• 2020-4 (30)

* * *

Парафраз

 

Расслышишь какую-то песню, затопит слезами,

сбежишь продышаться, так ветром впечатает в стенку,

на тонкие рёбра, бедняга, тебя нанизали,

зачем-то оставив любить эту бедную землю,

и любишь ведь, любишь не ради случайной подачки,

тягучей баллады, видавшего виды сонета,

но голод не тётка, научит скулить по-собачьи

и ждать непонятно чего от хозяйского неба,

а уши торчком на пространстве от моря до моря,

где ветхие домны разлезлись под шорох ползучий

и дети поют, босоногому мальчику вторя,

как только и можно и должно — чем горше тем лучше,

попробуй не выживи, бедный, от счастья и скорби,

ведь ты и оставлен услышать, как молвится слово,

и детское пенье проходит иглою под рёбра

последнею волей бескрайней фабричной столовой.

 

 

 

Романс

 

Стоим и стоим на проходе,

приличья пытаясь блюсти,

едва ль о кино и погоде

сумеем беседу вести,

такой разговорец едва ли

отныне возможен для нас,

пока мы, касаясь губами,

молчим, шелохнуться боясь,

и оба, ей-богу, впервые

угадываем по губам

признанье, что нет, не любили

да в общем и не жили там,

где было по сосенке с бору

на месте родного угла,

и вдруг с Божьей помощью скорой

как будто в чём мать родила

мы встали друг друга напротив

и, веря, что это не сон,

ни глаз и ни губ не отводим,

да так, что светлеем лицом,

да так, что не страшно, не страшно —

пока я с тобой, ты со мной,

и все, что возможно, подаждь нам

Он ради любови самой.

Мы сядем под липой столетней

у синей реки на виду,

и лодочки узких коленей

с ладоней моих уплывут.

 

 

 

* * *

Нас было много — безымянных,

слова ловивших на лету,

иванов бен-ионафанов,

уже не помнящих беду,

мы, бог не выдал, умещали

себя самих под образа,

и пахла пряником и щами

простая девичья краса,

она плыла забытой манной,

и мы, голодные зэка,

перешивали наши ямбы

под местный выкрест языка,

блаженствовали и слабели

в одной из лучших из неволь,

лишь бедный гений еле-еле

ещё поддерживает боль,

ещё подначивает, ноет,

как будто в силах ускакать,

и бродит призрак метанойи

у шконки старого зэка.

 

 

 

* * *

И кажется, ни слова в простоте,

моржовыми костьми авторитеты

стреляют в воздух, и земному "где ты?"

ни места нет, ни смысла на листе,

сплошное "нет", но убежишь от них —

всё тот же лес, и речка, и родник,

и ты, слуга синекдох, старый книжник —

на равных зван с енотом и лисой —

туда заходишь и молчишь, босой,

заворожённый, призванный, не лишний,

вдыхаешь так, что выдохнуть нельзя

и очевидно — не был ты не зря

ни демоном до этого, ни божьим,

усердных подмастерьев хитрый плач

не слышен, и раскинут синий плащ,

и понимаешь ты, тугим плащом обложен —

не здесь, но там серьёзный недобор,

счастливый, кто владеет их наречьем,

а небеса уже идут навстречу

и сами начинают разговор

глаза в глаза, как ты того хотел,

мечтая сбросить кожицу лаптопью,

и, телом оставаясь не у дел,

любви просил с последнею любовью,

ещё надеясь, прятал седину

под колпаком из редких метонимий,

всё ждал и ждал, и лишь её одну,

теперь — стоишь. И повторяешь имя.

 

 

 

* * *

 Уезжать возвращаться

 только даты менять

 ни единого шанса

 у тебя у меня

 что в отлучке что подле

 на спокойном огне

 концентрация боли

 выше света в окне

 из которого камнем

 безупречен полёт

 и чужая слеза мне

 что мышиный помёт

 что мышиная сладость

 половицей шуршать

 в находящую старость

 первым делая шаг

 от порога до бога

 под ногами слюда

 ни трубящего рога

 ни греха ни стыда

 над кирпичной равниной

 тот же воздух на вид

 ни ствола ни трамплина

 для последней любви.

 

 

 

* * *

Маленькая женщина курит Кэмел и не любит духи,

предпочитает чёрную обувь и рубашки навыпуск,

пишет мужские стихи

и не прячет большие руки и неправильный прикус.

Маленькая женщина рубит слова кубиками на борщ,

ни длиннот, ни платьев, ни серёг висячих,

нимф убегающих, свирелей из раскидистых рощ —

ничего, только суть, которая значит.

Ночью, пока над ней трудится муж,

она подсчитывает ударные в строчке и дни до паузы,

потом размышляет, уже спиной к нему,

о неслыханной простоте и неизбежности мужской клаузулы.

Под утро кофе, блокнот, кэмел и тот же горб,

маленькая женщина у окна в халате —

я всё такая же, Господи, с давних пор,

только, ради бога, скажи — чего ради.

 

 

 

* * *

А мы совсем запутались, дружок,

дурманом называем запашок

из тёмного под лестницей чулана,

уже боимся двери открывать,

где чествуют одну сплошную мать,

густую, с позволенья, марьиванну.

Моргают недопитые глаза,

гуляют по буфету телеса,

болотистые впадины подмышек

затягивают хуже чёрных дыр,

уставятся вплотную — дыр бул щир —

и мы опять одни среди мартышек.

И думает под лестницей чулан,

что он екатерининским чулкам

наследный друг и брат и тихий омут,

что вот они — судьбы златые дни,

потомственному запаху сродни,

и мочится в тазу байкальский омуль.

А мы от этих пряностей, дружок,

не первый раз берём на посошок —

нам, видите ли, запах неугоден —

и всё-таки стоим в гнилой красе,

как эти все над пропастью в овсе,

и снова не уходим, не уходим.

 

 

 

* * *

И не кричи, что тонем — нет, не тонем —

играемся, живее всех живых,

пусть хлопают покойники в ладони,

пока мы здесь озвучиваем их,

не из любви, помилуй, или денег,

не потому стучимся к ним в друзья,

но чтоб дохнуть отравы вящих теней,

щепотку слов из милости прося,

и по чуть-чуть, боясь до мокрой дрожи,

до нитки, насмерть вязнущей в узле,

мы всё-таки натаскиваем крошек

и забываем о добре и зле,

а как, скажи, иначе нам бы пелось

под благодать в насиженном быту —

фальшивый логос да заёмный мелос

без гения, несущего беду.

Такие мы — завистливы, неверны,

полезны как белковая руда —

скользим себе, крутые водомерки,

по глади деревенского пруда.

 

 

 

* * *

Пускай прорастают вершки-корешки,

роятся комарики тучей

и девочки пишут любые стишки,

и мальчики пишут не лучше,

пусть дяденька-гений трясёт бородой

в запутанных смыслах и крошках,

ему, очевидно, дорожкою той,

что только ему и дорожка.

Чем думать-не думать — глупа-не глупа 

о жизни, творю веселящие "па"

на свете, планете, в инете,

как будто на скользком паркете,

как будто кто свечи беречь перестал

и перед закрытием памятный зал

открыл попрощать-попрощаться,

когда подустали прельщаться,

и я, ни вина ни вины ни беды,

смотрю на водичку у самой воды,

которая мало что помнит,

лишь волны пустынные полнит,

где парус белеет и мачта дугой,

и с берега смотрит всё время другой —

быть может, для паруса значит,

что вечно о нём кто-то плачет.

А в общем — ни бури, ни ветра вразнос,

никто из живых не целует взасос,

и странноприимная месса

легка как причинное место.

 

 

Лесной романс.

 

Где бурундук в траве сновал,

домишко встал среди подлеска,

так мал, что не хватало места

одежде, памяти, словам.

Немного дров, немного круп,

и жили мы, не понимая,

что я немой, что ты немая,

и это было царством рук

и только нам понятных знаков,

где ни один не одинаков

из тех, которые не врут.

Мы спали спинами к стенам,

избушка за ночь ужималась,

и милость божья с божью малость

без удержу давалась нам.

Спросонья руки разлепив,

под стрёкот бурундучьей блажи

глаза в глаза делились кашей

с высокой плотностью любви.

Стояли строго по местам —

вода в реке, луна в окошке,

кровать в дому, перловка в ложке.

Мы жили там. Мы жили там.

 

 

 

* * *

А нам и не нужно, мальчик, ни звука чистого, ни сердечной дрожи,

куда как легче без этого то ли голода странного, то ли бреда,

жемчуга небес по земле рассыпаны, говоришь, но себе дороже

приближаться, даже думать о них пустое,

 уж лучше дуть или что там ещё против ветра,

вот и мостимся хоть и под небом единым, да поодаль,

 мы же старые дачники,

ни звука, ни дуновения в дубовой прихожей,

если и ждали кого — не помним,

передвигаем слова как бумажные танчики,

невесомые и по-детски похожие,

столько напридумывали, а сколько ещё осталось,

и как хорошо, мальчик, что от сло́ва горы не сдвинутся

 и никто не воспрянет,

блаженна игра наша, безвинна и безнаказанна —

никуда не зовёт, никого не ранит,

не спеши, милый, и тебе со временем от неё не деться —

выдохнешь лишнее и заладишь со всеми вровень

безопасные мантры, не предвещающие ни бедствий,

ни смертной памяти, ни любви до крови.