• 2017-2 (16)

прокрустово городище

затылком и кожей чувствую

дыхание маниакальное

кишащего людом города,

максималистку гордую

в ложе прокрустово

впихивающего нахально,

одежду с кожей срывающего,

грозящего отлучением,

смеющегося с издёвкой,

вяжущего бечёвкой.

а господа-товарищи,

из городского течения

выбившиеся случайно,

с превосходством подчёркнутым

меня называют чокнутой,

скрипят песком и печеньем,

в каком-то тупом отчаянии

локтями пути прокладывают,

кости ломая с хрустом.

им дома готовят ужины

смертельно уставшие суженые.

из входа соборного ладаном

тянет и кислой капустой.

горячие хот-доги —

булки с сосисками,

на углу Уелсли и Джарвис

чёрный торговец жарит.

время — платить налоги

и составлять списки.

зажатая в переулках

прокрустова городища,

в руках с козырною картой,

стою на изгибе марта,

где голубь терзает булку

и плачет капелью крыша.

 

 

 

цветной песок

там, где мы с тобой побывали,

не пройдёт ни конный, ни пеший.

мы цветной песок собирали

по барханам в Большом махтеше,

засыпали под звёздной крышей

на Эйлата горной вершине

были к Небу тогда мы ближе,

и бесстыдно под ним грешили!

жгла ночные огни Агава,

ей подмигивал берег Синайский,

чай мы пили с привкусом травным,

молоком обжигались райским.

в Красном море цвели кораллы,

и, не зная забот и горя,

золотые рыбы гуляли

по просторам Красного моря.

этот сон мне опять приснился,

а тебе приснится едва ли...

вот — цветной песок сохранился,

значит мы его собирали...

 

 

предновогоднее

радость-гадость, слёзы-мука, неизбежность — новый год

пьяный явится без стука и в жилетку заревёт,

брызнет цитрусовым соком, хрустнет льдом под каблуком,

и замечется тревогой, и запляшет гопаком.

несерьёзный и морозный, незнакомый, дорогой

сладкою любовью поздней растревожит мой покой,

перепутает мгновенья, дни, недели, имена

и малиновым вареньем перепачкает меня,

в пузырьке от всякой боли, от озноба и стихов

капля водки, капля воли, капля страха, бой часов.

он прибудет точно к сроку, у него, ведь, я — одна.

ну, и пусть, и слава богу, слава году, пью до дна!

 

 

берёзовый сок

«и родина щедро поила меня

берёзовым соком, берёзовым соком».

(Михаил Матусовский)

нас родина щедро поила

росой и берёзовым соком,

по-своему как-то любила,

да вышла любовь её боком.

нам родина щедро давала

то пряник медовый, то плёткой,

кусочками тонкими сало

и лук нарезала под водку,

варила картошку в мундире,

и в бочках капусту заквасив,

была лучшей родиной в мире

по приготовлению квасов,

потуже учила нас в школе

затягивать галстук на шее,

играть нелюбимые роли,

гордиться наличьем лишений,

в анфас нас снимала и в профиль,

ни в колокол била, а в рельсу,

возила в колхоз на картофель,

где равен студент и профессор.

от этих щедрот материнских

мужали мы и денно, и ночно,

но водку сменили на виски,

а сало — на гамбургер сочный.

мы хмурим суровые брови,

мы бьём окружающих током,

ведь в жилах у нас вместо крови

семь литров берёзовых соков.

 

 

осенняя любовь

у осенней любви дни кружат листопадом,

тают мятной конфетою под языком,

бродят вдоль по аллеям пустынного сада,

и плывут облаками над летой-рекой.

 

для осенней любви бог избрал самых странных,

не успевших за тысячу лет повзрослеть,

тех, что пепел мешают с небесною манной,

чтобы снадобьем этим отпугивать смерть.

 

у осенней любви непростые законы:

оправданья ей нет, нет прощения ей,

поцелуи её так сладки и бездонны,

а ростки не взойдут, сколько семя не сей.

 

у осенней любви песни без окончаний,

в них — весенняя страсть и осенняя боль,

и сквозь рук решето просыпает случайно

песнь осенней любви на столешницу соль.

 

у осенней любви ни стыда, ни расчёта,

у осенней любви — разрумянен пирог,

вкус дождя и травы, ощущенье полёта,

нет земли под ногами, а небо — у ног.

 

 

послания на листьях

разбавляла стихи то вином, то виной

а вино разбавляла стихами

о друзьях и любимых, оставленных мной

и о тех, что меня оставляли.

я искала, как рыба, поглубже места,

поджигала мосты и страницы,

но осенней порой на опавших листах

имена проступали и лица.

возвращала настырная память во сне

поцелуев и клятв пустословье,

и нежданные строки подкладывал мне

некто в ноги и у изголовья.

просыпаясь в бреду, в тишине, в темноте,

в чьём-то городе, в чьей-то квартире,

говорила не то, откликались не те,

и не то, что хотела дарили.

конь дарёный и ржал, и копытом стучал,

зубы скалил, не глянула в зубы.

разбавляла слезами стихи по ночам

и кусала распухшие губы.

 

 

первым было...

первым было слово или тело,

ты был первым или я была?

мёртвою листвою облетела

осень, догоревшая до тла.

первым было сердце или губы,

первыми стихи или навет,

ты ли предал, сам ли был погублен?

сто вопросов, а ответов нет.

ты шепни мне, если станет худо,

ты кричи мне, если пустота,

не услышу, вычеркну, забуду...

не забуду, слышишь, ни-ког-да!

 

 

чудное мгновение

все орехи пораскалывала,

яблоки понадкусила,

как мужчин своих я баловала,

как прощала, как любила!

раздавала по монеточке,

по крылу, по дню, по ночке,

по стиху, по тайной меточке,

самым лучшим — по сыночку.

сковородки солью чистила,

тёрла донышки и ручки,

дожила почти до истины,

до седых волос, до внучки,

до халата, имяотчества,

до давления с мигренью...

но, (признаться стыдно) хочется

снова чудного мгновенья.

 

 

секрет под скамейкой

вот стою на горке в валенках

в чёрной шубе из цигеечки

непослушной Лилькой маленькой,

пятилетней вредной девочкой.

дома жарко, печка топится,

мама кекс печёт ореховый,

Витька, мой сосед, торопится:

— ну, садись, Лилёк, поехали.

ещё живы дед и бабушка,

нет машин на нашей улице,

братец мой играет в ладушки,

от чего-то папа хмурится.

свой секрет из стёкол радужных

зарываю под скамеечкой

той далёкой жизни правдошной,

 

где всегда я буду девочкой.