• 2016-4

Шутливое

Ирония, домашней вязки шаль,

обнимет невесомо и согреет,

когда мои унывшие хореи

захнычут, что убог и обветшал

родимый домик, крепость в два окна,

куда звезда заглядывала чутко

и, считывая наши письмена,

подмигивала в ожиданьи чуда.

Когда заледенеет под строфой,

потянет зимней лютостью от окон,

она игриво прикоснется боком

и весело окутает собой,

напомнит, озорница, о судьбе,

о клоуне печальном на манеже,

ах, девочка, кому как не тебе

вязать банты у дедушки на плеши,

смеясь, водить гордыню под уздцы

и в темноте глухого окаянства,

чтоб уберечь от подлости и пьянства,

таскать нас, маловеров, за усы.

 

Израиль

Здесь время такое — не знаешь, плывешь ли, летишь,

гортанная речь высекает из воздуха ветер

и кольца свивает из Чисел, Исходов и Мишн,

и бьется псалмами в субботнем огне семисвечий

над юностью новой, где медом течет апельсин,

над морем ночным, где гуляют, целуются, стонут,

над строем палаток, где полог под утро отогнут

и губы солдаток шершавят песок и хамсин —

их время, как небо, встречает сухой синевой,

их сок не разбавлен, и пули всегда боевые,

их смерть и любовь поражают, поверьте, навылет,

и нет ничего, что в себе не вмещает всего.

Здесь переплетаются память и возраст любви,

и свадебным красным вином умащаются камни,

и слово изгнанья приемлет заблудший левит,

и к Слову прощенья, снискав, припадает губами...

 

Балерина

Как танцуешь ты, девочка, воздух, пронзая собой,

как летишь длинноного сквозь жизнь в продолжении танца,

ничего не касаясь, нигде не желая остаться,

прикрывая глаза, чтоб не сделаться чьей-то судьбой.

А в округе сменяются песни, духи, имена,

в магазинах любви понижаются с возрастом цены,

ты летишь, ты живешь невесомо меж небом и сценой,

только этим двоим, кроме старенькой мамы, видна.

Им, двоим неподкупным, понятен усталый мениск

и сердечная чаша твоя, и сердечная ноша —

отдохни, балерина, в прощальном поклоне склонись

и лети улыбаясь, легко, будто завтра вернешься.

 

Город 4 . (Венеция)

Конечно, дружок, поезжай, в этих улицах древних

настигнет, надеюсь, тебя благотворная жажда

и в горло прольется густое холодное время,

и старые зерна дождутся обещанной жатвы,

езжай, походи по капеллам, с лица незаметным,

почувствуй, насколько сумеешь, иное молчанье,

иное, поверь, чем печали твои за плечами,

напрасно боишься — ему не отыщешь замены.

Езжай, покорми голубей, прокатись на гондоле,

потри безымянные плиты подошвенной кожей,

сегодня Сан-Марко, а завтра другое, но то же,

все едешь куда-то, а сам убегаешь от боли,

езжай, этот город, каналами пойманный в сети,

беспечен как запахи кофе, телячьей печенки,

там даже зимой все иначе, и мысли о смерти

слегка опьяняют, как в юности мысли о чем-то,

вдохни эту странную смесь, посчитай это долгом,

монеткой расплатишься, с мостика брошенной завтра,

вода прибывает лениво, ни брызг, ни азарта.

Езжай. Возвращайся. Расскажешь. Увидимся. С Богом.

 

 

Песенка сверчка

Наверху, под самой крышей,

под луною, желтой лампой,

он на маленьком станочке

что-то пилит, сверлит, точит,

наполняя воздух стружкой

в такт дыханью своему,

и, наверно, рядом с папой

очень маленький сыночек,

предположим, рыжий-рыжий

набирается уму.

И звенит, поет работа,

сладкой стружкой на пол сыплет,

оба трудятся, и папа

объясняет, что и как,

а внизу печальный кто-то,

плечи уронив покато,

тоже думает о сыне,

 

слыша песенку сверчка.