• 2016-1

***

Есть только облака и чернозём —

и тонкая прослойка между ними,

где мы с тобою связаны узлом

с такими же червями дождевыми.

Ты скажешь: участь? Отвечаю: часть —

частицей быть, коротким междометьем;

из грязи в князи — и обратно в грязь

рассыплемся, сплетясь — и не заметим.

Ты скажешь: прочерк? Отвечаю: честь

быть между двух разрозненных вселенных,

скрепляя их с червями вместе здесь,

где облака и чернозём мгновенны.

Вот я дышу — и ты дыши пока,

и пусть другие дышат вместе с нами,

связуя чернозём и облака

на краткий миг надёжными узлами.

 

***

В этом году не собрали листья,

и стулья с улицы не в подвале;

зелёный зонт тоже не выстирали —

так и оставили, даже не сняли.

Старуха-соседка из дома напротив

снова в больнице. Темнеют окна.

В небе малюсенький самолётик

неаккуратно летит в Марокко.

 

А там в Танжере лежат апельсины:

лежат на дороге, но лень наклониться;

там женщины яркие, но некрасивы

(сам я не видел — со слов очевидца)

Взять бы, махнуть бы — и hasta la vista —

селфи сделать на Гибралтаре!

Но в этом году не собрали листья,

и стулья с улицы не в подвале.

 

 

 

Памяти маленького музыканта

 

Мне приснилось: я играю Массне —

я настраиваю скрипку во сне;

темноту, что с неба сходит, клубя,

я настраиваю против себя.

Это только бесконечный урок:

не проснёшься, не надышишься впрок;

не вернёшься, не удержишь в руках

затерявшееся время в веках.

Мама, начал я не с той стороны:

шарил пальцами по вене струны —

но ни пульса не нашёл, ни вины,

чтобы звуки — за четыре стены.

Тишина окрест во всех уголках:

нету толка в деревянных колках —

это только снится, если Массне,

а проснёшься — не проснуться во сне.

Что там струн моих неверный натяг? —

этот строй уже не вспомнить никак:

только водишь сиротливым смычком

будто в прятки водишь в доме пустом.

Застывает время в нотных листах,

ни мелодией, ни жизнью не став.

 

Псалом 140 (Psalm 141)

 

Господи, воззвах Тебе, услышь мя!

Что же я один во тьме кромешной?

Прожил, никому не нужный, лишний.

Даже там, где вырос — был нездешний.

Пригоршнями я сгребал поспешно

угольки в едва остывшей ране;

этих линий контуры сотрешь ли?

сохранишь ли, как бывало ране?

В назиданье или в состраданье —

или просто потому что нежный:

как ладонь Ты называешь — дланью,

как Ты веки называешь — вежды.

Господи, воззвах Тебе, услышь мя!

укажи дорогу мне до брега —

где вечерней жертвой возлежишь на

чёрством небе мартовского снега.

Всё, что до и после, — бессловесно,

потому услышь мя где-то между:

может оттого, что интересно, —

или просто потому что нежный.

 

Памяти В.М.Л.

***

Заметил ты, как схожи невпопад

с огнями звёзд окошки городские?

Как серебристы млечных эстакад

огни потусторонние, пустые?

Как удивлённо с угасаньем дня

меняется пространства перспектива?

Как горизонта линия плаксива?

Закрой глаза, смотри — она в огнях.

Погаснет день: поблёкнув, догорят

все звуки голосов, слова простые —

река покроет рябью всё подряд,

и фонари застывшие остынут.

Смешаются в одном предсмертном сне

с огнями звёзд, и с огоньками окон

и день, и ночь; и бабочка, и кокон —

закрыв глаза, увидишь их ясней.

Вдоль серебристых млечных эстакад

в последнем сне за горизонтом тая,

заметишь ли, как схожи невпопад

и яркий свет, и темнота слепая?

 

 

***

Пока я спал, всё снегом занесло:

я вышел посмотреть на то, как снегом

всё занесло и спутал землю с небом,

и растеряв слова стоял без слов.

Вот снег, и снег: и края нет, — кроя

вдоль-поперёк которого, мы бродим

с тобой на пешеходном переходе —

с земли на небо, милая моя.

Так всё внезапно снегом занесло,

что смысл потерялся в переводе:

и то, что было словом — стало вроде

бы и не словом, а, скорей, числом.

Числом, в котором нужно на вокзал

спешить с утра. Ты радовалась знакам,

всё перемножив. Я, сложив, заплакал:

хотел сказать тебе, но промолчал.

Ты выдумала мир, в котором я

не помещался, спутав землю с небом,

но я проснулся — всё покрыто снегом

с земли до неба, милая моя.

 

 

 

***

Не бойся ничего. Мне страшно самому.

Щерблёная луна опять кривится в кашле,

но отражённый мир в ночном окне — не наш ли?

А тот, что за окном, — не вторит ли ему?

Не бойся ничего: похоже по всему,

что с темнотой давно заводит время шашни,

и часовые сна не стерегут на башне

часы, а всё идут. Идут по одному.

Не бойся ничего. Хотя до слёз пройму

тебя тоской о том, какой я тоже зряшный,

что жарко и темно, как в битве рукопашной —

и не забрать с собой ни сумму, ни суму.

Не бойся ничего. Я тоже не пойму,

что силится ожить в наброске карандашном:

попробуй толковать! Сгорает день вчерашний,

и мы, в который раз, не плачем по нему.

Не бойся ничего. Наверно, потому,

что мысли не страшны, а домыслы не страшны.

В истошной тишине — все звуки бесшабашны.

Не бойся, ничего. Мне страшно самому.

 

Из Нового Света

 

Когда по небу белой полосой

летишь, летишь, пространство распечатав,

кто пожалеет горизонт пустой

одной тоской соединённых штатов?

Кто этот материк в лесных заплатах,

простроченных дорогой скоростной,

объяв — поймёт, и приютит — заплакав,

и пустит, пустит в сердце на постой?

Не торопись. Не ёрничай. Постой.

Смотри, как ровны, выпуклы, покаты

огни, огни дуги береговой

среди печали звёздно-полосатой.

Смотри, как острова замысловаты:

как с этой стороны темно, а с той —

закат, закат склонился виновато

тяжёлым солнцем над травой простой.

 

 

 

Запах яблока и апельсина

 

Возвратиться в свои палестины,

прокатиться туда-обратно;

запах яблока и апельсина

в грубой тумбочке прикроватной.

Запах детства, превью сиротства

с бородой непременно ватной,

где настенных газет уродства;

коридоры, углы, палаты.

Вот берёзка, а с ней рябина,

да над речкой висят ракиты:

те же яблоки-апельсины

позабытые — не забыты.

Здесь погосты весной, как грядки:

посмотри, ни одной оградки —

надо ж так заиграться в прятки,

чтоб исчезнуть совсем, ребятки.

Это яблоки и апельсины —

не противься, не бейся, сдайся:

возвратиться в свои палестины

не получится, не пытайся.

То берёзка, а то рябина —

то опять над рекой ракита;

всё струится моя тропинка

позабытая — не забыта.

Только память плодит плаксиво

эхом спятившим, — многократно:

запах яблока и апельсина

в грубой тумбочке прикроватной.

 

***

Время лечит, но не берёт ни одной страховки,

не выезжает на дом —

и не принимает в офисе,

не присылает ампулы в глянцевой упаковке,

и о здоровье вашем не беспокоится вовсе.

Когда кончаются силы настолько, что вы готовы

выброситься из собственного тела,

как с балкона высотки,

оно не приедет на скорой, чтобы уговаривать вас с мегафоном

вернуться обратно в комнату,

отойти от решётки.

Согласитесь, что это важно, чтоб кто-то позвал вас обратно;

чтобы кто-то сказал:

полёт отменён, задержан, отложен.

Но время —

оно не повязано клятвою Гиппократа —

оно не поможет.

Когда на вокзальную площадь ложится вечер,

я иду и вижу бесцветных людей, лежащих у самого края —

какой-то придурок в моей голове говорит мне, что время лечит,

но я-то знаю.

 

 

***

Я не знаю названье деревьев и звёзд имена не знаю.

Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.

Если ехать всё время прямо, я знаю, — приедешь к краю

океана, где встречный ветер тугую несёт парусину.

До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,

и не знаю, как чайки умеют висеть там, где волны дышат.

Иногда я зову имена живых, только нет ответа.

И тогда я шепчу имена ушедших — и что-то слышу.