• 2022-2(36)

Четвёртый день

 

Человеку внутри меня двадцать пять недель,

Двадцать пять недель я и хлеб ему, и постель.

И когда я сейчас рыдаю или кричу,

То чему я его учу?

 

Человеку внутри метро вот уже три дня,

Он не знает света, но знает запах огня.

Он лежит на полу, на пледике, а вокруг

Столько глаз и рук.

 

Человеку в убежище стало недавно пять,

Он уже научился в нужный момент молчать

И не ныть "мама, мультик" и "это не та еда",

Дети быстро учатся, да.

 

Мне плевать, сколько лет человеку внутри кремля,

Но тотчас же должна расступиться под ним земля,

И в том месте, где это, надеюсь, произойдёт,

Ни один росток не взойдёт.

 

Пусть слюна его станет мылом, а кровь дерьмом,

На надгробье его напишут "и поделом",

Ну, а дети — пусть дети снова сумеют ныть,

Это будет конец войны.

 

 

 

Двадцать первый день в тылу

 

Нет-нет, да и снова накатит

Нахлынет горячей волной —

Зачем я, меня же не хватит

В борьбе с этой страшной войной.

 

В густой круговерти весенней,

В холодном поту новостей

Везти одинокие семьи

Качать незнакомых детей.

 

И мелко, и мало, и глупо

Учить, где еду получить.

Когда в новостях Мариуполь

И мир потрясённо молчит.

 

Но вот первокурсник несмелый

Дорогу к метро показал.

Он делает важное дело,

Он делает нужное дело —

Он ездит встречать на вокзал.

 

Его не боятся старушки,

Доверчиво льнут малыши,

Он гладит льняные макушки

И сам себе шепчет "дыши".

 

Другая вторую неделю

Глядит в лобовое стекло

И делает важное дело,

И делает нужное дело,

Которое многих спасло.

 

— Куда я сегодня поеду?

Не знаю, в дороге решим.

В багажнике памперсы, пледы

И крепкого кофе кувшин.

 

И чем я себя утешаю,

Когда я совсем устаю?

Что я, хоть порой и мешая,

Иду в этом общем строю.

 

Что пусть я шагаю нелепо,

Что пусть я рыдаю с утра,

Но каждая малая лепта

Приблизит победу добра.

 

Проснулись, умылись, оделись,

Еду и зарядку возьми.

Ты делаешь важное дело,

Он делает важное дело,

Мы делаем важное дело,

Самим себе нужное дело —

Мы все остаёмся людьми.

 

 

 

Тридцать шестой день

 

Сперва говорили, что это зима,

Вот марта дождёмся,

И злая беда растворится сама,

Прольётся дождём вся.

 

Но март наступил — а дождя не видать,

И сыплются пули.

Когда же уже победит благодать,

Быть может, на Пурим?

 

Ведь разве так можно, людей словно скот?

Гляди в эти лица.

На Пурим везде продолжался исход.

Аман веселился.

 

Вмешайся, всевышний, зачем тебя нет

В разрушенном доме?

Дождя не видать, но ниспосланный снег

Топили в ладонях.

 

Играли в метро, хоронили в песке,

Рожали в подвале.

Писали родных имена на листке

И их целовали.

 

Шептали им: "Миленький, не простудись,

На улице мокро".

Гляди в эти лица, гляди и стыдись,

Что ты не помог им.

 

Ты слышишь, всевышний? Тебе говорят,

Кричат прямо в ухо.

Сто сорок колясок построились в ряд,

И в каждой — ни звука.

 

Гляди в эти лица, в сырые кусты,

В обломки, в остатки.

Гляди на густые косые кресты

На детской площадке.

 

Вот этим неделя, а эти новей.

Кому нам молиться?

Ты помнишь, что значит — терять сыновей.

Гляди в эти лица.

 

Гляди. В темноту эту страшно ступить,

Шагами заполнить.

Есть то, что нельзя никогда искупить,

Но нужно запомнить.

 

Быть может, на Пасху? Да будет она,

Запахнет весною.

Последний же враг истребится — война.

И дождь её смоет.

 

 

 

Сорок третий день

 

Это те, кого, если встретишь на улице, нужно скорее сваливать,

Те незнакомцы, с которыми мамы запрещали нам разговаривать.

Потные руки, в метро в час пик хватающие за колено,

Подростки на даче, которые меня трёхлетнюю заставляли трогать их члены.

 

— Но есть же другие, — пищали мы. — Другие, со светлыми лицами!

Тот, кто по-настоящему смел, бьёт монстров, а не боится их,

Не заслоняется цифрами и таблицами.

— Чего ты боишься, малыш?

— Боюсь бабушки и полиции.

 

Это те, от кого когда-то с тобой бежали мы,

Эти — вооруженные антискрижалями:

Воруй, убивай, насилуй тех, кто слабее,

Если нашёл непохожих — бей их.

 

Непохожих, чьи двери были для нас раскрытыми,

Этих, с гитарами, книжками и гастритами,

Приходишь к ним и тихонечко просишь — спой-ка,

Белое золото, тоненькая прослойка.

 

Посидишь у них, наберёшься весёлой придури,

Соберёшься, выйдешь и слышишь:

— Эй, вы там, пидоры,

Закурить не найдётся? Да стой, мы пока не тронем.

Те, чей мир был ещё до рождения похоронен.

 

То, чего боялись мы, от чего мы с тобой уехали,

Перестали бороться, стали просто прорехами,

Не смогли спасти ни голубя, ни кота.

И по контуру сгущается темнота.

 

Темнота идёт тошнотворной волною ужаса,

Ты пытаешься спрятаться, скрыться, но как ни тужишься,

Ни единого шага сделать не удаётся.

— Чего ты боишься, малыш?

— Боюсь смерти на дне колодца,

 

Что ты скажешь ему, человек со светлым лицом?

Что споёшь ему, лежащему перед крыльцом,

Глядящему из-под длинных ресниц в пропавшее, неживое?

Ничего я ему не спою.

Я вою.

 

 

 

Пятьдесят первый день

 

Человек в животе не готов ни к какой войне.

Он готов лежать на пузе и на спине,

Не хотеть молока, орать от вечерних колик.

Плавать в ванночке, лежать на родных руках,

Деловито отращивать складочки на боках,

Изучать лицо сестры, пеленальный столик.

 

Человек в животе не готов никуда бежать,

Он готов лежать на боку, на спине лежать,

Да и то на боку — если сунуть под бок подушку.

А молчать не готов и прятаться не готов,

Не желает он ждать переполненных поездов,

На багажной третьей полке искать подружку.

 

Человеку не нужно крыльев, не нужен нимб,

Ему нужно, чтоб два лица склонились над ним

Чтобы мамины руки и папины руки рядом.

Чтоб пока ещё не привыкли смотреть глаза,

Рядом были одни любимые голоса,

Чтобы бабушка шла с нарядом не под снарядом.

 

Человеку нужно много светло гулять,

Чтоб порядком ямочным солнце в себя влюблять

Познакомиться с кошкой — уйди, тебе тут не место,

Почему же молчат любимые голоса,

И стоит коляска косо без колеса,

А вокруг говорят по-польски и по-немецки.

 

Человек в животе не готов ни к каким делам,

Просто мир его косо треснул напополам,

И отнёс на багажную полку внутри вагона.

Дети спросят его: а маленьким где ты был?

Он вздохнёт: я родился в пути из Харькова в тыл,

В невозможном апреле двадцать второго года.

 

 

 

Семьдесят первый день: аудиенция

 

Он двадцать минут читает вслух по бумажке,

Что до сих пор ещё ни одной промашки,

Что танки идут под флагом священных истин

Что (он запинается, ищет следующий листик,

 

А, вот, нашёл, зачитывает по списку):

Во-первых, мы всё учли, оценили риски,

Потом, во-вторых, дождались благого слова

Полковника Бесова, прапорщика Козлова.

 

И, в-третьих, мы всё это делаем ради мира,

Ровняем с землёй города, разносим квартиры,

Калечим детей, доводим до слёз старушек,

Мир скверны будет разрушен — мы всё разрушим.

 

В-четвёртых.

Но тут второй микрофон включает,

Сначала молчит и лишь головой качает,

Потом начинает медленно, хоть и чётко

 

Прости, я сейчас не понял, ты что, о чём ты.

 

Оставь этот треск правителям и служивым,

Давай говорить живое, пока мы живы,

Ты видел, как дети котика отыскали?

Как бабушка внука нянчит на Азовстали?

 

Шесть месяцев — два из них в непрерывном шуме,

Когда я молюсь, я думаю, что пишу им.

Ты был хоть разок хоть в Киеве, хоть в Одессе?

Я видел наш мир, я знаю, что он чудесен,

 

Он кроток и тих, мы пастыри в нём, не судьи

Он весь для людей и мы в нём с тобою люди,

 

Так слушай, останови там своих, скажи им,

Что нужно творить живое, пока мы живы.

Что нужно всего лишь раскаяться, чтобы.

Чтобы...

Но первый скалится, полный неясной злобы,

 

Он помнит, что нужно держаться, что он в эфире,

Опять начинает о мире скверны, о мире...

Но слово сжигает язык, панорама тает,

 

Второй исчезает — как будто бы улетает,

И что-то забытое шепчет, мол, боже, боже.

 

И первый, стуча копытом, уходит тоже.

 

 

 

Семьдесят второй день: личное

 

Не могу дышать.

Не могу перестать дышать.

Врач говорит — пора по дому шуршать,

Порядок придумывать,

Перебирать вещички.

А я сажусь, начинаю — и не могу,

Проще уже в одышке и на бегу,

Под тридцать звонков в переполненной электричке.

 

Не могу уснуть,

А проснуться ещё сложней.

Врач говорит, что нужно к себе нежней.

Что нужно уйти,

Закрыть новостную ленту.

А толку. Допустим, закроешь — и что тогда?

Как будто тогда пройдёт стороной беда?

Подует бог на расквашенную коленку?

 

Не могу смеяться,

А слёз уже тоже нет.

Врач говорит:

— Заходите-ка в кабинет,

Прошу на кушетку,

Рассказывайте по порядку.

Ложишься, молчишь, потом замечаешь за

Маской мешки под глазами, над ней — глаза

Заплаканные, и в чёлке седые прядки.

 

У вас там кто?

— Друзья.

— У меня свекровь.

Давайте правую руку, проверим кровь.

Вам нужно получше питаться — купить вкусняшек.

Рецептик возьмите.

 

И вдруг, не успев понять,

Я спрашиваю:

— А можно мне вас обнять?

И вот мы стоим обнявшись.

Стоим обнявшись.