• 2022-1(35)

Светлой памяти моего сына Артема Абалешкина

 

Бессонница бывает назойливо болтливой — крутит старые пластинки твоих мыслей — острых, словно камушки, или мелких, будто посеченные зерна. Ее тягостно навязчивая услужливость не позволяет забыться до утра. Но иногда бессонница приходит иная. Приходит неожиданно. Смотришь в темноту комнаты и понимаешь — нет мыслей, нет сна. Есть звенящий звук во внезапно расширившейся пропасти твоего восприятия. Ты называешь это пространство символически — звенящей пустотой. В ней даже эта мысль больше похожа на легкое дрожание век, чем на слова. Затем приходит другое ощущение или телесная метаморфоза. Кажется, ты перестаешь быть человеком, а внутри тебя живой клеточный порядок сменяется узорным кристаллическим рисунком.

И внезапно ты слышишь:

— Человек — это буква, способная занять место в любых словах и предложениях, пока молчит совесть. Если совесть говорит, буквы стремятся к доброму сочетанию. Так повелось издревле, но в Начале…

 

Ты пытаешься понять, что происходит, однако Он продолжает свой рассказ, не давая возможности опомниться:

 

Когда бессонница стара,

Ума чуть слышное смятенье

Ползет улиткой до утра —

От мыслей к буквенным сплетеньям.

 

От темных пятен на стене,

Враждующих за цвет обоев,

К святой начальной белизне,

Где нет словес, но звук удоен.

 

Идет гроза на млечный зов,

В молчанье солнечные ветры.

Но гром упал в рычаг весов,

Рассыпав гласных километры.

 

Буквален свет, троичен звук,

И твердый знак кристально прочен.

Согласным дан простой досуг —

Крепеж вселенских червоточин.

 

Винты, шурупы, костыли —

Букварь космического права.

А между ними глас Земли —

Ступеней первая октава.

 

И вышла истинно игра —

От долгих звуков вечной Мекки.

До новой азбуки ядра

В земном геноме человека.

 

Последний катрен своей поэтической мысли Он произносит особенно торжественно, и невольно хочется плакать. Ты не успеваешь понять, от радости или печали катятся слезы, а он продолжает:

— Может ли очень образованный человек передать словами информацию о временах и судьбах, не утратив образно смысловой линии? Может, но всего лишь небольшую ее часть. Смысл рисуется быстро, подобно наброску, сделанному на вокзале в зале ожидания, но затем небрежно штрихуется и летит под лавку ограниченности, где бесславно покоятся образы, не передаваемые привычными сочетаниями звуков. Одна буква, пусть даже заглавная, не способна понять весь замысел земного текста. Но ей дано понять, что сочетание в слове букв возвеличивает их или низводит, приносит радость или печаль, мир или ссору. Буквы часто не прощают друг другу ошибок. Если ты встал не в свое слово, ты изменил его смысл, а значит, мог сделать окружающих несчастными. Кто-то обвиняет слова в злопамятстве. Нет, они не такие. Им всего лишь приходится соответствовать своему значению, за которое они не несут ответственности. Но знай, любое слово, выбранное буквой — ее судьба, даже если буква ошиблась в выборе. Иногда люди осознают случившееся с ними, понимая всю его необратимость, и чувствуют в сердце острый укол печали. Иногда, перечитывая свои мемуары, не могут сдержать горькой усмешки — из-за пафосных проблесков величия, сквозящих в шершавом покрывале повествования. Какую же бездну подобных интонаций несут в себе люди, подчас гордо называя торжество своей глупости — достижениями. Несут, пока не получают свой горький опыт…

 

Из книги в книгу — сын и дочь.

Из жизни в смерть — рассвет и темень.

Скрипичный ключ, начало, семя…

Порядок дней не превозмочь.

 

С чего начнет свой путь игрок?

Какие звуки в нем сойдутся?

Широк умом в пальтишке куцем?..

Ответов нет, вопросы — впрок.

 

Но тянется рука в ответ,

Гнездятся буквы, строят слово,

А смысл иной забит в основу

Всех добрых дел и страшных бед.

 

Поет пила, ровняя лес

Больших и малых человечков.

Со стружкой бабочка беспечно

Летит, куда позволит вес.

 

К твоей семье, в свою ли смерть,

На чью щеку, в какую пропасть,

Пока шипящих звуков ропот

Пытает уличный мольберт.

 

Где каждый сам себе башмак,

Порой без пары и грошовый,

Мечтает снова стать обновой

В строю таких, как он, зевак.

 

Ты вслушиваешься в Его речь с трепетом и легким недоумением. Из омута твоих чувств выплывает радость, цепляющаяся за мысль: ты слышишь Его потому, что Он говорит с тобой! Но откуда Ему ведомы звуки твоей души, потайные мысли и мечты? Ты вглядываешься в темноту, пытаясь познать Его облик. Напрягаешь глаза, заставляя их с кошачьей зоркостью осматривать самые темные уголки комнаты, и не видишь. Но голос Его звучит совсем рядом:

— Момент рождения человека — это первый звук и начало материализации новой буквы. Она еще не прописана четко, но интуитивно чувствует, где искать свое слово, и в каком предложении ее судьба. Если зародыш будущего смысла абортируется, соскабливаясь с материнской основы, его звук уходит к своему первоначальному образу, оставляя в Земной Книге пробел, который никто не заполнит. Это семантическая ложь, что Природа не терпит пустоты. Она терпит. Ей больно, но она терпит. Количество пробелов увеличивается с каждым веком, усугубляя непонимание при чтении. А сколько обиженных букв, подобно морской пене выплескивается из жизни, исчезая в многочисленных пустотах земной тверди?! Сколько из них пишутся, но не читаются. Несмотря на то, что у многих букв свой шрифт и стиль написания, они выгорают или их стирает ластик суеты. Другие смиряются с электронной версией, но перестают правильно видеть знаки, принимая точки за многоточия, считая запятые вопросами, а восклицания — квадратными скобками. Но когда накапливается энергия непонимания — рвутся страницы, вдоль или поперек, перекраивая территории сказанного. Они рвутся давно. Будь то древнеегипетское письмо, еврейская или греческая азбука, восточные иероглифы, арабская вязь или индийское деванагари, германские руны, латиница или кириллица, их неминуемо захватывает Дух соперничества и войны. И тогда они сражаются за места в пробелах или хотя бы за границы на порванных страницах. Они и сейчас воюют — в каждой траншее своего времени.

 

Бесправен уличный фонарь,

В него летит снаряд со свистом —

Своей страной в чужой букварь

Вписались буквы-активисты.

 

И снова истина в войне,

И снова красные чернила.

Спешит беглец, спешит — вовне,

От азбук, дальше от горнила.

 

В любую дверь и в темный лаз,

Куда-нибудь — дорогой дальней.

Но кровь чужую видит глаз

Пьянящей силою — витальной.

 

Звонят в душе колокола,

В бою, на паперти — шеренги.

В небесных снах — печаль светла

И крови нежные оттенки.

 

Белее цвета времена,

Милее лютиков одежды

В небесных снах… В земных — война

За каждый день своей надежды.

 

За каждый вдох своей груди,

За маковые зерна веры…

И скажет кто-то: не буди

В себе бессонную химеру.

 

Ты молчишь, ошеломленный неожиданной перекличкой Его слов с твоими мыслями. Сколько раз ты мечтал, чтобы сонное состояние тебя не покидало даже в самые активные часы суток. Спать и не видеть всего, что окружает тебя — страшного и несправедливого, необратимого и бесчеловечного. Спать и умереть однажды во сне — вот, чего ты втайне желал и боялся. Он понимает тебя, но по-своему, и отвечает на твои страхи и предчувствия:

— Порой лучше спать, чтобы не видеть огромных черных мух. Они нарушают все правила воздушной навигации, чтобы погрузиться в сонный плен Земли. Они опускаются в плотные воды бытия, порой самые соленые от слез, где сплошь мельчайшие частицы временной взвеси, крошки прошедшего дня и мелкие насекомые памяти. Мухи идут на дно беззвучно, не сетуя на необходимость питаться отбросами чужого прошлого. Испокон веков они отыгрывают свою мрачную роль на Земле, подвергая изменению все прекрасное и человечное, заражая людей вирусом потери ориентации в выборе своего места и слов. Больно видеть, как они поглощают разложившиеся остатки надежды, мечты, радости, или чью-то мертвую попытку измениться к лучшему, иногда всплывающую на поверхность земных вод, но неспособную оторваться от нее. С такой же обреченностью не способны оторваться от поверхности своего выбора люди, забывшие свое истинное родство. Оно в том, что каждая земная буква имеет свой первоначальный образ и является одной из многочисленных проекцией Высших Букв. Взгляд души всегда обращен вперед — во встречу со своим первоначальным образом. Там нет алфавита в том порядке, который установлен на Земле. Ибо любой алфавит — это дискриминация букв. Чередование букв бывает только в слове. Но построение предложений подчиняется законам, где каждый, принявший духовную бессонницу как свою судьбу, понимает — любая буква может стать большой, даже маленькая, и любая буква может стать последней.

 

Когда бессонница стара,

Ее не злит метла рассвета.

Еще уютен сон двора

На листьях дольнего буклета.

 

Еще не крепок голос дня,

Но тихий стук в грудные бубны

Зовет на линию огня

Настойчивей аккордов трубных.

 

Манит в начало и конец —

Любая буква кормит место.

Живей живых с утра — живец,

Но время лова — до сиесты.

 

Избранник букв, за ним — изгой —

Солдат пустынных одиночеств

Плывут словесною рекой

Среди имен, фамилий, отчеств.

 

Война и смех, любовь и смерть —

Слияние заглавных, малых.

Вот серный дух покинул твердь,

Вот соль Земли растит металлы.

 

Зубовный скрежет на века,

Равнение на ртутный столбик,

Пока властительный бекар

Не исчезает в книжной колбе…

 

Он замолкает, а ты вдруг понимаешь — как мало и одновременно много было нужно, чтобы ты услышал Его. Всего лишь пройти все, что ты уже прошел. Но почему сейчас ты видишь перед собой другой мир — прозрачные бивни жилищ и змеистые ленты автострад? Почему ты чувствуешь тревожные всполохи сомнения? Ты вдыхаешь воздух, наполненный черным перцем с еле уловимым запахом морской капусты, но в твоем сознании возникает легкий трепет недоумения. Тебя смущают огромные черные самолеты, больше похожие на мух, чем на летательные аппараты. Они машут тебе крыльями, будто зовут к себе. Внезапно ты вспоминаешь фразу, услышанную в одном из ранних снов:

— Повелитель мух всегда стремится манипулировать твоим выбором.

Сейчас в твоей голове она прозвучала отчетливо и резко.

— В любом рассказе печали не более, чем амеб в печени жертвенного животного, — отшучиваешься ты мысленно, понимая, что вслух сказать не получается.

И все же ты стряхиваешь с себя наваждение незнакомого города, вспоминая всех авгуров и воинов, с которыми был когда-либо знаком, улыбаясь мастерам алебастровых саркофагов, почтительно мастерящим достойные вместилища для оболочек букв, прошедших земной путь. Тебе радостно и кажется — еще чуть-чуть и ты навсегда превратишься в поскребыш прошлого, запекшийся от огня собственного восторга. Но ты вспоминаешь свои первые попытки научиться чтению — сначала по слогам, затем предложениями. Тогда ты не понимал — почему словам всегда тесно, когда ты смотришь на море и горы, на небо и берег. Не понимал, что именно плачет в человеке, когда ему больно или радостно.

Ты понял это сейчас, когда увидел свою букву.