• 2023-1(39)

Зима в Тароне выдалась самой суровой за последнюю тысячу лет. Навалило много снегу, он занес горные тропы, и жители долины оказались отрезанными от всего остального мира. Встревоженные, они каждое утро обращали свои взоры на окрестности: не тает ли снег, не темнеют ли луга? Но толстый слой снега лежал неподвижно, искрился под лучами холодного, негреющего солнца и упорно не хотел таять.

Тигран был единственным сыном уважаемой в Муше семьи Петросян. Отменный рост его, темные очи, высокое чело и буйные кудри всякого сводили с ума. Многие матери мечтали взять его в зятья и окружить заботой. Молодые девушки, услыхав голос или одно даже имя его, готовы были душу ему отдать. Его одного видели во сне и просыпались, вздыхая от любви к нему. Но, прежде чем жениться, надобно было построить дом, старый совсем обветшал и потрескался. Сначала отец с сыном вырыли маран для вина и вмазали в пол глиняный очаг — «тонир», чтобы внутри дома тепло было, добротные стены возвели из дикого камня, крепкими досками устлали полы двух комнат, выходящих окнами в ущелье. За окнами разбили сад. А перед домом соорудили большую веранду, откуда, если сидеть за столом, была видна узкая змейка реки на дне ущелья.

Свадьбу справили осенью, когда были закончены полевые работы и закрома тантикин Србуи были полны всяческого добра, а карасы пенились молодым вином. Под печальные звуки зурны красочно одетые подружки невесты одевали Анаит в окаймленный золотой тесьмой красный тараз с вышивкой и опоясывали серебряным поясом с узорами, а лицо ее закрыли вуалью. Меланхолично запела четырехструнная кяманча, ритмично застучал дол, дружно вступили звонкий саз и голосистый дудук, окунув собравшихся в свои чарующие звуки. Словно лебедь по глади пруда, очаровывая гостей своей грацией и целомудрием, легко и плавно ходила Анаит по кругу, вытянув спину и стыдливо опустив мокрые глаза: когда играет «узундара», ни одна невеста не может удержаться от слез, видя грусть своих родителей. Потом она целовала руку отцу и матери, благодаря их за все и навсегда прощаясь с родительским домом.

Три дня не было никому покоя. Вино текло в глотки, весело блеяла зурна, выбивали ритм барабаны, и снова молодежь балагурила, смеялась, старики беседовали о грядущих судьбах Армении и ели хоровац, плов, ароматную хашламу, кричали «туш» после каждого тоста и перешептывались, гадая меж собой, какая постель, ковер, хурджин, посуда и одежда находятся в большом сундуке с приданым.

Мужчины семьи — отец и сын — возделывали виноградник на склоне долины, ухаживали за ним как за ребенком, поливали прозрачной родниковой водой, вскапывали, удобряли, и виноград потихоньку, под веселое щебетанье птиц, тянулся к лазурным небесам, где величественно парили гордые орлы. Платя труженикам стократную дань за их трудолюбие, пролитый пот и веру в свое предначертание — жить на разбросанных повсюду замшелых камнях, земля давала корням винограда подпитку, а сияющее светило дарило тепло, наполняя янтарные грозья сладким соком. Всякий раз, окидывая вьющиеся лозы своими глубокими как колодец глазами, старый Мушег вспоминал библейскую историю о Ноевом ковчеге. Когда по воле Господа ковчег причалил к серебристым вершинам Араратских гор и праведник почувствовал под ногами земную твердь, он первым делом опустился на колени и вытащил из-за пазухи небольшой росток. Этим чудным ростком была виноградная лоза, привезенная из райского сада.

Во дворе их дома раскинулся сад с инжиром, старой шелковицей, гигантской орешиной и дикими абрикосовыми деревьями с наклонившимися до земли тяжелыми ветвями. Полупрозрачными абрикосами, наполненными солнцем и ветрами долины, домочадцы щедро делились с соседской детворой. Нет, нигде больше не было такого сада и таких сказочно ярких абрикосов, как у их семьи! Из древесины дикого цирана Мушег вырезал дудук и играл на нем. Никто во всем Муше не превзошел великого варпета в его мастерстве. Да разве только в том чудесном живописном крае знали его? Через все села и деревеньки Армении слава о варпете передавалась из уст в уста. А сам он чувствовал себя едва ли не Богом, потому что мог повелевать людьми, вызывать то слезы, то улыбки, сеять печаль в душах и лечить ее расцветающей от звучания его дудука любовью. Он знал самые потаенные секреты этого тонкого дела, которые когда-то принял от отца, деда и прадеда, оставляя в каждом рожденном им инструменте свое дыхание, свое изношенное сердце, ветхие думы о ранах Армении и возвышенные мечты. И с благоговением передавал все премудрости своему сыну.

На плечах тантикин Србуи лежали женские работы. Она вставала на рассвете раньше всех и шла в хлев. Оттуда пахло навозом и соломой, слышалось кудахтанье кур и писк цыплят. Там тантикин доила корову, отгоняя локтем теленка, который непрерывно тыкал мордой в вымя. На парном молоке она заквашивала мацун, готовила домашний панир, сбивала масло из жирных сливок, пекла лаваш и варила апур. Любя молодую невестку, тантикин обучала ее всему, что умела и знала, не позволяла мыть ей ноги — берегла ее, забеременевшую в первый же месяц, и во всем ей угождала, особенно в еде, чтобы ребенок родился здоровым. Анаит платила тем же — почитала свою свекровь как родную мать. Ожидая прибавления, семья надеялась на рождение мальчика, а как же иначе, ведь счастье при рождении дочери было бы неполным: придет время, она выйдет замуж и уйдет в другую семью. А сын — совсем другое дело: он наследник и продолжатель их рода, их гордость, свершение их надежд и их бессмертие.

Миновала угрюмая, холодная зима, унесла с собой свинцовые туманы, кутавшие в одежды скорби ущелья и горные вершины Тарона. Земля согрелась, растения ожили, трава почувствовала прилив соков, приподнялась, призвала на помощь солнце. Время рожать пришлось на дождливый вечер в канун великого праздника Благовещения. В пустой комнате горела висячая керосиновая лампа. Поняв, что время пришло, тантикин выгнала мужчин из дома, оставшись наедине с невесткой и пожилой женщиной — известной на всю округу ведуньей и повитухой Сирануш. Для защиты от злых духов, которые в это время всегда угрожают роженице, Сирануш распахнула в доме все двери, окна, сняла крышки с посуды, развязала всевозможные узлы и пояса, расстегнула одежду. У ног страдающей от схваток Анаит женщина разбила яйцо, а под подушку ей положила острые обереги от нечистой силы — кинжал и веретено.

— Еще немного и все закончится, — протирая лоб роженице мокрым полотенцем, шептала ей на ухо тантикин, не отходя от нее ни на шаг.

Рядом суетливо хлопотала повитуха, заставляя Анаит тужиться, и, поддерживая ее под руки, надавливала на большой живот. Вдруг молодая женщина резко закричала, ее крик сменился пронзительным криком новорожденного. Это была сморщенная черноволосая девочка. Приняв дитя, повитуха обмыла его в соленой воде, оберегавшей от дурного глаза и порчи, и запеленала.

В ушах Анаит звучал голос свекрови: «Аствац джан, благодарю тебя!»

Она бережно взяла на руки маленький сверток и глянула на торчащую оттуда крошечную головку:

— Ты так похожа на своего отца. С рождением тебя, Марьям. Пожалуй в эту жизнь…

Среди рева и воя урагана, среди ударов грома вдруг послышались веселые звуки. Это отец с сыном, счастливые, радостно надувая щеки, играли на своих чудных дудуках под окном.

Весь город поздравлял семью с такой радостью, неся подарки для молодой матери и ребенка. Тантикин Србуи бегом собирала на стол, чтобы достойно встретить каждого. Гость в их доме был от Бога, христианин он или мусульманин. Бог — он един для всех. А что простому армянину нужно? Лишь доброе слово и честный взгляд соседа. Больше ничего ему и не нужно — все остальное он своими руками сделает.

На восьмой день после рождения Марьям устроили крестины. Несколько дней люди гуляли, пили, ели. Сколько черных овец тогда зарезал счастливый Тигран, никто не считал. Каждый день он приносил горные цветы и, украшая ими голову своей любимой, спрашивал себя, есть ли в этом мире еще какая-нибудь другая женщина, так похожая на Богоматерь, как его Анаит.

А через год, в те яркие майские дни, когда весна царила в своей буйной стихии, когда расцвели молодые абрикосовые деревья в их саду, в семье родился долгожданный мальчик — Андраник.

Но вскоре в их дом постучало горе. Занемог старый Мушег. Когда-то коренастый, крепкий и сильный, как вол, теперь он постарел и согнулся, ходил с трудом, стал совсем молчаливым — бывало, за весь день слова не услышишь. А потом и вовсе захирел и слег, кашлял и дрожал от озноба в своей теплой постели на тахте. Србуи и Анаит поили его горячим отваром, чтобы прогнать лихорадку, и с горечью наблюдали за тем, как судорожно поднимается и опадает его слабая грудь. Взор его тихо скользил по комнате, из огромных глаз на землисто-сером, с запавшими щеками лице медленно катились холодные слезы. Он понимал, что и его время пришло, ведь вокруг давно уже постарели и ушли почти все его ровесники — один за другим. Не спрячешься никуда от судьбы, ничем не сотрешь свой тчакатагир, начертанный на лбу в момент рождения, и совсем скоро наступит тот день, когда явится к нему ангел смерти и заберет его душу на небо. А сам он уйдет в ту же землю, из которой вышел. Он задремал. Прошло несколько часов. Вдруг он открыл глаза и слабо сжал руку жены. И в сверкающем пламени свечи встретила она благодарный взгляд мужа и сумела прочитать последние мысли в угасающих глазах. Она тихо встала и принесла его любимый дудук, с которым он хотел попрощаться. Старый Мушег поцеловал его, прижал к груди, и навеки закрыл глаза. Крик вылетел изо рта Србуи, долетел до небес и вернулся обратно на землю.

Весть о смерти варпета быстро разнеслась по всему Тарону. По ведущей к их дому дороге потянулась вереница мужчин с печальными лицами и плачущих женщин. Мимо каменной крепости с башнями, где располагался турецкий гарнизон, мимо купольных церквей Сурб Саргиса и Сурб Арутюна, мимо мечети с высокими минаретами, переделанной из церкви, под колокольный перезвон монастырей в дом покойного шли и шли люди, чтобы утешить родных добрым словом и посетовать на большое горе, которое выпало всем им, потерявшим такого человека. Армяне несли с собой сахар и водку, местные курды подносили мыло и шерстяные носки, а добродушные соседи-турки, Али и Джамиля, подарили отрез белой ткани и большой кусок сладкой халвы.

— Смерть — это воля Всевышнего, — тихо сказал Али, поклонившись Србуи, и качнулась черная косичка на его красной войлочной феске. — Прими ее со смирением, джаным. Хороший был у тебя муж, с чистым сердцем и праведными поступками. Жаль, что не был он мусульманином. Аллах был бы рад иметь такого сына, как уста Мушег. Да пребудет он на небесах, — и он поднял свою руку и медленно, торжественно приложил в знак приветствия к сердцу, губам и лбу.

Али часто бывал в хлебосольном доме Мушега, вместе с которым он вырос, иногда они даже попивали. Турки вина не пьют, это запрещено Кораном, но насчет водки там ничего не сказано, — стало быть, ее можно пить, не нарушая заповедей Магомета. А дружбу свою мужчины хранили в тайне из боязни навлечь на себя гнев. Разве мог он говорить открыто, что его сосед-армянин — честный, хороший человек, что ему приятно бывать у него в гостях, поговорить с ним по душам, — когда каждый день на базаре, в духанах и в мечетях младотурки и муллы вдалбливают в голову, что армяне — самые худшие из всех гяуров, что все беды правоверных — бедность, болезни и даже неурожаи — исходят от армян. Надо бы всех их истребить, и тогда на страну великого султана спустится благодать аллаха. Нет, трудно турку открыто дружить с армянином, пусть он в душе и не верит словам муллы.

На поминальном обеде подавали хашламу и куркут, пили водку. Парил над дворами голос дудука. Так умел играть только Мушег. Но это был не Мушег. Тигран занял место отца. А как он играл! Плакал и плакал его дудук. Рвал душу, воскрешая в памяти дорогие образы тех, кто покинул этот мир и ушел в мир иной для вечного упокоения.

Србуи умерла, когда у подножия гор начали таять многометровые серые ледники, а в расщелинах каменистых гор из-под снега появились первые цветы: и трех месяцев после смерти Мушега не выдержало разбитое разлукой сердце. Ее, возлежащую в гробу с величественно строгим лицом и зачесанными наверх седыми волосами, погребли рядом с мужем. Спустя год на том месте появился резной хачкар из розового туфа с крестом, окаймленный кружевными узорами. А под крестом был высечен дудук…

 Пятнадцать лет после замужества Анаит пролетели как один день. Погрузившись в темноту, город Муш спал тревожным сном: обостренный слух его жителей ловил каждый шорох. Но едва только первые блики солнца растворили ночную мглу и отбросили голубой туман с прохладных каменистых гор, Анаит, одетая в черный тараз, со скорбью в сердце поспешила к своим делам. После гибели мужа воспитание детей и груз забот легли на ее плечи. Ничто в то утро не предвещало начала Великого Злодеяния. Врытый в землю глиняный тонир ее дома разгорался все сильней, растопленный старой виноградной лозой. Женщина прошлась веником вокруг тонира, навела чистоту. Затем быстро просеяла муку и замесила тесто на теплой воде и соленых слезах, добавив в него остаток кислого теста от предыдущей выпечки, разделила его на кусочки и из каждого скалкой раскатала тонкие лаваши. Натянула их проворными руками на «тап» — специальную овальную «подушку», приклеила к стенкам раскаленного тонира, закрыла крышку и стала читать «Отче наш»: к концу молитвы на лепешках обязательно появятся золотисто-желтые корочки. Пора! Вытащила лепешки железным прутом с острым загнутым концом и помянула мужа. Тигран всегда говорил, что «лаваш ее светится золотом. Отломишь кусочек, вдохнешь запах и понимаешь, что именно так пахнет рай!»

 Сердце у Тиграна, царство ему небесное, было столь доброе, что он понапрасну не убил бы птицы, не задавил бы и муравья, но жизнь в Тароне стала невыносимой. Турки день и ночь притесняли армянское население Муша, заставляя платить огромные налоги, а когда грабили их дома, то преступление всегда оставалось безнаказанным: кому больше поверят в турецком суде: правоверному мусульманину или грязному гяуру? Ни один армянин, ложась спать, не знал, встанет ли он живым поутру. Сеял он хлеб и не знал, достанется ли ему урожай. Он больше не хозяин в своем доме, в саду, на пашне. И когда этому придет конец? Тиграну ничего не оставалось делать. «Господь даровал нам жизнь, значит, он имел в виду, что мы будем ее защищать. Я родился здесь, здесь и умру! Отныне наш Бог — оружие!» — сказал он и записался в фидаи к самому Зоравару Андранику, чтобы встать грудью на защиту родной земли. Бесстрашие и храбрость Тиграна изумляли всех. Казалось, ни пуля турецкая его не достанет, ни штык, ни сабля… Но в одном страшном бою в Сасуне, Тигран был настигнут адскими всадниками османского султана и ранен в грудь изогнутым клинком турецкого ятагана. Единственное, о чем успел он попросить склонившегося над ним Андраника — это позаботиться о его семье.

Закончив потеть над тониром, женщина, наконец, присела в ожидании, пока проснутся дети. Прошу тебя, убереги детей от беды, обратилась она к Богу. Турки вновь бесчинствуют. А ведь тоже людьми называются. И бога своего имеют! И матери у них есть, и дети. А накануне еще по городу слух пошел, что и в Муш скоро войдет турецкая армия, что нельзя здесь оставаться и рисковать жизнью, надо бежать отсюда. Но куда она побежит? Нет! Лучше отважно погибнуть, забрав с собой несколько жизней врагов, чем позволить им топтать могилы, где покоятся кости предков! Пусть и ее здесь похоронят… Лишь бы дети остались целы и невредимы.

Все услышанное и увиденное за последние месяцы заставляло ее быть крайне осторожной и ожидать только худшего. Нехорошие предчувствия теснили грудь. Этой ночью приснился ей страшный сон. Снилось ей, будто стоит она с детьми в поле. Внезапно небеса пролились огненным дождем, канули в небытие луна и звезды, реки потекли кровью, и шагали мертвые: они кричали, открывали рты, но Анаит слышала только рев огня. Она пыталась спасти Арменака и Марьям, но между нею и детьми с ужасным шумом разверзлась земля и выплеснула бурлящую лаву. Стоя на краю пропасти в изорванном платье, с распущенными волосами, она громко кричала и плакала, но вдруг уловила пение дудука и ясный голос Тиграна, который говорил: «Не держи их, пусть идут». И звал ее, звал к себе...

 Она взяла два больших дорожных хурджина, в один положила холщовый мешочек с оставшейся мукой, немного риса, сахар, соль, сушеные абрикосы, другой наполнила кое-какой одеждой да пожитками. Сбоку положила церковные свечи, дудук Тиграна и горсть земли с могил предков. Все это для Марьям и Андраника, если им придется пуститься в нелегкий путь, чтобы выжить. А золото и семейные ценности, сложив их в глиняный горшок, она на всякий случай закопала во дворе, глубоко под корнями дикого абрикоса.

Когда из ущелий выполз густой туман, закрыв собой ложбины, подоспел небольшой конный отряд из людей Андраника, вооруженных кто маузером, кто саблей, кто ружьем. Их взору предстала страшная картина: весь Муш был как на ладони, охваченный пожарищами, клубящийся дым которых застилал небо. Подняв бинокль, молодой командир отряда стал рассматривать улицы: ни человека, ни собаки. Успели ли жители покинуть город до прихода турок? У поворота извилистой дороги воины придержали разгоряченных коней. Караульный пост у столба был пуст. Полные тревоги, они двинулись дальше по улицам, мимо густых деревьев, глиняных заборов, мимо больших и маленьких глхатунов, сложенных из базальта и туфа. От них остались лишь каменные обломки и похороненные под ними почерневшие тела. Там, где раньше всегда слышался веселый смех, теперь царили мгла и безмолвие. Внутри домов царил хаос — здесь после погромов и резни уже бесчинствовали мародеры: стены, некогда покрытые дорогими коврами, были оголены, мебели не было, под ногами скрежетали осколки кувшинов, глиняной посуды. В некоторых местах дощатый пол был разворочен, стены пробиты — очевидно, аскеры искали клады с золотом и деньгами.

Ярость охватила командира, лицо передернула судорога, рука сама потянулась к маузеру. Он отчетливо представил себе, как турецкие полки своей артиллерией преодолели героическую самооборону Муша. Подобно жаждущим крови хищникам, аскеры рота за ротой ворвались в город, чтобы изгнать несчастный народ с мест, где они родились и куда никогда не вернутся, — в ад безводных пустынь. Мушцы бились насмерть, используя для отпора врагу лопаты, ножи, топоры и мотыги. Но силы были неравны и исход боя был явно предрешен, аскеры рубили всех, кто попадался им под руку. Они ловили и связывали между собой сильных мужчин, превращая их в нескончаемую плотную колонну. Другие жители Муша, безропотно принимая свой жребий, собирали остатки сил, и, оставив свои дома, взваливали на спину драгоценную ношу: сын тащил на себе больного отца или мать, зять — тестя либо тещу, и так шли, решив, что лучше самим умереть, чем их бросить. Люди шли из последних сил, подгоняемые бедой. Даже лошадь единственной телеги, на которой были сложены вещи жандармов, пала. Чтобы не впрягать коней, на которых они ехали, конвоиры выбрали несколько женщин и впрягли вместо лошадей. В курдском селе жандармы отобрали из колонны крепких подростков и выставили их на продажу. Во что ты, Господи, превратил мой народ! Весь мир восстал против него!

Сотни тысяч этих пленников вскоре погибнут от голода, холода, цинги и страшного тифа… Площадь в центре Муша превратилась в Голгофу: те, кто пытался воспротивиться конвоирам, были как Спаситель распяты на кресте. Чьи-то отсеченные шашкой головы торчали на древках, старики и старухи были сожжены заживо.

Церковь стала последним прибежищем для охваченных ужасом женщин, детей, стариков, увечных и простых мирных жителей, последним бастионом, в котором они укрылись в тот момент, когда все твердыни Муша уже пали под натиском врага. Мужчины изнутри укрепляли двери храма, обезумевшие женщины, прижав к груди своих малышей, молили священников о предсмертном причастии… и, подобно первым христианам, обращались к Господу в скорбных песнопениях, предвкушая близость мученической смерти. Турецкая конница вышибла входную дверь собора, и стая демонов с криками вломилась в храм, бешено набросившись на толпу, не разбирая, где стар, где млад. Ружейными прикладами они притиснули несчастных к стене, варварски топтали ногами кресты и евангелия, сдирали с людей одежду, золотые кольца, ожерелья, срывали вышитые шелком таразы и парчовые архалуки, и били кулаками, и пинали под ребра. Напрасно старый епископ взывал к иноверцам, прося остановиться: его голос утонул в чудовищном гвалте, и вместе с собратьями святой отец был обезглавлен, став одной из многочисленных жертв этой зверской расправы. В плену слепой, остервенелой ярости аскеры не жалели ни женщин, ни детей. Одну молодую женщину раздели и привязали к кресту вверх ногами, а под крестом оставили ее плачущего грудного младенца. Других, схватив за волосы и подталкивая ружейным дулом, босыми уволокли, отдали на забаву турецким солдатам, кого забили камнями, а кого вместе с детьми согнали к реке и, разрубив на куски, сбросили с мостов в беспамятную воду бурлящей Арацани. Стоял такой вой и крик, какого никто не слышал от сотворения мира. Разом лаяли все собаки во дворах. Каркали все вороны на деревьях. Перепуганные голуби мигом исчезли, улетели прятаться за высокими горами. И только стервятники сидели на утесах, расслаблено прогнув голые шеи, и невозмутимо наблюдали за происходящим внизу из-под полуприкрытых пленчатых век. Казалось, ад разверзся, солнце вот-вот рухнет на землю… Но земля с закрытыми устами молча внимала! И небо с открытыми глазами спокойно смотрело, не содрогнулось в ужасе, не упало на землю, обагренную кровью невинных!

От дома Тиграна остались одни стены да пепелище, посреди которого одиноко замер тонир. Он навеки погас, оставив вместо себя пустоту. Некому больше его разжигать. Некому печь в нем душистый хлеб и петь дивные песни.

— Неужели все погибли? — произнес командир негромко, будто говорил сам с собой. — Что нам сказать Андранику, когда он спросит, позаботились ли мы о семье Мшеци-Тиграна, уберегли ли их, защитили ли ценой собственной жизни от всех опасностей?

 Неподалеку стоял нетронутый пожарищем дом. Густой сад и дом обнесены забором, сквозь щели которого был виден в окнах свет. Командир спешился и, подойдя к дому, постучал в дверь. Наконец на пороге появилась женщина, с изборожденным морщинами лицом, вся завернутая в черное покрывало.

— Селам Алейкум, — произнесла она, подозрительно оглядывая незнакомца.

Лицо командира исказилось: турчанка?

— Кто вы? Армяне? Что вам надо?

— Мы ищем женщину по имени Анаит, вдову Тиграна. И их детей — дочь и сына. Вон там стоял их дом. Вы не знаете, где они? Что с ними?

— Зачем вы их ищете? — спросила она, опасливо косясь на кобуру с маузером.

— Нам важно их найти, — упрямо ответил командир. — Их отец был нашим большим другом…

— Вай, какое большое несчастье! — запричитала старая женщина. — За что это бедным людям? Ох, черный день!

— Где они? — командир подался вперед. — Ну же, говорите правду, не бойтесь!

— Живы дети, слышите, живы, — тихо прошептала она, приложив палец к губам. — Бог миловал. Я велела им тихо сидеть в подвале и носа оттуда не высовывать…

— А где их мать?

— Горе мне, горе! Не сберегла я Анаит, не успела, — положив руку на сердце, ответила женщина и слезы покатились по ее лицу. — Ох, никогда не будет мне покоя! Сердце кровью обливается. Такая была добрая женщина. Наверно, угнали ее турки вместе с другими армянами.

Повисла тишина, которую нарушал лишь негромкий храп лошадей. Растерянно молчала старая турчанка. Как скала, уперевшись взглядом в землю, стоял перед ней дюжий командир с едва пробивающимися бородой и усами.

— Вы рисковали собственной жизнью, укрывая этих детей в своем доме…

Она заметила в глазах армянина искру благодарности.

— А как по-другому! Они же мне как родные, выросли на моих глазах... — сердобольная турчанка опять заплакала, утираясь кончиками черного платка. — Куда вы хотите их увезти?

— Мы пойдем в Ехегнадзор, а оттуда в Тифлис. Там, за семью горами, сестра моя за хорошим человеком замужем, там есть где жить…

— Не допустите, чтобы с ними что-то случилось, прошу вас. У меня долг перед их матерью…

Поодаль ржали оседланные кони, нетерпеливо ударяя копытами в землю. В горькие минуты последнего прощания старая турчанка крепко прижимала к груди растерянных Марьям и Арменака, ласково гладила их по волосам и говорила дрожащим голосом:

— Дети мои, я знаю, нельзя смириться и простить того, что сделали с вами эти слуги шайтана, да покарает их небо! Но живите, прошу вас, и пусть будет счастье вам и вашим детям! Да сохранит вас Всевышний от всяких напастей! Только не забывайте меня, вашу Джамилю-бабо...

И старуха, подняв в благословении скрюченную руку, долго смотрела им вслед, покуда не умолк стук копыт, а сами всадники не скрылись за поворотом.

Не останавливая коней, отряд уходил все дальше и дальше от этих мест, от ужаса смерти, стремясь к смутной надежде. Она там, эта надежда, — в той дали, куда они держат свой путь, по другую сторону большой реки. А уже за Араксом войны нет. Там — жизнь! Они шли, почти слившись друг с другом. мимо груд мертвых тел на обочинах ухабистых дорог, над которыми кружились большие стаи коршунов, мимо армянского кладбища и разрушенных церквей, окруженных обломками древних хачкаров и могильных камней, с которых ветры и ливни еще долго не сотрут надписи на армянском языке. И от страха выли собаки, и вой их отзывался эхом в мрачных пещерах. Как заклинания, всю дорогу Марьям шептала младшему брату слово «морацир», «морацир» — забудь! Но забыть это все невозможно. Немыслимо дать кануть в небытие, предать забвению эти чудовищные лиходейства. И сердца всадников сжимались от тоски, рвались на части, хотелось плакать, но глаза оставались сухими: они точно искали, ловили повсюду очертания дорогих образов. Из темнеющего ущелья ползли туманы, они тянулись к долине, и, прощаясь, хотели со стоном обвиться вокруг шеи отцов и матерей, жен и детей. А с трех сторон на людей виновато взирали горы и два уцелевших на высоком выступе тополя как молчаливые свидетели Великого Злодеяния.