейской жизни, а сам мечтал в старости проводить лето где-нибудь в Европе, например на Лазурном берегу.

 

***

Сегодня была суббота, и значит, утром у Сироткина было полтора часа свободного времени. Он тихо ходил по квартире, чтобы не разбудить дочь, тихо завтракал, потом сидел в кресле и читал «Спорт-Экспресс», а потом отправился в Коломяги в церковь на литургию.

Дмитрий Иванович любил эти спокойные субботние утра. Они с Дашей жили в новом доме, уютно поместившимся среди хрущевок. Сироткин не торопясь выходил на улицу, садился в машину и, не реагируя на хамство других водителей, доезжал до церкви.

Был конец марта. Погода стояла холодная и хмурая. По небу уныло тащилась серая пелена. Пыльный ветер волочил по земле серую дрянь, оставшуюся после зимы. Ямы на ухабистой обочине затянулись хрупкой белой слюдой. Кривая улочка сбегала вниз по склону и заворачивала, огибая широкий церковный двор, обнесенный новенькой оградой. Старинная деревянная церковь в любую погоду как будто светилась небесно-голубым цветом.

По выходным в церкви бывало людно. Небольшая парковка, как всегда, занята, а все ближайшие обочины утыканы машинами, наставленными кое-как, вкривь и вкось. Сироткин приткнул машину в первое попавшееся свободное место и по тропинке стал подниматься к церковным воротам. У ворот сидели уже знакомые Сироткину нищие. Во дворе церкви было красиво и чисто. Это всегда радовало Сироткина. Он смешался с толпой прихожан, перекрестился и, сняв шапку, вошел в церковь.

Дмитрий Иванович всегда относился к церкви с почтением за ее видимую жизнестойкость. Церковь казалась Сироткину несгибаемым стержнем русской жизни, прочным каркасом, на котором держится Россия. Исторические бури сотрясали страну, все менялось, и лишь церковь оставалась незыблемой. Сироткин с умилением думал о том, что и сто, и двести лет назад люди так же стояли службу, и священники так же совершали обряды. Бывая в других городах, Сироткин всегда фотографировал старинные церкви. Любил заходить внутрь полюбоваться красотой. Вскоре после смерти жены Сироткин почувствовал потребность в вере и стал ходить на службы.

Сироткин чувствовал на себе вину перед людьми и ходил в церковь чтобы излечить душу от этого тяжелого чувства. Профессия обязывала Дмитрия Ивановича помогать людям. Однако он совсем не испытывал ни желания помогать ни сострадания. В юности, поступая в медицинский институт, и потом, уже во время учебы, Сироткин с радостью думал о том, как будет лечить больных. Однако, проработав несколько лет в больнице, он совершенно охладел и стал циничен. Теперь он относился к пациентам в лучшем случае равнодушно.

Вернее сказать, желание помогать больным не совсем пропало в душе Сироткина, но стало прямо зависеть от их готовности заплатить. Повзрослев и растеряв романтический альтруизм, Сироткин почувствовал, что зарплата у него крайне маленькая, а работа тяжелая. С другой стороны, некоторые пациенты сами выражали готовность щедро оплатить его труды. Поначалу Сироткин относился к этому с благодарностью, а вскоре и вовсе стал принимать как должное. Больные, которые не давали денег, раздражали Сироткина и вызывали презрение. Чаще всего это были немощные старики и старухи. Эти люди годами ждали очереди на операцию в то время, как тех, кто приносил ему наличность, Сироткин клал на операцию без очереди. Это тяготило и мучило его, но он не мог поступать иначе и оправдывал себя тем, что нужно зарабатывать, нужно обеспечивать семью, дать детям хорошее образование. «Хочешь жить — умей вертеться», — вертелась в голове фраза, слышанная когда-то в детстве от родителей.

Корыстное и циничное отношение к людям, которым он был призван помогать, причиняло Сироткину тяжкие душевные страдания. Но в то же время он был уверен, что сама жизнь поставила его в такие обстоятельства, и не чувствовал в себе сил что-нибудь изменить. Дмитрий Иванович искренне верил, что нужно покаяться и помолиться, и тогда бог простит, что все на свете происходит по воле божьей. А себя, как и всех остальных людей, он считал лишь орудием в руках божьих.

На церковной службе Дмитрий Иванович проникался чувством благоговения. Запах ладана наполнял его душу блаженным спокойствием. Священника Дмитрий Иванович почти не слушал. Он сосредотачивался на своих внутренних ощущениях, наблюдал, как душа отдыхает и набирается сил. Отстояв службу, он выходил из церкви, радовался доброму дню, оборачивался и, подняв голову, умиленно смотрел на кресты на куполах и колокольне. Потом крестился, кланялся, надевал шапку и шел к машине.

Выходя из церковных ворот, Сироткин подавал нищим. Подавая милостыню, он всегда испытывал радость и почему-то представлял себе, как бомжи, насобирав денег, идут в магазин «Народный» и покупают там уцененные продукты, наверное, просроченные, но хоть какие-то. Ему было приятно сделать доброе дело. Облегчив таким образом душу, Дмитрий Иванович ехал домой.

 

***

Стоял радостный и солнечный апрельский день. Один из тех дней, когда весенняя грязь еще видна на земле, а ветки деревьев уже покрылись сочными зелеными листочками, еще не пыльными. Из газонов прет свежая трава, и воздух вовсю пахнет весной. Прохожие, кто пошустрее, уже налегке, а другие, по привычке тепло одевшись, снимают куртки и таскают на руках.

В сквере у метро «Удельная» на сдвинутых скамейках рядом с переполненной грязно-белой урной сидели бомжи с опухшими губами и узкими глазами, с вечным загаром на загривках — трое мужчин и одна женщина. Лица мужчин, как инеем, были покрыты щетиной. У женщины под глазом и на щеке расплылся сиреневый синяк. Бездомные шелушились слоями одежды неясного цвета. Дырявые вязаные кофты, драные грязные дутые куртки, ботинки неизвестного фасона, поблекшие, натянутые на распухшие ноги кроссовки без шнурков.

Одним из бомжей был интересующий нас человек по имени Николай. Он же Коля Пижон и даже Коленька, как называла его дама с сиреневым фингалом. Коля выделялся необычайно стильным для бомжа нарядом. Он был самым молодым в этой компании. Ему было чуть больше тридцати. Коля бомжевал уже давно. В детстве он жил в достатке — отец был успешным юристом. Но родители умерли рано. Мать умерла от рака, когда Коле было 16 лет. Отец много работал, а в свободное время был не дурак выпить, и умер через несколько лет после матери от инсульта, оставив Коле трехкомнатную квартиру на Гагаринской улице.

Коля не унаследовал от отца способностей обеспечить себе комфортную жизнь, но зато был неравнодушен к спиртному даже в большей степени, чем отец. Вскоре после смерти отца Коля вылетел из института. Потом пьянствовал, сначала с друзьями, а потом уже и со случайными знакомыми. Нужны были деньги, и Коля потихоньку продавал вещи. Однажды кто-то из собутыльников подкинул идею: трешку в центре можно здорово продать, купить однокомнатную квартиру на окраине, и еще много денег останется. В бесконечной пьяной кутерьме Коля все никак не мог взяться за это дело, но нашлись сведущие люди, которые обещали помочь. «Что нам стоит дом построить?! Нарисуем — будем жить!» — хлопнул его по плечу веселый мужик, с которым Коля познакомился в рюмочной. «Геморройно это все…», — сетовал Коля. «Сейчас это легко делается! — уверял знакомый. — У нотариуса доверенность напишешь на получение документов, а потом приходишь уже сразу за документами, и все. Никаких очередей, ничего.» В результате этой сделки Коля и оказался на улице.

Метро было для Коли и его товарищей источником тепла и заработка. Внутрь не пускали, но павильон размахивал тяжелыми дверями, из которых дул теплый ветер. Зимой бомжам иногда выдавали лопаты, и они старательно отгребали от входа снежную кашу. Два раза в будний день, рано утром и ближе к вечеру, они просеивали плотную толпу пассажиров. Труженики стряхивали нищим крупицы своей добавленной стоимости. По праздникам и в выходные Коля с товарищами работал у церкви в Коломягах. Верующие подавали очень хорошо.

Был полдень. Бомжи отдыхали и грелись на солнышке. Они пили пиво из коричневых полторашек, купленных на вырученные утром деньги. Кто-то из толпы прохожих отдал Коле почти полную пачку «Петра», и Коля угощал друзей сигаретами. За утреннюю смену он собрал больше всех денег. Так было всегда. В любой день, в любом месте Коле всегда подавали больше всех.

­— Как у тебя это получается, Коленька? — спросила его старшая подруга с фингалом. — Взгляд у тебя, что ли, особенно жалкий...

— За жалкий вид тебе жалкую копейку дадут, Рая! Нужно производить на людей хорошее впечатление.

— Я те говорю, Райка, ему много дают, потому что он пижон, — сказал худощавый сутулый Витя, одетый в большие, явно не по размеру, брюки, собранные в гармошку найденным на помойке ремнем с огромной блестящей бляхой, на которой красовалась эмблема ARMANI.

— Да не пижон, Витек! — страстно защищался Коля. — Просто надо выделяться чем-то интересным, понимаешь? Людям это нравится, люди это ценят. Меня тут уже знают люди! Здороваются даже!

Одним из талантов, которыми Коля, несомненно, обладал, было умение оригинально одеваться. Из массы старых шмоток, найденных на помойках, Колин глаз безошибочно подбирал яркие наряды — эпатажно длинные шарфы, стильные, пусть грязные, пальто, экстравагантные шапки. Иногда даже попадалась сильно поношенная, но все-таки сносная, дорогая обувь.

— Ты, бля, как в анекдоте, — с усмешкой хрипло сказал Серега. — Умом надо отличаться, Коля!

Серега был сухой, но крепкий, почти без зубов, в вязаной шапочке, грязно-бурой куртке и высоких сапогах на меховой, когда-то белой подкладке. Из своих сорока семи лет тринадцать он провел по тюрьмам и зонам.

Разомлевшие от апрельского солнца и пива бомжи не обратили внимания на четверых бритоголовых молодых людей, которые приближались по дорожке сквера. Когда Коля с друзьями почувствовали опасность, было поздно.

— Че расселись, подонки?! — невысокого роста крепыш уперся берцем и толкнул спинку скамейки, на которой сидел Коля.

Скамейка неожиданно легко наклонилась вперед. Коля соскользнул с нее и упал в сырую грязь, усыпанную семечной шелухой. Полторашка, стоявшая рядом с ним на скамейке, кувырнулась на землю, и пиво потекло из нее густой пенистой струей. Молодые люди захохотали. Серега с Витьком рванули по газону через сквер в сторону ближайших дворов.

— Стоять, суки! — крикнул один из бритоголовых.

— Да хер с ними, — сказал другой, самый крупный, с татуировкой паутины на локте.

Коля, неуклюже упираясь в грязь руками, пытался подняться. Нарушившие блаженный отдых бомжей молодые люди были одеты в берцы. Двое были в черных куртках-бомберах, а двое других — в футболках. На их руках с большими округлыми мышцами Коля заметил среди татуировок свастики.

— Ты пиво разлил, придурок, — сказал ему маленький крепыш, продолжая упираться в скамейку ногой. Его берцы были зашнурованы белыми шнурками.

Не успел Коля встать на ноги, как получил удар сапогом в грудь и снова упал.

— Ребята, за что вы его?! — заныла Рая.

­— Паскуда, я тебе челюсть сломаю, ­— заорал кто-то.

Коля ощутил страшный удар сапогом по голове, и все исчезло.

 

***

— Да жив он… — сказал чей-то раздраженный голос.

В голове была необычайная легкость. Коле казалось, что он плывет куда-то. Ничего не болело. «Слава богу, все цело!» — подумал Коля. Вокруг было темно. Потом ему показалось, что перед ним как будто плавают какие-то медузы. Потом он понял, что у него закрыты глаза. Коля попытался их открыть. Это получилось не сразу. Один глаз удалось разлепить, второй не открывался. Его как будто подпирала снизу щека.

Коля увидел белые облака в синем небе и почувствовал свежесть холодного весеннего вечера. Потом на фоне неба он увидел санитара в синей куртке, который наклонился над ним и что-то грубо положил ему на грудь. В груди засаднило. Коля закряхтел, заерзал и понял, что лежит на носилках. Высоко на фоне облаков появилось заплаканное лицо Раи со знакомым темно-сиреневым пятном под глазом.

— Коленька, ты живой? — хрипло проскулила Рая.

На грудь что-то давило. Коля сделал усилие, чтобы приподняться. В голове заныла тупая мутящая боль. «Ой, бля!» — подумал Коля. Ему стало казаться, что он качается на волнах, захотелось закрыть глаза. В ребрах больно кололо, как будто воткнулась металлическая пика. С груди упал пакет с провизией, купленной утром в ларьке. Над Колей снова возник санитар. «Не вставай!» — сказал он уже знакомым раздраженным голосом и опять положил на Колю пакет, но уже не на грудь, а на ноги. Так Коле было удобнее. Он закрыл глаза и снова поплыл куда-то. Все звуки слились в баюкающий бубнеж.

— Выздоравливай, Коленька! — расслышал он Раин голос.

И снова все исчезло.

 

***

Ранним утром Дмитрий Иванович с Дашей завтракали на кухне. Даша собиралась в школу, а Сироткин на работу. Даша училась в элитной гимназии на Петроградской.

— Я тебе дам денег для Сережи. В метро есть банкомат. Кинешь ему на карточку.

— Опять ему деньги даешь?

— Ему за квартиру платить нечем.

— Но ведь он сам виноват. Ты ему помог в институт поступить, а он бросил. Это был его выбор. Пусть сам выгребает.

— Выбор — это фикция. Наше поведение детерминировано физиологическими процессами, работой нервной системы и всей цепочкой предыдущих событий и наших реакций на них. Так что Сережа не виноват.

Ближе к вечеру того же дня Дмитрий Иванович, насвистывая, шел по коридору больницы. Он направлялся к бомжу, которого привезли с черепно-мозговой травмой и переломом двух ребер пять дней назад. Пора было его выписывать.

К бомжам, которых привозила скорая, Сироткин всегда относился с брезгливым равнодушием и считал это проявлением своего профессионализма. Как врач, он не мог не оказывать им помощь, и свое безразличие считал профессиональным хладнокровием. Однако к этому бомжу Дмитрий Иванович испытал что-то вроде жалости. Сироткин сразу узнал его по броскому наряду. Этого попрошайку он часто видел у церкви в Коломягах и всегда подавал ему. А бомж, кажется, не узнал его.

— Николай, приветствую! — сказал Сироткин, войдя в палату.

Коля, слегка пригибая голову, почтительно встал.

­— Садись, — сказал Сироткин и сам сел на стул рядом с кроватью. — Как самочувствие?

— Выздоравливаю, спасибо! — сказал Коля и сел на кровать.

— Отлично! Будем выписывать сегодня.

— Че, выписываться уже? А, у меня же, это… ребра…

— С ребрами мы ничего не делаем. Будешь соблюдать осторожность. Они сами срастутся постепенно.

— Понял, — сказал Коля.

Дмитрий Иванович посмотрел на него с сочувствием.

— Баралгин в аптеке купишь. Еще пять дней нужно попринимать. Деньги-то есть у тебя?

— Деньги — не проблема, ­— бодро заверил Коля, — настреляю у метро.

— Ну да, тебе не привыкать.

— Че, «не привыкать»?! Я себя обеспечиваю. Не паразитирую на теле общества.

— Ты же попрошайничаешь! Разве это достойно? А говоришь — не паразит.

— Так ведь люди-то просто так не подают! Задаром с деньгами никто не расстается. Дураков нет.

­— А за что же? — удивился Сироткин.

— Раз отдают деньги, значит что-то получают взамен.

— Что получают? — Сироткина начинала злить эта чепуха.

— У каждого на совести что-нибудь да есть. Грехи давят. А так, нищему подал — вроде доброе дело сделал. Карму очистил.

— Какую карму? Что ты несешь?! — рассердился Сироткин.

— Человек денюжку отдает, а сам взамен благость получает. Раз подают, значит, чувствуют потребность в добре. Значит, я для этого нужен.

— Господи! Что за бред у тебя в голове?! ­— Сироткин всплеснул руками.

Коленька промолчал.

— Ладно, — сказал Дмитрий Иванович, вставая. — Будь здоров! Не подставляйся больше.

 

***

Чепуха, которой была забита Колина голова, почему-то не выходила из головы Сироткина. Сначала он как будто не обратил на нее внимания, но потом несколько раз вспоминал и чем дальше, тем больше раздражался. Поздно вечером Дмитрий Иванович вернулся домой усталый и сердитый. «Мало того, что живет за чужой счет, — думал он, — так еще и философию гнилую придумал!»

В субботу Дмитрий Иванович, как всегда, отправился в церковь. Он отстоял службу и почувствовал, что это как будто не дает ему обычного отдохновения и облегчения. Что-то раздражало его душу. Он вышел из церкви, обернулся, по привычке перекрестился, но наспех и как-то безрадостно, и направился к воротам.

У ворот, как всегда, сидели нищие. Среди них Николай со следами побоев на лице, но в обновке. Где-то он успел раздобыть шляпу с полями и грязную ярко-оранжевую куртку. Дмитрий Иванович приблизился к попрошайкам. Николай как будто не замечал его. Сироткин думал было пройти мимо Николая, но против своей воли подошел и, глядя прямо в лицо, положил ему в руку деньги. Николай не взглянул на Сироткина, а лишь проговорил свое обычное: «Храни вас бог».

«Вот неблагодарный подонок! — думал Сироткин, идя к машине. — Да и смысл им подавать? Все равно все пропьют. Только хуже им делаешь. Пусть работать идут». После этого Дмитрий Иванович перестал подавать нищим, рассудив, что лишних денег не бывает, а ему и самому деньги нужны.