• 2023-1(39)

Комедия, а не человек. Кривой, горбатый, он был одинок еще до того, как упал с лестницы и стал уродом. Я хорошо помню, как он у нас появился. Мы играли в лапту у сгоревшей кузницы, смотрим — из леса выходит худой как щепка подросток. Явно бездомный, но не просто бездомный, а такой нездешний, будто он попал к нам с другой планеты. На битье он реагировал равнодушно. Когда я ударил его в ухо, он только глянул на меня мельком, а потом смотрел мимо, на текущую в лес Гадючку и дальше, в заросли, из которых только что вышел. Он не ругался и не просил пощады, будто его лупили не живые люди, а бездушные существа.

Идти ему было некуда, и он остался, чтобы батрачить за еду. Старался не поднимать нос. Прошло лет двадцать, лес стал гуще, Гадючка разбухла от зачастивших дождей, а мы повзрослели, причем я вырос здоровяком, стал зятем нашего старосты, а он так и остался хилым уродом. Какое мне, казалось бы, до него дело, но что-то в нем всегда меня бесило. Эти годы я наблюдал за ним, хотя бил его только тогда, когда впервые его увидел. Мне не раз говорили, что он один ходит в лес. Лес — наш кормилец, но не в прямом смысле — нет таких дураков, которые бы собирали в нем грибы или охотились. Первое, чему у нас учат детей — не есть ничего из леса. Одного вепря, который повадился воровать картофель, мы пристрелили, так этот вепрь, умирая, плевался кровью и матерился, как человек.

Лес тянется с обеих сторон от проходящего мимо нашей деревни шоссе, единственного, соединяющего резиденцию герцога с новыми землями. По шоссе часто ездят бронетранспортеры с военными, проверяющими и корреспондентами столичного телевидения. Если бы леса не было, открылся бы огибающий горы обходной путь, а так — никуда не денетесь, приходится ехать мимо нашей деревни. У нас даже есть комната для приезжих, которую староста, теперь уже бывший мой тесть, называет гостиницей. Бывает, что из проезжающего мимо транспорта выбрасывают годные вещи: ботинки, штаны или, допустим, майки. Однажды я подобрал открытку — в светящемся цветке, прямо внутри него стоит красивая девушка и что-то рассматривает в своем телефоне, наверное, артистка. Благодаря шоссе мы не бедствуем. Однажды я побывал в деревне, расположенной в стороне от дорог — сразу видно, что люди в ней только что не подыхают с тоски. Они, даже когда трезвые, могут валяться посреди улицы, причем ясно, что это от не от голода, а от нежелания жить.

 

Итак, мне рассказывали, что он пробирается далеко в чащу, туда, где Гадючка впадает в озеро, и зовет какую-то женщину. Кого-то из близких? Не думаю, что в нашем лесу остались живые люди. Разговаривает с привидениями? Никто этого не знал. Вся моя жизнь изменились после того, как надоумила меня нелегкая пойти за ним и подсмотреть.

В тот вечер я вышел из дома и вдруг заметил, как он выбирается из хлева, перелезает сквозь сделанную из жердей ограду и идет в сторону той самой кузницы, около которой я вмазал ему в ухо. Я отправился за ним, но так, что, если бы он обернулся и меня заметил, можно было бы сделать вид, что я прогуливаюсь. Он прошел через луг, но не направился к лесу, а резко свернул вправо. Я подумал, что он как-то почуял, что я за ним слежу, но он огибал яму, оставшуюся от взрыва ракеты. В округе много таких ям, ведь это в наших краях началась военная операция, уполовинившая население герцогства, зато удвоившая его территорию. Здесь тогда много чего взрывалось, и даже сейчас из стволов некоторых деревьев торчат вросшие в кору осколки.

Как раз за месяц до моего рождения сюда прибыл наш бессмертный герцог. По Гадючке, бывшей в те времена такой мелкой, что ее можно было запросто перейти по камням, проходила граница между герцогством и страной, название которой нам велено забыть. Телевидение до сих пор показывает, как одетый в золотые латы герцог торжественно переезжает Гадючку на коне и произносит стихотворение:

 

Прекрасна ты, покрытая туманами земля,

Словно одетая в фату невеста.

Словно пасущаяся между лилиями серна

Мое влечение к тебе не признает границ

Я буду опекать тебя и лелеять.

 

С этими словами герцог вонзил в новую территорию церемониальное копье. За герцогом следовали танки, ракетные и огнеметные комплексы. Множество жителей той страны погибло, либо сначала попало в плен, а затем погибло. Говорят, что наши солдаты позволяли себе вольности по отношению к побежденным. Говорят также, что матери и вдовы замученных и убитых прокляли победителей и что эти проклятия, а также мертвые тела отравили воды Гадючки и материализовались в виде странных гнутых деревьев и невиданных прежде тварей. Этих тварей до сих пор пытаются отлавливать для столичного зоопарка, но они подыхают вдали от леса.

Например, черные с алыми клювами птицы — нам они мешают спать стонами, но в остальном безвредны. Рыжие медведи с длинными, в человеческую ладонь когтями, появившиеся, думаю, из ярости тех, чья смерть была особенно мучительной. Такие медведи могут разорвать человека или корову, но их легко прогнать горящими факелами. От яркого света они словно теряют память и, качаясь как пьяные, уходят обратно в лес. Есть еще похожие на крылатых человечков комары с зубастыми рожицами, в детстве мы приманивали их на свиную кровь и запирали в банки. А вот еще странные твари, мы называем их мармеладками, — говорят, что это ожившие бабьи слезы. Нет ничего более жалкого и бессильного чем они. Они похожи на дряблые ленты из желе, множество сплетенных вместе лент, так что получаются копны размером поменьше человека. Мальчишками мы гоняли их камнями. Помню одну, всхлипывающую и тоскующую, видать, по потерянному ребенку. Маргарита, дочь старосты, моя бывшая, приманивала мармеладку притворно детским голоском:

— Я здесь, мамочка! Меня завалило, мамочка, здесь темно, помоги мне, — и чокнутая тварь шла к ней, спотыкаясь и бормоча что-то неразборчивое.

— Она хочет меня обнять! — хохотала Маргарита.

Когда дрожащие пряди приблизилась к ней слишком близко, Маргарита испугалась и потребовала, чтобы мы прогнали мармеладку палками.

Все это я вспоминал, пока крался за ним, думая, что не хотел бы я тут заблудиться, но гордость не позволяла мне вернуться — уж если этот калека не боится, не испугаюсь и я. Кроме того, у меня с собой был топор. Хотя топор-топором, а бывали разные случаи... Мельник однажды увидел на ветке кусок словно бы ткани, похожей на плащ алого бархата, переливающийся золотыми и бурыми пятнами, и потащил его, дурень, к себе домой. Пока шел, затосковал, почернел лицом, а дома сказал жене, что прожил жизнь зря. Ночью бредил, говорил, что в те времена, когда он был ребенком, герцогов не было, а были президенты. Орал, что ему стыдно, только не мог вспомнить, отчего. Вся деревня слушала его вопли. Наутро он чуть было не поджег свою лавку, и тут уж его сожительница, мощная женщина, потеряла терпение и принялась его душить и точно бы придушила, если бы он не пришел в себя и не попросил бы водки.

Поплутав немного, он шел вниз по течению Гадючки. Несколько раз, обходя заросли, мы переходили ее вброд. Иногда она соединялась с другими похожими на нее речками, такими же темными и мелкими. Лес становился все гуще. Мне давно уже было не по себе, а он шел себе спокойно. Пройдя мимо дерева, похожего на сжавшегося в клубок человека, он провел по нему ладонью, будто утешая, и дерево задрожало и всхлипнуло в ответ. Меня от этого передернуло. Трогать такое по своей воле?

Небо над нами потемнело, и оказалось, что от леса исходит бледный, серовато-желтый свет. По Гадючке шла рябь и ветви деревьев качались, будто от ветра, но я этот ветер не чувствовал, словно я был несуществующим, или было несуществующим все, кроме меня. Вокруг шевелились вывернутые руки, качались сломанные пальцы, скрипели высохшие тела с ранами в животах, поворачивались заросшие корой шеи. Я увидел мертвую девочку с совочком, и отчего-то знал, что вот уже много лет она закапывает в полыхающей голубыми огнями призрачной песочнице убитую пулей маму. Не успев остановиться, я наступил на эту песочницу, и девочка подняла на меня огромные глаза:

— Для чего, дяденька?

— Я почем знаю, — хрипло ответил я и испугался, что он меня услышит. Но он шел, опустив голову и будто становился все более отрешенным. Гадючка, если это все еще была она, стала глубже, мы перешли вброд очередную излучину, и я начал беспокоится о том, что не помню дорогу назад. Теперь я вынужден был идти за ним, чтобы вернуться.

— Ради чего? — стонали деревья. — Ради чего нас мучали и убивали, жгли наших мужей, зачем на наши дома летели ракеты?

— Что вы понимаете, дуры! — крикнул им я. — Наш бессмертный герцог ничего не делает зря.

— Это все потому, что он слишком боится смерти, — вздохнул лес.

— Своей жизни в нем становится меньше, и власть кажется ему жизнью.

— Теперь только страхи и похоти его подданных взбадривают его.

— Поэтому нас и убили.

— Да наш герцог… — возмущенно начал я, но махнул рукой.

Мне стало душно, и я рванул на себе ворот с такой силой, что чуть его не порвал. Река зачмокала, огибая камни, и перед нами блеснула поверхность озера. Пришли, наконец. Он уселся на берегу, а я скрючился за стволами деревьев метрах в десяти так, что наблюдал за ним сбоку.

— Мамочка, а герцог сам нас душил? — спросило растущее рядом со мной деревце.

— Что ты, маленький, герцог слишком занят государственными делами, поэтому он послал солдат, чтобы они нас душили.

— А зачем?

— Говорят, что ему, чтобы продолжать жить, нужно...

— Что такое «жить», мама?

— Я уже не помню, мой хороший… Кажется, жить — это любить и смотреть на звезды.

— А мы когда-нибудь увидим звезды? А то здесь всегда темно.

— Мы обязательно их увидим…

Он смотрел на озеро, а я на него. Долго ничего не происходило, и я заскучал, как вдруг он поднялся, будто высматривал звезду, которая должна была вот-вот появиться.

— Знаешь… — громко сказал он, и я вздрогнул, уже понимая, что он говорит не со мной. — Знаешь, я потерял память о детстве, помню только, как кто-то вывел меня из леса, чтобы показать развалины, где был мой дом.

Вот ради чего мы сюда шли! Чтобы предаваться воспоминаниям!

— Милая! — теперь его голос зазвучал нежно.

Я захлопал глазами и машинально оглянулся. Вокруг, конечно, никого не было. Нет, он, конечно, псих. Но и я не умнее, раз тащился сюда для того, чтобы выслушивать его бред.

— Где ты? — произнес он, вздыхая. — Грызущие друг друга люди, пьяный от власти герцог, война, мое уродство и этот холод в груди, который, я знаю, излечит только твое прикосновение… Уж слишком темно в Тартаро, потому-то я и думаю, что живешь ты не здесь, а где-нибудь в другом мире, в котором, надеюсь, все наполнено смыслом и добротой.

Этот урод говорил о любви! Я не верил своим ушам.

— Тот человек, показавший мне мой дом, забыл сказать мне, как меня зовут… — он горько усмехнулся. — Ах, если бы ты позвала меня, я узнал бы свое настоящее имя… У меня тогда, наверное, появились бы крылья…

Он раскинул руки и рассмеялся, а я скорчился в кустах от сарказма и от непонятного мне самому холодного бешенства.

— Никто не отзовется, придурок, — шептал я. — Ее нет и быть не может, кого бы ты себе не вообразил. Есть наша деревня, мертвый лес, Гадючка, герцогство и бессмертный герцог…

Я замер. Это было похоже на неожиданно начавшийся рассвет, хотя небо оставалось черным. Шелест веток, еле слышные вздохи и жалобы, которые я уже перестал замечать, прекратились. Даже мертвякам стало любопытно. Чье-то присутствие действительно приближалось к нам, причем не свыше, а изнутри нас — леса, озера, умерших, даже изнутри меня самого. Еще не появившись, она стала реальней, чем все мы. Я увидел ее, стоящую в возникшем прямо над озером проходе, одетую во что-то до смешного простое, кажется, в одежду для домашней работы. Она держала в руках мокрую губку и тарелку, с которой капала вода, и глядела, конечно же, на него: сначала с непониманием, потом удивлением, узнаванием, и, наконец, свершилось, проклятье, как просияли ее глаза! Почему никто на меня так не смотрел? Почему ни одна сволочь мне не сказала, что можно вот так смотреть?

Она улыбнулась и произнесла имя, которое я не расслышал. А он вздохнул от такого счастья, что с ним вместе вздохнул и затрепетал мертвый лес. И даже я улыбнулся против воли — криво, одной стороною лица, в то время как другая дрожала от горечи.

— Я увидел звезды, мама. Это жизнь?

— Да, мой хороший, это жизнь…

Мертвяки никак не могли успокоиться. Между ними появился сделанный из радужных искр мост, и я понял, что через несколько секунд он уйдет. А как же мы? Наша деревня, Гадючка, наш патриотизм, наконец? Не помню, швырнул ли я в него сломанной веткой, камнем, или комком глины. Мост исчез, и она исчезла. А он обернулся и посмотрел на меня удивленно…

Нет, не веткой я в него бросил, кажется, я подбежал к нему и толкнул его в грязь. Он поднялся и смотрел на меня молча. Я убил бы его за это молчание, если б не вспомнил, что он мне нужен, чтобы найти дорогу назад... А может, я все-таки убил его топором? Нет, не успел, я упустил их обоих и бросал грязью в мерцающий искрами мост, проклиная и сквернословя, а он, уходя, оглянулся и взглянул на меня без гнева…

В деревню я вернулся наутро. Меня лихорадило, и одиночество терзало мою душу. Оно, оказывается, и раньше в ней жило, но я не осознавал этого, а теперь вот понял, что оно со мной навсегда. В доме пахло перегаром и блевотиной. Маргарита спала с каким-то командировочным. Ничего необычного, но что-то во мне надорвалось, и я вышвырнул на улицу их обоих. Маргарита визжала, что, мол, этот тип — член какой-то комиссии и что она пустит меня по миру, но мне было наплевать.