• 2019-1 (23)

Катя Капович (США)

 

***

Я родилась, когда мне было три,

нашедши краба под приморским камнем.

Он мертвый был, смотрели изнутри

его глаза с холодным пониманьем.

 

Я думала, он снова оживет

и полила его водой из лейки,

но панцирь, как спасательный жилет,

оранжевым блеснув, померк навеки.

 

Трусы в намокшей тине, вьется гнус,

в песке моя остриженная репа.

Я буду жить, и я не оглянусь

туда, где он лежит и смотрит в небо.

 

 

 

***

У весны над правым косогором

кто-то змея водит на струне,

а на левом я стою со взором —

все равно, мол, мне.

 

Но взлетит бумажный змей и вспомню,

что сегодня хлюпала капель,

что подснежник выбежал в исподнем,

а вверху — такая акварель!

 

Вот бы горе отпуcтить туда же,

в синие большие небеса,

в детство наше, в обещанья наши

возвратиться через полчаса.

 

 

 

***

Спи со мной, любимый мой,

я приду к тебе домой,

убегу с урока,

спи со мною только.

 

Буду школьницей опять,

буду в винном воровать

сладкий «Белый аист»,

умникам на зависть.

 

Пусть скрипит шагами наст,

уркаганит в мире власть,

сквозь кривую местность

как бы угол срезать?

 

Я приду средь бела дня,

только подожди меня,

заводи пластинки,

обдувай пылинки.

 

Голую сожми сильней

на остаток долгих дней,

где опять по кругу

все простим друг другу.

 

 

 

***

Средь стеклянной коробки в ожиданьи трамвая

ты роняла, роняла спички и проездной свой

и, движеньем неловким снова их поднимая,

поднимала и тем проявляла геройство.

 

Снег струился с лица, ты лицо утирала,

мокрый заячий мех воротника поднимала.

Оглянись, все прекрасно, спокойно в тех далях —

люди едут в трамваях, люди едут в трамваях.

 

Люди едут в трамваях, и зеленые окна,

уронив в мокрый снег свои ромбы косые,

возвратясь, возвращают им поочередно

то намокшие спички, а то проездные.

 

 

 

КОСМОПОЛИТ

 

Когда идет по улице пехота,

вернувшаяся с маленькой войны,

и теплятся глаза у патриота

слезою умиленья без вины,

 

тогда стою с закушенной губою

и долго не могу согнать с лица

усмешку, по наследственной кривую,

подсмотренную в детстве у отца.

 

Так до него, разумный обыватель,

мой дед высокомерно морщил нос,

когда его по среднерусской карте

тащил тифозный паровоз.

 

Там конвоир входил в вагон зеленый,
наган с оттяжкой приставлял к виску

профессора истории, шпиона

английского. Там длинный лес в снегу.

 

Высокий лоб, холодный взгляд эстета.

Я четко вижу, как он умирал:

зевнул, протер очки куском газеты

и долго на нос надевал.

 

 

 

***

По январской набережной темной,

там, где от воды было светло,

я брела, как кто-то незнакомый,

собственно, не зная, для чего.

 

Бормотала вслух стихотворенье

в направленье серых облаков,

лед трещал немного в отдаленьи,

рассыпалась горстка огоньков.

 

Не из ряда вон какой дело

и стихи не средство от беды,

померещилось и пролетело,

ты идешь себе, ну и иди.

 

 

 

Филиппу

 

Как долго собирались, выходили,

букет, конечно, дома забывали,

как ссорились, как в зеркало смотрели,

вернувшись за букетом, как молчали.

Как по дороге ты уткнулся в книгу,

как запропала с адресом бумажка,

как в зеркальце шофер косился дико

на психов, как свистела неотложка.

Мотал кварталы тьмы зеленый счетчик,

звенел в стекле серебряный бубенчик.

 

Один на свете ты поймешь мой почерк

с его избытком русских поперечин.          

 

 

 

***

На крыльце областного

овощного сырого

магазина старуха

лист капустный нашла.

Сигарета потухла,

и дождя оплеуха

с подбородка текла.

 

Уходя, оглянуться

на морковь и картофель,

кликнуть мышь и спасутся

эти грузчики в профиль

и старуха с железной

коронкой во рту —

там, где в памяти тесно,

как в капустном ряду.

 

 

 

***

Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна жoлты,

и — в путь, цитируй до конца, библиотекарская дочь!

Проплыл оранжевый трамвай с зеленою водой по борту,

чей номер стерся навсегда, вместе с трамваем скрылся в ночь.

 

В сознанье стерся вкус стекла и запах полуфабриката,

над левой бровью белый шрам от шайбы, сорванной с резьбы,

другой трамвай пришел с утра, но и его свезла цитата,

прошел химический снежок, элементарный FeO3.

 

И ты идешь на выдох-вдох с такой толпой до поворота

в такой подземный переход, где сроду заняты места.

Элементарно, дважды два, а, если что дойдет сквозь годы,

то ведь пожнется и оно серпом и молотом труда.

 

И между ними жизнь твоя, как перетертая землица,

но перед тем, как в переплав попасть на полный оборот,

поет железная труба, чтоб мне на месте провалиться.

Поет, ржавея на ветру. Ей вреден чистый кислород.

 

 

 

СНЕГИРИ

                       

В конце зимы, в конце столетья снегири

высвистывают три простые ноты, три

простые ноты, три простые... Эха нет

над волнорезом крыш, за волнорезом лет.

 

Они в конце зимы, пред новою весной

на языке земли, лежащей подо мной

поют, что им пора, что дома ждут дела,

что сажа вечеров по-новому бела.

 

В бумажные поля уносятся они,

в засвеченные мглой и бледным солнцем дни,

и волнорезы крыш волнистою чертой

подчеркивают их полет и свист простой.

 

В озимые поля уносятся они,

в засвеченные мглой и бледным солнцем дни,

и волнорезы крыш полнистою чертой

подчеркивают их полет и свист простой.

 

Меж небом и землей летящие на юг

они мой горизонт в свой вписывают круг

и тянут на себя тугую тетиву,

и ширят кругозор, в котором я живу.

 

Пока гляжу на свет, пока я говорю,

покуда есть, что мне добавить к словарю,

покуда есть и мне, куда лететь стремглав,

до той поры еще я вписываюсь в явь.

 

 

 

***

До встречи, до встречи, до встречи в знакомом дворе,

где девочки вниз головою висят в сентябре

на детской площадке и видят, как по пустырю

проносят кого-то в не очень нарядном гробу.

 

На детском снаряде висят они вниз головой,

белея трусами среди перекладин стальных,

и что-то, наверное, есть в перспективе такой,

когда сверху вниз как на мертвых, так и на живых.

 

Сейчас в подворотню свернет небольшая толпа,

соседские тетки отплачут и я докурю,

прощальную музыку вынесут прочь со двора.

До встречи, до встречи, до встречи, я им говорю.