• 2018-4 (22)

Полжизни тому назад

В кепке кожаной, с бородой,

Между первой родиной и второй

Ты стоишь на загривке сгоревшего дня,

Мое дальнее, такое близкое «Я».

 

Из экспериментальной страны дураков

На маленький плот в океане врагов —

Приехал, на корточки, не кряхтя присев,

Где Неве-Яков* срастается с Пизгат-Зеев*.

 

Скоропостижно закончив ульпан**,

Не пан еще, чувствуешь, но уже не пропал.

Наблюдаешь такой непонятный гортанный народ,

В первый бесснежный безъельный твой Новый Год.

 

И сомнения первые: да приехал ли ты к своим?

В этот — больше самого Израиля, Ершалаим?

Где громче базарных торговцев по утрам кричит муэдзин,

Где пересеклись дороги миллионов евреев, а ты тут, по сути — один.

 

И понимаешь, что отказывают тормоза,

И ты — как раз полжизни тому назад,

Устремляешься безрассудно вперед —

Какие мосты?! Какой там брод?!

 

...

И тебе невдомек, что ты — в середине строки,

В середине жизни, и они не так уж будут плохи —

Твои будущие, пока лишь наполовину прожитые... стихи.

 

Иерусалим 1989 — Кингстон 2018

 

* Новостройки Иерусалима

** школа по изучению иврита

 

 

Без меня

Я уже примеряю пустынные улицы,

Без меня...

Кто там поливает лимоном устрицы?

Нет, не я.

 

Я уже примеряю чужое звучание песен моих.

И каким он станет, мой осиротевший стих?

Кто по алеям в парках будет ходить на посту,

Где ветер, ко мне протянув ручища, почувствует... пустоту.

 

...

И музыку Моцарта ли, Паганини

Не найдет мой внимательный слух,

Потому что уже буду с ними,

А не потому что глух.

 

И звуки, словно пожав плечами,

Помчатся искать неведомых других,

Но их встретит, прибитый, как Христос, к причалу,

Обожаемый тобою стих.

 

Нет, я постараюсь быть где-то рядом.

До конца я все-таки не уйду.

Останусь отпечатками взглядов

На эту странную суету.

 

И посреди расширяющейся комнаты,

Слушая мой голос холодного ночного огня,

Распахнув глаза свои огромные,

Ты почувствуешь вновь меня.

 

 

 

Чужое благополучие. Кингстон

Канадцам маленьких городов посвящается

 

Я уехал опять в чье-то тихое благополучие,

Оторвался от быстрой стремнины больших городов,

Попрощался с орущими, недосыпающе-прущими.

От сумятиц и криков уехал, минорных ладов.

 

Даже пламя в камине плаксивое, меланхоличное

Непростительно рано ложатся здесь, поздно встают.

Облачаюсь в одежды их до неприличья... приличные.

Городок предоставил и мне — и ночлег, и приют.

 

А на юге Онтарио таянье, дождь, наводнение!

Обыватели смотрят в пучину бегущей строки.

Беготня не в почете, оставьте, «товарищи», прения!

Или нет — «Господа!», хоть, простите, и средней руки.

 

Обожают здесь гольф и рыбалку, и кофе на завтраки.

А хоккей в кабаках повышает их адреналин.

И они не влезают уже в чердаки прело-затхлые.

Но кораблики ждут их в парковках замерзших марин*.

 

А мне нравится честность и их простота, бескорыстие!

И чего там у них в черепке — мне навряд ли узнать.

Но я радуюсь вместе со всеми, ведь дружно прогрызли мы

За сурком и прогнозом — надежду, что скоро весна.

 

*Марина (американизм) — лодочная станция

 

 

Со стороны...

Мы двигаемся к пограничной дате:

Реальность отделяется от нас.

И ты уже — сторонний наблюдатель:

Глядишь из поднебесного окна.

 

Реальность отделяется и... время.

Как поживаешь, «мир со стороны»?

Дай мне вернуться, жажду выступлений!

Но не настроить слабнущей струны.

 

А он растет, и в нем все меньше окон.

— Ах, милый, попрощайся, не кричи.

Ты — в эйфории, в трансцендентном шоке

От диспропорций вечных величин.

 

А там, внизу, уже другие скрипки,

Иные люди пользуются тем,

Тебе что изменило. Ты ж, безликий,

Остался там, за лабиринтом стен.

 

Весь мир — к тебе уже спиной печальной,

И к гаснущему твоему огню.

И даже стихотворными ночами

Теперь его навряд ли догоню.

 

 

Третья родина

Я временщик мне чуждых родин:

Для первой был я не угоден,

Считался там обычным смердом,

Тем, кто хорош лишь ранней смертью.

 

Вторая родина — чужбина,

Издалека была любима,

Но был непонятым, чужим

И разругался с нею вдым.

 

Отчизна третья — уважала,

Ни яда не было, ни жала.

Мне нравится и ширь, и дух —

О первых что не скажешь двух.

 

Но, от скитаний утомленный,

Живу в какой-то странной дреме.

Помру — никто и не заметит,

Что жил такой на белом свете.

 

Стою я, сам себе далекий,

Застрявший посреди дороги,

Пусть и открыты все пути,

Не знающий куда идти.

 

 

Две кепки

Бахыту Кенжееву и Олегу Коршун-Шмакову,

встретившимся на поэтической тусовке

на Ниагаре, посвящается.

 

Две кепки вышли покурить, две гениальных кепки.

И обе глянули на ночь, и затянулись крепко.

Текли, как реки, судьбы их по временам и странам,

Чтоб слиться через много лет в невзрачной чаше храма.

Две струйки дыма вознеслись от тусклой лампы к выси,

И взгляды их пересеклись, сошлись глаза и мысли.

Уже все сказано в стихах, поэтому... молчали.

Спугнуть боялись, расплескать пленительные чары.

 

Две кепки вышли покурить, две гениальных кепки.

Жизнь у поэтов коротка, как эти сигаретки.

— Увидимся еще... в стихах, поговорим построчно...

Хоть понимают — все у них так шатко, так не прочно.

Но он вернется, едкий дым, запущенный так метко.

И возвратится, как судьба, как милостыня в кепку.