• 2022-2(36)

Ирине Иванченко

 

Говорили «колодезь», теперь это снова «криниця», —

возвратился язык, поплутав, как слепой в околотке,

вещий колокол сник, по кадык перерезан, а птицы

на лету разлетаются — в пули, фрагменты, осколки.

 

Говорят, эта речка за пазухой леса, в заначке

у беспечного лешего, раньше была золотою,

а теперь — что лоханка корпящей за стиркою прачки,

и ржаная каёмка совсем поравнялась с водою.

 

А когда-то здесь медленно длились долины и дали,

в неразбитом корыте светился подлунный обмылок,

там, где раньше предательски звёзды и окна мигали,

блиц-пожар полыхает напутственным взмахом в затылок.

 

Слышишь хруст? Свят и пуст, храм костями стучит, — не дознаться,

сколько выстоит он под атакой пернатого грая,

а в театре, на фоне горящих огнём декораций,

по живому живые последнюю драму играют.

 

Не бери меня за руку, друже,

как будто с поличным

непроворного вора с его неприкаянной болью.

Это ров? Это двор, столь же крохотен, сколь безграничен,

там, где раньше был дол, — вот такого размаха бездолье.

 

Вот такая дыра — в потолке, у крыльца, у порога…

Будет поезд ползти — сквозь тоннель да на свет, не иначе.

Но какой бесконечной окажется эта дорога,

если дочка не спит — и не плачет, не плачет, не плачет...

 

 

***

Ирине Евсе

 

выходят деревья в цвету по погоде,

а дом наш — в дыму,

«блюз беженцев» слышен, но Оден — не годен,

и мы — никому,

как книжка с закладкой на самом любимом

абзаце о том,

как не уезжали, поскольку за дымом

мерещился дом

 

с кем нас разлучили, за тех и в ответе —

без клятв на крови,

но чьи это спят под завалами дети?

мои и твои;

чья невыносимая лёгкость пропажи

жжёт пуще огня?

и эта земля — не безличная «наша» —

твоя и моя

 

моё — чудо-дерево, то есть коряга

да щепки колец,

твоя — онемевшая в горе собака,

наш общий — отец

лежит, обнимая огромное небо,

как стёжкой прошит,

вчера пополудни он вышел за хлебом,

а нынче — лежит

 

так делай хоть что-нибудь, и не украдкой —

иди и кричи,

нащупав в бездонной дыре под подкладкой

от дома ключи;

«куда, дорогая?» — нет, Оден не годен,

покуда в аду

горит равнодушное солнце, как орден

за нашу беду

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Домой — вниз по прямой — пустой
вагон летит, но сто объездов
маршрут предполагает, вместо
дефиса — точку с запятой;

за окнами пестрит петит
пейзажа на границе с раем,
и человек — не сочетаем
ни с чем — по воздуху летит;

ты возвращаешься в объезд,
сквозь обескровленную область,
где раньше мост был, нынче — пропасть,
пролёт и перемена мест;

ночь в поезде пустым полна,
но если больно там, где тонко,
подсовывает, как ребёнку,
рябь телефона: тише, на…

внутри тебя разрыв: до-мой,
в дом мой — до взрывов и пожарищ —
беззвучно втуне повторяешь,
«в дом, и не знающий, что — мой»;

у времени на поводке
идёшь, валяя ваньку-встаньку,
но город узнаёт беглянку
с небесным паспортом в руке;

в обход ежей, в пустой подъезд,
в его не выветренный холод,
где вдоль и поперёк исколот
окна расхристанного крест;

и ты не закрывай глаза,
крути замóк, не спасший зáмок,
чтоб в трещинах семейных рамок
найти черты и голоса;

прочесть портреты и вокруг,
смягчая взглядом кропотливо,
на солнце белого налива
зажмуриться, открыть и вдруг

увидеть зеркала провал,
куда отчаявшийся мастер,
по счастью или по несчастью,
тебя нечаянно вписал.

 

 

***

Оксане Л.

 

Я не бежала из карточных городов

с их взорванной музыкой,

памятью, дружбами, бытом,

на лету прихватив лишь

пару бумажек да склянок, оставив

на глянцевой совести «Vogue»

дурацкий вопрос про «вещи,

которые следует взять на

необитаемый остров».

 

Не сидела в подвале

под вой сирен в страхе,

лишающим самого малого —

ощущения собственной кожи.

 

Не ждала несколько дней кряду

на раскладном стульчике

у развалин дома в надежде

опознать: подругу, соседа,

сотрудницу, одноклассника.

 

Не хоронила наспех близ

детской площадки близких

(«Мария, 44 / сын, Игорь, 12»)

и дальних («ничейная бабушка»).

 

Не неслась — с осколком размером

с семечко в темени дочери —

в ближнюю даль и дальше,

чтобы её, тринадцатилетнюю,

снова учить ходить.

 

Не простирала по-исполински

в приграничной сумятице руки

— влево и вправо, —

чтобы одной ухватить край

капюшона дочки, а из другой

не выпускать ходунок мамы.

 

Не слышала от отца, на мой

отчаянный вопль из Польши

кричавшего: мразь фашистская,

был бы я рядом, выпорол.

 

Не искала замену ступням не

научившейся танцевать, а также

— руке, в которой мгновенье назад

была кукла.

 

Не пила воду из майских луж,

наконец, выйдя из подземелья,

впервые за два чёрных месяца

глотнув baby blue пересохшим горлом.

 

Не вводила морфий перед тем, как

закрыть глаза двоим безымянным,

на вид — десяти и пятнадцати,

которых уже не спасти, — их,

незнакомых друг с другом,

не укладывала в последнем,

уже не согревшем объятии.

 

Где я была всё это время?

Двадцать четвёртого февраля

двадцать второго года

я улетела на проклятый богом остров,

взяв с собой только это.

 

—— 

(март-июнь, 2022)